– Поди, скажи маме, что они приехали, – шепнула Мод сестре. – Пусть она наденет черное гренадиновое платье. Смотри, не желтое, и не зеленое. И непременно корсет.
– Хорошо. Если надо, я сама затяну ее, – ответила девушка, убегая.
С прибытием Шантелей разговор в салоне не вязался, Мод сидела около мадам Шантель, и они говорили друг другу обычные любезности, немного стесняясь друг друга. Жанна, сидевшая около матери, не двигалась, опустив глаза. Максим, очень бледный, сидя напротив Мод, между мадемуазель Реверсье и Гектором Тессье, по старой привычке, нервно кусал коротенькие усы. Напрасно старался он смотреть на мебель салона, на обстановку дома, глаза его невольно снова обращались к Мод, к одной только Мод, к той Мод, которая небрежно подала ему руку и не замечала его больше, а он не мог не видеть, как она хороша, как красота ее еще больше расцвела в этой рамке, которую она сама устроила для себя; он нашел в ней такую перемену, что теперь удивлялся, как он мог, в глуши маленького приморского городка, мечтать о ней и допустить, чтобы воспоминание так запало в его сердце, созрело и превратилось в любовь.
Гектор Тессье, наблюдая за новым гостем, изучал его. Как истый парижанин, знакомый наглядно с нравами общества, в котором вращался, он угадал любовную интригу, завязывавшуюся здесь, в этом салоне, около этого камина и самовара, и в качестве дилетанта разбирал шансы к развитию ее в комедию или драму… «Рувры ничего не имеют, прикрываются внешним блеском… Мод тяготится привычным обществом и хочет утвердиться в свете посредством выгодного брака… Провинциал, кажется, влюбился по уши и готов сделать решительный шаг… Так… А Сюберсо? Он ведь влюблен, и она тоже; сама их манера любить делает их симпатичными, несмотря на их бурный темперамент… Прекрасный сюжет для пьесы! Хорошо, что я тут только посторонний зритель!» – И он радовался данному Мод обещанию не мешать ей: «равнодушный зритель… и слава Богу!» – подумал он.
Максим, между тем, совершенно забылся и уже не мог оторвать глаз от Мод, которая почти и не взглянула на него.
«Странно – думал Гектор. – Лицо его мне знакомо».
В это время появилась мадам де Рувр. Она была в черном гренадиновом платье и казалась моложе, красивее. А на груди в вырезе корсета все-таки блестела стразовая эгретка.
– Зачем ты позволила ей надеть это? – сказала потихоньку Мод, обращаясь к Жакелин, вошедшей с матерью.
– Ах, – ответила та, – я попыталась помешать, да разве это легко?
Увидав хозяйку дома, мадам Шантель поднялась с места и с искренней радостью пошла ей навстречу; они расцеловались и начали разговаривать, конечно, о своих немощах, как будто они совсем и не расставались.
– Душа моя, как ваше здоровье? Что у вас болит?
– Увы! опять повторяется, милая моя. Сегодня я весь день пролежала. А вы? Как ваше плечо?
– Гораздо, гораздо лучше. Представьте, я напала на пилюли доктора Левер…
И они уселись в угол, обе заспешили говорить, не слушая одна другую, каждая о своей болезни.
Гектор подошел к Мод:
– Как их имя? Я не расслышал.
– Шантель. Виконтесса де Шантель.
– Значит так. Я знал Максима Шантель.
Мод с живостью спросила:
– Правда? И где же?
– В полку, восемь лет тому назад. Он был подпоручиком в Шалоне, когда я служил волонтером в драгунах.
– Правда, он был в Сент-Кире и потом ещё служил три года… вышел в отставку после смерти отца, чтобы заняться хозяйством в своих огромных поместьях в Пуату. Он не узнал вас?
– Нет, но это очень понятно. Я, ведь, был не особенно важный драгун. Да и теперь он, кажется, не в состоянии кого бы то ни было узнать. Напомнить мне ему о себе?
Мод подумала минуту и спросила:
– Вы не забыли вашего обещания?
– Нет… Но не могу ли я служить вам чем-нибудь?
– Да, можете. Напомните ему, где вы его видели. Надо его немного приручить, он, совсем здесь дикарь!
– В настоящую минуту, – улыбнулся Гектор, – я думаю, он охотно посадил бы меня под арест на 15 суток. Взгляните!
Действительно, Максим с искаженным лицом следил за дружеским разговором Гектора и Мод.
– Я успокою его, – сказал Гектор.
Он воспользовался смятением, наступившим при появлении художника Вальбеля, высокого, краснощекого господина с проседью, и подошел к Максиму.
– Господин, позвольте мне напомнить вам о нашем давнишнем знакомстве. Я служил под вашим начальством в Шалоне; Гектор Ле Тессье.
От Максима ускользнула легкая ирония, с которой Гектор произнес свою, по-видимому, почтительную фразу. Лицо Максима просветлело, он пожал руку Гектора.
– A, мистер, я очень рад… я помню отлично… Тессье… в восемьдесят пятом, не так ли?
– В восемьдесят третьем, – поправил Гектор.
– Восемьдесят третий… Вы из «Deux Sevres»?
– Да, из Партенэ. По вашей отличной памяти я припоминаю, каким вы были прекрасным офицером.
– Я очень любил свое дело, – сказал Максим с оттенком грусти.
В это время подошел Поль Тессье, потом мадам Шантель и Рувр, изумленные интимной беседой молодых людей. Всех удивил случай, который свел их через десять лет.
– Случай не особенно романический, – заметил Поль, – мистер Шантель был три года офицером и знал около двух тысяч рекрут и, вероятно, встречал их с тех пор более тысячи.
– О, несносный математик! – сказала мадам Рувр. – Все цифры, все доказательства, что все случившееся – должно было случиться. А я называю эту встречу необыкновенной, из нее видно, что эти молодые люди должны стать друзьями.
– Верю вашему предсказанию, – решил Гектор. – И если мистер Шантель пробудет еще какое-то время в Париже, надеюсь, что он воспользуется услугами таких старых парижан, как я и мой брат, хотя мы и родились в Партенэ. Прежде всего, сделайте нам удовольствие отобедать с нами завтра в ресторане.
Максим обещал; они продолжали разговаривать уже по-товарищески, оба, вспоминая прошедшее, переживали невозвратное прошлое, о котором, достигнув тридцати лет, приходилось уже сожалеть. Тем временем, появились новые гости: мадемуазель Дюклерк, жена модного художника-пастелиста, который никогда не показывался вместе с ней; она представляла собою гризетку, придавая себе пикантность девической прической «a la Boticelli»; за нею показался «дамский» романист Андре Эспьен, южный человек, с взъерошенными волосами, упрямый и болтливый; мадам Аврезак с дочерью Жюльетой, обе брюнетки, худенькие и хорошенькие, похожие больше на сестер; наконец, кузина Мод, Дора Кальвель, маленькая девушка, уроженка Кубы, с лицом цвета недозревшего лимона, с волосами синеватого отлива, она говорила, точно декламировала и бросала вокруг огненные взгляды. Она вошла одна; компаньонка осталась в прихожей.
Мод отвела Жакелин в сторону:
– Кажется, дело идет недурно!
– Да, но не следует допускать слишком большой дружбы между Шантелем и обоими Тессье… Ты знаешь, когда мужчины в союзе между собой, значит, они против нас.
– О! В Гекторе я уверена.
– А в Поле?
– Ты права. Но Поля я держу в своих руках.
Она сделала Полю знак подойти к ней.
– Прекрасный сенатор, – сказала она ему игриво, – вы пропустили у меня сегодня самую хорошенькую гостью.
Поль улыбнулся:
– Знаю. Это я и послал ее к вам.
– Что вы? Вот плутовка! Она мне и не сказала.
– Она боялась идти, а я уверил ее, что вы добрый, хороший товарищ… для тех, кто не стоит вам поперек вашей дороги, – прибавил он с улыбкой.
– А я обещала ей устроить у нас дебют и созвать весь Париж. Знаете, она прелестна и вы – счастливый сенатор.
– О! – возразил Поль, – я, как говорят в оперетках, могу быть только ее отцом.
– Который желал бы повышения, – проговорила Жакелин сквозь зубы. – Во всяком случае, сестра моя очень любезна с вашей дочерью, не правда ли?
– За это, – продолжала Мод, понизив голос, – я хочу вашего участия в одном проектируемом деле, успех которого очень важен для меня.
Поль указал взглядом на Максима.
– Он?
– Да. Гектор, мой – союзник. А вы?
– Я также, без сомнения… Тем более, что жалеть не придется этого солдата-хлебопашца. О, посмотрите!.. Аарон и Жюльен!..
Сюберсо, корректный и бесстрастный, входил в зал в сопровождении маленького кругленького человечка, с потным лицом, покрытым прыщами и походившего на франкфуртского ростовщика, несмотря на английский покрой платья, на блестящую шляпу и сапоги. Он был представлен торжественно:
– Барон Аарон, директор католической фактории.
Толстенький человечек раскланивался направо и налево, пожимал руки и изображал собой что-то вроде мячика, который бросали друг другу по ковру.
– Мадемуазель, – пробормотал он, подходя к Мод и доставая конвертик из бокового кармана, – вот ложа на завтрашнюю оперу…
– A! Мерси, – сказала просто девушка и положила билет на столик.
Общество разбрелось по обоим залам, разделилось на партии сообразно своим вкусам. Эспьен увлек мадам Аврезак в будуар Мод; их не было видно, но время от времени слышался взрыв мгновенно сдерживаемого смеха, тотчас заглушаемый шумным аккордом на фортепиано. Жюльета Аврезак подсела к Сюберсо и напевала ему вполголоса, как бы что-то выговаривая, что выражалось в ее резких, нервных движениях; а он слушал совершенно равнодушно, смотря на недавно подаренную Аароном картину Тернера на стене. За чайным столом Вальбель и Летранж потешались над Дорой Кальвель, к большому удовольствию Жакелин, Марты и Мадлен; и маленькая креолка, с несколько раскрасневшимися желто-лимонными щечками, ворковала как голубь, весело отвечая между смехом обоим мужчинам:
– Дикарку! Mистер Вальбель!.. вы хотите, чтоб я позировала для дикарки… Нет, благодарю… Вы очень деликатны, нечего сказать!
– Да нет же, поймите, наконец, – говорил Вальбель, – это ведь не обыкновенная дикарка, это Rarahu… поэзия… любовь… одним словом, ваш тип.
– И костюм божественно пойдет к вам, – заметил Летранж.
– А какой костюм!.. О! вы смеетесь надо мной, потому что считаете меня глупенькой… Я уверена, что костюма вовсе нет.
– Да неправда же, есть листья… много пальмовых листьев… Это очень прилично, их надевают, сколько хотят.
– Конечно, – сказала Жакелин, – я непременно позировала бы для мистера Вальбеля, если бы у меня был тип.
А на ухо Марте она шептала:
– Ты увидишь, Дора согласится. Она бесподобна.
Дора, подумав, сказала:
– Маман никогда не позволит.
– О! – заметил Летранж, – к чему же говорить ей… Вас будет провожать в мастерскую эта милая мадемуазель Софи.
Это была компаньонка Доры, известная в обществе некоторых парижских кутил своей кротостью и безмолвием. Ее усаживали на стул в прихожей, она немедленно засыпала и вставала с места только, когда ее будили.
Маленькая Кальвель обдумывала. Наконец выговорила фразу, от которой все ее подруги разразились безудержным смехом:
– Ну, хорошо! я согласна… Только дайте мне слово, что лица моего не будет видно.
Максим, оставшись один, после того как он представил Гектора своей сестре, смотрел по сторонам, слушал и спрашивал себя: «Не сон ли это? Не из другого ли какого мира я пришел сюда? Неужели, это нравы и язык новейшего времени! Эти разговоры точно в пивной, которые, вероятно, еще уступают тем, которые ведутся вполголоса… Эти темы, которые даже не стараются скрывать… И это отвратительное слово, которое беспрестанно раздается, как поощрение к свободным разговорам; „Мой флирт…“ Она делала „флирт…“ Мы делали „флирт…“ Это „флирт“ моей дочери… Так вот какие люди окружают Мод… Вот что она видит… слышит… Что же…»
Мод еще ни слова не перекинулась с ним. В эту минуту она взглянула на него, заметила, что он слышит вольную болтовню Летранжа и Вальбеля, окруженных вольными пташками, поняла, что он неприятно изумлен этим, и прямо подошла к нему.
– О чем вы задумались, Шантель? – спросила она, пристально смотря на него.
– Я думаю, – серьезно ответил Максим, – что мне никогда не следовало бы выезжать из моего захолустья Везери, так как я такой провинциал и землепашец.
Помимо его воли в словах этих звучала вся горечь, которую он испытывал, сравнивая себя на глазах любимой женщины с этими изящными, блестящими светскими болтунами, как Летранж, Ле Тессье или Сюберсо.
– Так вы хотите возвратиться в Везери? – с расстановкой спросила Мод.
– Да, я сопровождал матушку в Париж, потому что она не умеет путешествовать одна. Она останется здесь, сколько предпишет ей доктор Левер. Я же здесь совсем не нужен, потому вернусь в Везери и приеду только за ней. Париж слишком велик для меня; даже когда я нахожусь в нем, как теперь, например, мне кажется, будто меня здесь нет. Моя родная страна с ее простыми берегами, долины с их таинственной волшебной далью, ближе моему простому сердцу.
– А! – вздохнула Мод, опустив глаза.
Максим продолжал, постепенно вдохновляясь звуком собственного голоса:
– Эти уединенные места сделали меня таким, каков я есть, похожим на них… У меня сердце бьется в унисон с сердцами моих пастухов, от зари до зари живущих в созерцании природы, чувства мои скромны, но так глубоки, что раз запав в душу, держат ее в оцепенении очарования, одного напоминания о них достаточно, чтобы наполнить несколько месяцев моей жизни… Здесь, в Париже, чувствуют быстро и мало; слово также быстро и кратко, как чувство; я же говорю медленно, потому что скоро выразить было бы трудно такие глубокие чувства… Извините, я сам не знаю, к чему говорю вам это.
– Напротив, говорите, – сказала Мод. – Ничто из того, что там говорится, (она указала на Сюберсо, Жакелин и Тессье), не могло бы так заинтересовать меня.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы так говорите… Видите, я даже не умею достаточно владеть собой, чтобы скрывать свое волнение! И так все, что напоминает мне что-нибудь приятное из моего прошлого, слишком волнует меня. Присутствие мое здесь после долгих, долгих месяцев… так живо напоминает мне четыре дня, проведенные в Сент-Аманде.
Мод перебила его:
– Я тоже не забыла их.
Они замолчали. Но взглянув на Шантеля, она испугалась пламени, которым горели его глаза.
«На сегодня довольно романа», – подумала она. И, предвидя страстные слова, готовые сорваться с его уст, она оборвала разговор, сказав громко, чтобы все слышали:
– Так решено, завтра в опере вы будете в нашей ложе? И Жанна, конечно, придет, да? Где же она, наша Жанетта? Нет, посмотрите, каково! Разговариваешь, начала осваиваться!
Жанна Шантель робко разговаривала с Гектором Тессье. Слова Мод сразу прервали только что начавшийся разговор, и девушка, вся красная, вернулась, как бы ища помощи, под крыло брата. Над ней немного посмеялись.
– Чем вы ее приручили? – спросил Максим, гладя рукою темные кудри сестры.
– Я говорил с ней о вас.
Гектор заинтересовался этим наивным существом, которое признал сразу совершенно отличным от мелочных созданий, прикрывающихся маской непорочности; он так много наблюдал их, но не из развращенности, а как любитель, для коллекции. Он осторожно, почти отечески выпытывал Жанну, говорил о ее брате, которого знал раньше, о Пуату, где они вместе жили; и девушка с доверием и искренностью, которые присущи всем робким людям, смотрела на него, как ребенок, который перестал бояться незнакомого. Она тихо, спокойно, непривычным к долгой беседе голосом, говорила о своем детстве, о девичестве, проводимом без веселья, без подруг, воспитанная матерью, обучаемая одним Максимом:
– О! милая моя! – сказал Максим, целуя ее в голову.
– Однако, – сказала, соскучившись этим Мод, – как же мы решили насчет завтрашнего вечера? У мистера Аарона и мистера де Сюберсо есть места, так же как у вас, господа, – прибавила она, обращаясь к братьям Тессье, – весь Париж ваш. Мадам де Шантель придет со своими дамами?
– Я буду обедать с вашими друзьями, мадемуазель, – отвечал Максим, недовольный, что Мод прекратила разговор несколько минут перед тем.