Тот, что открыл дверь, успел оправиться и теперь рассчитывает захватить меня врасплох. Зря. Все они – просто шайка уличных хулиганов, в лучшем случае подпольных борцов. Против боевых искусств эти мужланы бессильны. Уворачиваюсь от удара и, схватив нападавшего за руку, перебрасываю через плечо. Он, конечно, весит больше меня, но в этом случае преимущество можно обратить против него. Головорез с грохотом падает на пол, и я наношу решающий удар в шею, в гортань.
Перекатываясь, вскакиваю и готовлюсь к новой атаке. Желающих нет. Достаю клинок, приближаюсь к последнему оставшемуся противнику и перерезаю ему горло. После чего наконец поворачиваюсь к Экану.
– Сам знаешь, почему я здесь, – говорю я.
Экан чуть не плачет, от страха он совсем перестал соображать.
– Послушай… не надо… ты не…
– Зря стараешься, – перебиваю я. – Тебя предупреждали.
– Мы уедем! – выкрикивает Экан. В глазах его вдруг мелькает надежда. – Мы можем уехать. Ты про нас больше не услышишь!
– Раньше надо было думать, – отвечаю я. – Семья Каракасса не любит, когда идут против них и сбивают их цены.
– Нет… нет… – умоляет Экан, не сводя глаз с моего клинка. На пол капает кровь. – Я простой аптекарь! Мне же надо зарабатывать на жизнь!
– Ты продаёшь продукцию моего хозяина по заниженным ценам, – отвечаю я.
– Это всё моё! Мои зелья!
– Рецепты ты украл у нас, Экан. Ты это знаешь. Я это знаю. Если тебе это сойдёт с рук, к концу сезона вас таких будет человек десять. А у меня есть дела и поважнее, чем с вами разбираться.
– Не трогайте его! – раздаётся новый голос. В дверях появляется супруга Экана. Худенькая блондинка, даже и не поверишь, что такая женщина может казаться грозной. – А ну пошла отсюда!
Вижу сзади рыдающего ребёнка, вцепившегося в платье матери. Девочка переводит взгляд с мёртвых тел на перепуганного до смерти отца.
– Уведи дочку, – приказываю я.
Лицо жены Экана искажает гримаса ярости.
– Наёмница паршивая! Своего ума нет, только и можешь, что хозяйские приказы исполнять! Да не будет он больше их продавать! Не будет!
– Не буду! Клянусь! – восклицает Экан. – Мы можем уехать. Прямо сейчас, а ты скажешь, что не застала нас, и никто ничего не узнает!
– Я знаю. Этого достаточно, – указываю на девочку. – Уведите её. Не надо ребёнку это видеть.
Повисает пауза. Экан лихорадочно соображает, что предпринять. Наконец сдаётся, и взгляд его тускнеет. Я победила. Он смирился со своей судьбой.
– Иди, – велит Экан жене. А сам весь трясётся. – Я скоро.
Сдерживая слёзы беспомощной ярости и горечи, та уходит, ведя ребёнка. Дверь захлопывается, и девочка начинает рыдать ещё громче.
Заставляю Экана положить руки на столешницу. Сметаю в сторону счета и прочие бумаги. Втыкаю клинок в стол и достаю широкую полоску кожи.
Экан в ужасе глядит на неё:
– Это для чего?
– Жгут наложить, – отвечаю я. Наклоняюсь. – У тебя которая рука не рабочая?
До дома идти далеко, но я люблю ходить пешком. Наслаждаюсь мирной тишиной, простором безлюдных улиц. Прозвенел колокол, знаменующий конец оборота. Скоро город начнёт просыпаться. На такой глубине дней и ночей как таковых нет, поэтому люди ориентируются во времени, считая обороты.
Район Корни расположен по направлению к полюсу, у самой стены пещеры. Дома здесь не строят, а вырубают внутри гигантских корней микоры, огромных грибов с широкими шляпками, которые растут на поверхности, отбрасывая на равнины обширную тень. Рейта много про них рассказывала. Но расы, живущие на глубине, не интересуются тем, что делается на поверхности. Микора для них – просто разветвлённые корневые системы, проникающие на огромную глубину сквозь землю и камень. Здесь корни микоры проросли сквозь стену пещеры, и богатые превратили их в свои дома.
Апартаменты Каракасса издалека представляют собой каскад тускло светящихся окон всех возможных форм и размеров. По всей длине серых корней тут и там виднеются керамические купола и приземистые башенки. Сады и дворы органично встроены в ландшафт. Весь комплекс кажется скорее природным образованием, чем делом рук человеческих, и представляет собой высокий конус, мерцающий в темноте мириадами огоньков. Одновременно и красиво, и внушительно.
Два корня внизу служат входом. К ним прикреплены богато разукрашенные ворота из бронзы. Створки распахнуты, рядом дежурят четверо охранников в красно-чёрных ливреях клана Каракасса, в руках у них копья с двойным клинком. Меня помнят в лицо, поэтому пропускают сразу, поприветствовав короткими кивками.
Шагаю мимо двора, где вдоль подъездной дорожки разбиты сады из кристаллов и разноцветных грибов. С другой стороны – стойла. Неподалёку слуги чистят повозку, готовя её к выезду.
Внутри апартаментов тепло и уютно, хотя по всей Вейе температура держится прохладная. Коридоры большие и похожи на туннели. Стены выложены полированными панелями корневого дерева, на потолках висят лампы. Повсюду картины и другие произведения искусства, включая несколько небольших скульптур деда Ринна. Мимо меня проходят горничные в красных формах, лица скрыты вуалями. Должно быть, кроме них, все спят.
По коридорам и винтовым лестницам направляюсь к нашим апартаментам. Внутри темно. Подхожу к большому круглому окну с видом на город и сквозь узорчатую решётку смотрю вниз. С такой высоты вид на Вейю открывается просто завораживающий.
Думаю о том, что сделала сегодня. Хозяева дают мне много разных заданий, но это, запугивание и наказание провинившихся, самое неприятное. Хотя Экан, конечно, сам виноват. Правила ему известны.
Иду в спальню. Под одеялом в темноте зашевелилась гора. Ринн что-то бубнит, но слишком тихо, ни слова не разобрать.
– Это я, – говорю на всякий случай.
Ринн ворочается.
– Где была? – бормочет он.
Раздеваясь на ходу, подхожу к кровати и ложусь на свою половину. Ринн сонно обнимает меня.
– Пройтись выходила, – отвечаю я, но Ринн уже спит.
Глава 26
Помаленьку выздоравливаю, и меня снова выгоняют на работу. Опять поднимаю и опускаю знакомые металлические решётки, сквозь которые течёт всё тот же мутный поток расплавленных минералов.
И снова Фейн мой напарник. Сначала я боялась, что он встретит меня бурными изъявлениями благодарности или начнёт жалеть, или ещё хуже – будет терзаться угрызениями совести и винить себя. Но ничего подобного. Фейн приветствует меня застенчивой улыбкой. В первый раз вижу, как он улыбается. Потом, ни слова не говоря, берётся за работу. Он опускает, я поднимаю, он поднимает, я опускаю. Сегодня особо не напрягаюсь и позволяю Фейну задавать удобный для него темп. Больше не чувствую необходимости нарочно себя мучить. Я и так измучена.
Проходит некоторое время, и вдруг изо рта будто сами собой начинают литься слова. Я больше не могу молчать. Теперь былая необщительность кажется мне глупой. Жизнь продолжается, и я не намерена проводить её в одиночестве. Разрываюсь от потребности что-то сказать, что угодно. Поэтому выпаливаю:
– У меня сын твоего возраста.
Фейн, наблюдавший за серой жижей, льющейся по траншее, вскидывает удивительно густые ресницы.
– Какое есть его имя?
– Джей. Он младший офицер в эскаранской армии.
Тут надо бы чувствовать гордость, но ощущаю лишь страх. Что ж, я уже привыкла.
– Можно спросить, какое есть твоё имя?
– Орна.
Фейн молчит. Я продолжаю. Начав, остановиться уже не могу. Я вообще-то от природы разговорчивая, и теперь дамбу наконец прорвало. Я хочу говорить.
– Ты Дитя Солнца, да? – напрямик уточняю я.
– Нас ещё зовут Далёкие. Мы на наш язык зовём себя Сура Сао.
При последних словах его странный горловой акцент становится особенно явным.
– А правда, что вы живёте на поверхности? И никогда не спускаетесь под землю?
Фейн смеётся:
– Неправда. Бывает, спускаемся. Да, мы живём на поверхность, под небо. Охотимся на звери, а звери – на нас. Едим растения Каллеспы, путешествуем иногда. Но у нас тоже есть дома, как ваши, мы живём в пещеры и строим города.
Фейн поднимает голову к потолку кузницы, который в дыму и не разглядишь.
– Гой-шью начинается, – грустно произносит он. – Скоро мои люди перейдут на другое место.
– Что начинается?
– Сезон ночей.
– А у нас он называется сезон спор, – рассказываю я. – Начинает дуть ветер, и грибы размножаются. В середине сезона спор становится так много, что кое-где их из моря вёдрами вылавливают.
– Понимаю, – говорит Фейн. – Можно тебя просить? Если буду плохо говорить ваш язык, исправляй. С тобой говорить полезнее, чем с мучителем.
– Ты, наверное, хотел сказать – с учителем, – усмехаюсь я. – Мучитель – это тот, кто кого-то мучает. Хотя, конечно, и такие учителя бывают.
Фейн улыбается:
– Видишь? Уже учусь. Хочу первый из наших поступить в университет в Бри Атке.
– В Бри Атке? В эскаранский университет?
– Конечно. Где ещё есть Бри Атка?
– Произведёшь фурор, – говорю я. Фейн не понимает. Говорю проще и медленнее: – Все очень удивятся.
– Понимаю.
– Кое-кто из наших вообще не верит, что ваш народ существует.
Фейна это смешит. Его смех заставляет остановиться проходящего мимо охранника. Тот рявкает на Фейна по-гуртски, чтобы тот не отвлекался от работы. Фейн с пристыженным видом берётся за дело, весёлости как не бывало. Но когда охранник отходит и скрывается в темноте кузницы, Фейн поднимает голову и хитро улыбается мне. Невольно улыбаюсь в ответ. Уж и не припомню, когда в последний раз это делала.
– У нас рассказывают историю про ваших людей, – начинает Фейн. – Давным-давно все люди жили наверху. Гурта, эскаранцы, Дети Солнца, банчу, хааду. Все были одна раса, с'тани. У вас это слово значит «старики», но это не очень правильно. С'тани были большой урод…
– Народ, – механически поправляю я. И тут же качаю головой, удивляясь самой себе. – Извини. Всё, молчу.
– Я хочу, чтобы ты исправляла.
– Так ты никогда свою историю не расскажешь. Будем застревать на каждой ошибке. Давай я тебя потом учить буду. А сейчас просто говори.
Мальчик так удивился, что даже замер, и я сбилась с ритма.
– Будешь меня учить? – переспрашивает он.
И только тогда осознаю, что предложила давать ему уроки. Причём абсолютно искренне и добровольно.
Всё больше становлюсь похожа на себя прежнюю. Как будто изнутри отторгается некое инородное тело, душевная заноза. Несмотря на боль, тело моё кажется более лёгким и подвижным, чем раньше. Чувства обострились. Больше не кажусь себе отстранённым наблюдателем, следящим со стороны за всем, что творится вокруг.
Кажется, что прекращать горевать – предательство. Но на самом деле я всё ещё горюю. Стоит только подумать о Ринне, и грудь сжимается так, что начинаю задыхаться. Но теперь горе не разрушает меня изнутри. Внутри начинает возникать что-то новое. Я это чувствую, но как назвать, пока не знаю.
А ещё у меня есть Джей. Он сейчас где-то на фронте. А дома в ящике спрятано письмо для него. Письмо, о котором никто, кроме меня, не знает.
– Ты нормально? – беспокоится Фейн. Я уже долго молчу.
– Нормально, – отзываюсь я. – Значит, договорились? Буду тебя учить.
– А я тебя научу про с'тани, но потом, – говорит Фейн. Он понял, что сейчас голова у меня занята другим и слушать внимательно я всё равно не смогу. Поразительная чуткость у этого паренька.
Некоторое время работаем молча, и я в первый раз по-настоящему задумываюсь – какая всё-таки цель у нашей работы? Не может быть, чтобы никакой, как мне раньше казалось. Может быть, поднимая и опуская решётки, мы дробим твёрдые части отходов? Или просто взбалтываем их, чтобы не свернулись? Я не учёный, во всех этих тонкостях не разбираюсь. Но вдруг мне становится очень любопытно. Как-то неохота делать то, смысла чего не понимаешь. Это раньше мне было всё равно, а теперь ситуация поменялась.
На следующий оборот Гендак вызывает меня снова. На этот раз обходится без вступления с битьём и одиночным заключением. Очень любезно с его стороны. Вооружённые ножами охранники ведут меня в его кабинет. Там меня снова пристёгивают к креслу. Убедившись, что я привязана надёжно, охранники уходят. Но Гендак всё равно старается ко мне не приближаться. Сидит на расстоянии. Не хочет рисковать.
– Почему вы только со мной разговариваете? – спрашиваю я.
– Вы необычный человек. Женщина из Кадрового состава. У вас женщины редко участвуют в битвах.
– Кадровый состав – это особый случай. Нам дают разные поручения, иногда и на фронт отправляют.
– И много у вас женщин?
– Несколько, – отвечаю я. В этот раз у меня нет ни малейшего желания подстраиваться под Гендака. Он явно усыпляет мою бдительность, задавая вопросы, ответ на которые мог бы узнать и сам. Гендак хочет, чтобы я утратила бдительность, начала доверять ему. Скоро заведёт разговор на более серьёзные темы. Решаю взять инициативу в свои руки.
– Я тут единственная женщина. Почему?
– Мы не берём в плен взрослых женщин. Если во время набегов берём в плен девочек, они становятся рабынями. Вырастают в наших домах и становятся служанками. У нас таких слуг много.
Интересно. Я ни одной не видела. Должно быть, в тюрьме они не работают.
– А взрослых женщин, значит, не похищаете?
– Нет, только убиваем. Женщин в тюрьме содержать слишком сложно. Из-за них среди мужчин возникают беспорядки.
– А почему для меня сделали исключение?
– Я уже сказал – вы необычная. Солдаты растерялись. Не знали, как с вами поступить. Вот и привезли вас сюда. – Гендак задумчиво хрустит костяшками пальцев. – Вы до сих пор живы только благодаря мне. Многие предпочли бы от вас избавиться. Вы уже доставили нам немало проблем.
– Так отселите меня в отдельную камеру, – предлагаю я. А что, это мысль. Чем меньше охраны, тем легче сбежать.
– К сожалению, не получится. На такое моего влияния не хватит.
Снова умолкаем. Смотрю на Гендака. Жду, что он скажет.
– Вы должны понять – в нашем обществе строго наказываются люди, нарушающие законы. А всё эскаранское – одежда, политика, сексуальная невоздержанность… По уровню культуры вы стоите не выше животных. Дело не в том, что гурта жестоки. Просто вас принято рассматривать как отсталых, неразвитых.
Понимаю, что Гендак просто пытается объяснить поведение моих тюремщиков с объективной позиции, но ответ мой звучит ядовито.
– Мы не нарушаем ваши законы, – говорю я. – У нас они даже за законы не считаются. Ваши порядки – полный бред, у себя мы их устанавливать не намерены.
Гендак мрачнеет. Его разозлили мои уничижительные высказывания об их самом уважаемом и почитаемом руководителе.
– Да, конечно, для вас значение имеют одни лишь деньги. Кто богаче – тот и сильнее. Такова ваша плутократия. Вашим обществом правят купцы, позабывшие о морали.
– А вашему обществу смелости не хватает хоть на шаг отступить от традиций. Слова первого человека, который написал о своих взглядах в книге, превратили в законы. Объясните, как могут люди с такими развитыми культурой и искусствами быть настолько отсталыми в юридических вопросах?
У Гендака так и рвётся с языка сердитый ответ, но он понимает, что я его провоцирую. Я вижу, как он сдерживается. Слова Гендака звучат холодно, однако без малейшей злобы.
– А если бы всё было наоборот и эскаранцы захватили гуртскую женщину? Как бы вы с ней обошлись?
– Трудно сказать, – отвечаю я. – Ведь у ваших женщин есть милая привычка совершать самоубийства, лишь бы не сдаваться в плен.
– Эта традиция называется маацу. Они скорее готовы умереть, чем быть обесчещенными. Таков их выбор. В этом истинное благородство гуртских женщин.
– Да уж, очень благородное. Слышала, на совершеннолетие вы дарите девушкам склянку с ядом, чтобы они вешали её на цепочку и носили на шее. А что будет, если в момент опасности женщина своей склянкой не воспользуется?
Можно подумать, я и так не знаю.
– Её либо изгонят, либо казнят.
Приподнимаю брови и многозначительно гляжу на Гендака.