– Итак, вы, самый близкий и единственный мой родственник, вы не только отказываете мне в дружбе, но и в поддержке. Но я ведь не являюсь неисправимой грешницей, Конрад. Поверьте мне, в глубине души я не такая уж плохая. И, возможно, с вашей помощью я смогла бы исправить свою ошибку. Ошибку, безусловно, ужасную, но которую можно понять, а может быть, и изменить, если узнать причину ее. На совершение этого плохого поступка меня толкнула любовь к брату. Где сейчас эта девушка? Я могла бы упасть ей в ноги и попросить у нее прощения. Она была сиротой и не имела ни гроша за душой. Я могла бы оставить ее при себе, сделалась бы ее подругой, сестрой. Я дала бы ей приданое и выдала бы ее замуж. А для того, чтобы забыть те немногие годы, которые я прожила неправильно, я могла бы посвятить свою жизнь творению добра. Но для этого я прошу вас простить меня, помочь мне, поддержать меня.
– Слишком поздно, – сказал Сальватор.
– Конрад, – продолжала девушка. – Не будьте же архангелом-мстителем. Я часто слышала, как Сальватора называли добрым человеком. Не будьте же столь суровым, как Господь, вы ведь всего-навсего его творение. Протяните же руку тому, кто умоляет вас помочь. И не толкайте кающегося грешника в пропасть. Если вы не способны проникнуться ко мне чувством дружбы, имейте хотя бы сострадание, Конрад. Мы с вами еще достаточно молоды, а значит, не все еще потеряно. Изучите меня, испытайте меня, и если я в служении добру приложу тот же пыл, с которым служила злу, вы увидите, Конрад, какие сокровища преданности и искренней привязанности может хранить сердце, не познавшее еще добра.
– Слишком поздно! – с грустью повторил Сальватор. – Сюзанна, в мире морали я – нечто вроде врача. Я взял на себя обязанности перевязывать и лечить людей, которые ранены современным обществом. Время, которое я провел с вами, украдено у моих больных. А посему позвольте мне вернуться к ним и забудьте о том, что вы меня видели.
– Нет! – упрямо вскричала девушка. – Я не могу потом упрекать себя в недостаточной настойчивости… Умоляю вас, Конрад, попытайтесь стать моим другом.
– Никогда! – с горечью произнес молодой человек.
– Пусть так, – прошептала Сюзанна, сдерживая жест разочарования. – Но поскольку мне неизвестно, почему вдруг вам захотелось сделать меня обязанной, не хотите ли вы сделать так, чтобы я стала полностью вам обязанной?
– Почему я это делаю, я вам уже объяснил, Сюзанна, – сурово ответил Сальватор. – Клянусь Богом, что это именно так. Что же до того, чтобы сделать вас обязанной мне в том смысле, в котором вы говорите, то я только этого и желаю. Хотя и не понимаю, что вы конкретно хотите. Может быть, надо заплатить вам содержание за год вперед?
– Я хочу уехать из Парижа, – ответила Сюзанна. – И не только из Парижа, а из Европы. Я хочу жить в одиночестве где-нибудь в Америке или в Азии. Мне надоел высший свет. Поэтому я и хочу иметь все деньги, которые вы соизволили мне подарить.
– Где бы вы ни были, Сюзанна, ваши деньги будут вам вручены. На этот счет можете не беспокоиться.
– Нет, – сказала Сюзанна с некоторым колебанием. – Мне нужны все мои деньги. Я увезу их с собой для того, чтобы никто не узнал, где я обоснуюсь.
– Если я вас правильно понял, Сюзанна, вы просите все ваши деньги, то есть весь миллион?
– Вы ведь сами только что сказали, что он находится у мсье Баррато, разве не так?
– Да, так, Сюзанна. И когда же вы хотите получить ваш миллион?
– Как можно скорее.
– Когда вы планируете уехать?
– Если смогу, то сегодня же.
– Сегодня уже слишком поздно, такой суммы не достать.
– Так когда же?
– Через сутки, самое большее.
– Значит, завтра в это же время, – сказала мадемуазель де Вальженез со светящимися от счастья глазами, – я смогу уехать, увозя с собой миллион?
– Завтра, в это же самое время.
– О Конрад! – воскликнула девушка в каком-то влюбленном экстазе. – Ну почему мы не встретились на правильном пути?! Какой бы я была вам женой! Какой пылкой любовью я бы вас окружила!..
– Прощайте, кузина, – сказал Сальватор, не желая слушать продолжение. – Пусть же Господь простит вас за то зло, которое вы натворили, и пусть отвратит он вас от совершения зла, которое, вы, возможно, задумали.
Мадемуазель де Вальженез невольно вздрогнула.
– Прощайте, Конрад, – сказала она, не решаясь взглянуть ему в глаза. – Желаю вам счастья, которого вы заслуживаете. И, что бы ни случилось, я никогда не забуду того, что за четверть часа общения с вами я вновь стала честной женщиной с добрым сердцем.
Сальватор поклонился мадемуазель де Вальженез и отправился, как мы уже сказали в начале главы, к Камилу де Розану.
– Мсье, – сказал он вошедшему в салон американцу. – Дома я нашел вашу визитную карточку и теперь пришел узнать, чем я обязан вашему посещению.
– Мсье, – ответил Камил, – ведь это вас зовут Конрад де Вальженез?
– Да, мсье.
– Вы, следовательно, доводитесь кузеном мадемуазель де Вальженез?
– Так оно и есть.
– Так вот, мсье, целью моего к вам визита было узнать от вас, поскольку вы, как я слышал, являетесь прямым наследником, каковы ваши планы относительно мадемуазель Сюзанны?
– Я охотно отвечу вам, мсье. Но прежде всего позвольте узнать, по какому праву вы задаете мне этот вопрос. Разве вы являетесь представителем интересов моей кузины, ее доверенным или же ее советником? И относительно чего вы желаете меня спросить? О ее правах или же о моих чувствах к ней?
– И о том, и о другом.
– Значит, дорогой мсье, вы являетесь одновременно ее родственником и доверенным лицом?
– Ни тем, ни другим. Я был близким другом Лоредана и полагаю, что этого вполне достаточно для того, чтобы иметь право поинтересоваться дальнейшей судьбой его сестры, которая осталась круглой сиротой.
– Отлично, дорогой мсье… Вы, значит, были близким другом господина де Вальженеза. Но тогда почему же вы обращаетесь ко мне? Ведь я был его смертным врагом.
– Потому что у нее нет родных кроме вас.
– Так значит, вы обращаетесь к моему милосердию?
– Да, к вашему милосердию, если вам так нравится.
– В таком случае, мсье, почему вы разговариваете со мной в таком тоне? Почему вы так возбуждены, нервничаете и дрожите? Человек, который исполняет такую благородную обязанность, которую вы на себя взяли в настоящий момент, не должен так смущаться, как вы. Доброе дело выполняется хладнокровно. Что с вами?
– Мсье, мы здесь не для того, чтобы обсуждать мой темперамент.
– Разумеется. Но мы здесь для того, чтобы обсудить интересы отсутствующего здесь лица. И поэтому мы должны говорить спокойно. Короче говоря, о чем именно вы имеете честь меня спросить?
– Я спрашиваю вас, – с яростью произнес Камил, – что вы намерены предпринять в отношении мадемуазель де Вальженез?
– Имею честь ответить вам, дорогой мсье, что это касается только моей кузины и меня.
– Другими словами – вы отказываетесь отвечать?
– Действительно отказываюсь. Именно это я и хотел вам сказать.
– В таком случае, мсье, поскольку я говорю от имени брата мадемуазель де Вальженез, я расцениваю ваш отказ как отсутствие у вас сердца.
– Что поделать, дорогой мсье! Мое сердце не набито тем же самым, что ваше сердце.
– Я, мсье, если бы меня спросил об этом друг, рассказал бы все откровенно. И не заставил бы его беспокоиться по поводу судьбы сиротки.
– Так почему же в таком случае вы, дорогой мсье, оставили Коломбана в беспокойстве относительно судьбы Кармелиты? – спросил Сальватор.
Американец побледнел и вздрогнул: он попробовал было оцарапать, а его укусили.
– Все, кому не лень, будут досаждать мне этим именем Коломбан! – вскричал в ярости Камил. – Ладно же! Вы заплатите за всех, – продолжил он, угрожающе глядя на Сальватора, – и дадите мне удовлетворение.
Сальватор улыбнулся, как улыбается могучий дуб, видя волнение тростника.
– Значит, небу угодно, чтобы я дал вам удовлетворение! – прошептал он, презрительно намекая на вызов Камила.
Но тот, потеряв голову, устремился к нему с явно агрессивными намерениями. А Сальватор с тем же самым энергичным спокойствием, с каким он действовал уже в трех или четырех случаях на протяжении нашего повествования, схватил занесенную для удара руку Камила, с силой сжал ее и, заставив американца сделать два шага назад, то есть занять ту же позицию, в которой тот был до своего порыва, сказал:
– Вы же сами видите, дорогой мсье, что вам не хватает хладнокровия.
Тут в комнату вошел слуга, державший в руке письмо, которое только что принес запыхавшийся посыльный.
Камил вначале бросил письмо на стол. Но по настоянию слуги снова взял его в руки и, извинившись перед Сальватором, прочел следующее:
«Конрад только что был у меня. Мы были к нему несправедливы. Это – благородное и великодушное сердце. Он дает мне миллион. Спешу сказать вам, что все шаги, которые вы могли бы предпринять в отношении его, отныне бессмысленны. Поэтому поскорее укладывайте чемоданы: вначале мы отправимся в Гавр. Отправляемся завтра в три часа.
Ваша Сюзанна».
– Скажите, что я все понял, – бросил Камил слуге. Затем он разорвал письмо на мелкие клочки и бросил их в камин. – Мсье Конрад, – добавил он, подняв голову и направляясь к Сальватору, – я прошу вас простить меня за мои странные речи. Единственным оправданием их может быть моя дружба с Лореданом. Мадемуазель де Вальженез только что рассказала мне о вашем братском к ней отношении. И мне остается лишь выразить вам мое сожаление относительно моего поведения.
– Прощайте, дорогой мсье, – сурово произнес Сальватор. – А для того, чтобы мой визит не был бесполезным, хочу дать вам один совет: остерегайтесь разбивать сердце женщин. Не у всех них такая же ангельская покорность, как у Кармелиты.
И, кивнув Камилу, Сальватор ушел, оставив молодого американца в смущении по поводу только что произошедшей сцены.
Глава CXXXVI
Господин Тартюф
Все архиепископы смертны. Этого никто отрицать не станет. Во всяком случае, мы только высказываем ту мысль, которая привела в такое сильное волнение монсеньора Колетти в тот самый день, когда он узнал от господина Рапта о том, что Парижский архиепископ господин де Келен серьезно болен.
Сразу же после ухода господина Рапта монсеньор Колетти велел закладывать карету и помчался к лечащему врачу монсеньора. Тот подтвердил сказанное господином Раптом, и монсеньор Колетти вернулся в свой особняк с сердцем, наполненным неизъяснимого блаженства.
Именно в этот самый момент он сформулировал в голове замечательную мысль о том, что все архиепископы смертны. И мысль эта, высказанная господином де Лапалиссом, разожгла радость многих, а в устах монсеньора Колетти приобрела малорадостное значение смертного приговора.
Во время последовавших за выборами волнений монсеньор Колетти ездил лично и не менее трех раз в неделю посылал слугу во дворец архиепископа для того, чтобы справиться о состоянии здоровья больного прелата.
Лихорадка день ото дня становилась все более сильной, и надежды монсеньора Колетти возрастали по мере того, как поднималась температура тела монсеньора Келена.
Пока продолжалась болезнь, настал день, когда для того, чтоб вознаградить господина Рапта за его действия по наведению порядка на улицах, правительство сделало мужа Регины пэром Франции и фельдмаршалом.
Монсеньор Колетти немедленно отправился к господину Рапту и, под предлогом выражения своих поздравлений, поинтересовался, не получил ли тот из Рима каких-нибудь сведений относительно его назначения.
Папа римский ответа еще не прислал.
Прошло несколько дней. И вот однажды утром, подъезжая к Тюильри, монсеньор Колетти, к своему огромному удивлению и бесконечному огорчению, увидел карету архиепископа, въезжавшую во двор дворца одновременно с его каретой.
Он быстро опустил стекло и, высунув голову из кареты, стал издали всматриваться в карету архиепископа, желая убедиться, не показалось ли ему все это.
Со своей стороны, и монсеньор де Келен, узнав карету монсеньора Колетти, сделал то же самое. И, высунув голову из окошка, он узнал епископа в тот же самый момент, когда епископ узнал его.
Выражение лица монсеньора Колетти вовсе не огорчило монсеньора де Келена. Но здоровый цвет лица монсеньора де Келена глубоко огорчил монсеньора Колетти.
Так пожелала судьба: sic fata voluerunt[1]. Приезд в Тюильри архиепископа означал конец всем честолюбивым планам: возведение монсеньора Колетти в сан архиепископа утонуло в реке или же откладывалось на неопределенное время.
Прелаты сошлись и после взаимных приветствий поднялись по лестнице, которая вела в королевские покои.
Аудиенция у короля была непродолжительной. По крайней мере для монсеньора Колетти, который видел, что на щеках и в глазах архиепископа играли лучи здоровья.
Монсеньор Колетти почтительно поклонился королю и, под предлогом того, что тому надо было переговорить с глазу на глаз с монсеньором де Келеном, покинул дворец и помчался во весь опор к графу Рапту.
Хотя новоиспеченный пэр Франции и был великолепным артистом, он с большим трудом смог скрыть то огромное неудовольствие, которое причинял ему визит монсеньора Колетти. Тот заметил нахмуренные брови графа, но, казалось, не придал этому значения и ничуть не удивился. И почтительно поприветствовал графа, который заставил себя ответить таким же поклоном.
Усевшись, епископ некоторое время молчал. Казалось, он собирался с мыслями, размышлял и взвешивал слова, которые собирался произнести. Господин Рапт тоже хранил молчание. И так умело, что они не успели обмолвиться ни единым словом, когда Бордье, секретарь господина Рапта, вошел в комнату и вручил графу письмо. После чего он вышел из комнаты.
– Вот письмо, которое пришло очень кстати, – произнес пэр Франции, показывая епископу штемпель и конверт.
– Оно пришло из Рима, – сказал, покраснев от удовольствия, монсеньор Колетти, в буквальном смысле пожирая письмо глазами.
– Так оно и есть, монсеньор, оно пришло из Рима, – сказал граф. – И если судить по штемпелю, – добавил он, поворачивая конверт, – то от самого папы римского.
Епископ осенил себя крестом, а господин Рапт незаметно усмехнулся.
– Позвольте, я прочту письмо от нашего святого отца? – спросил он.
– Пожалуйста, пожалуйста, господин граф, – торопливо сказал епископ.
Господин Рапт распечатал письмо и быстро пробежал его глазами. В это время монсеньор Колетти, глядя на святейшее послание горящими глазами, находился во власти лихорадочного ожидания, испытывая те же чувства, которые овладевают подсудимыми во время оглашения приговора.
Или оттого, что письмо было очень длинным или труднопонятным, или же оттого, что пэр Франции решил доставить себе удовольствие в продлении волнения епископа, но господин Рапт так долго оставался погруженным в чтение, что монсеньор Колетти не удержался от замечания.
– Почерк Его Святейшества очень неразборчив? – спросил он, чтобы начать разговор.
– Да нет, уверяю вас, – ответил граф Рапт, протягивая ему письмо. – Прочтите сами.
Епископ жадно схватил письмо и прочел его единым махом. Оно было коротким, но очень выразительным. Это был отказ. Отказ категорический, явный и прямой человеку, чей образ жизни вызвал суровые нарекания Римского двора.
Монсеньор Колетти побледнел и пробормотал, возвращая письмо графу:
– Господин граф, не будет ли с моей стороны непомерной просьба помочь мне в этой неудачно сложившейся обстановке?
– Не понимаю вас, монсеньор.
– Меня явно оговорили.
– Возможно.
– Меня оболгали.