– Когда же ты наградишь меня в благодарность за мою преданность? – спросил он.
– Наградить?.. В благодарность?.. За что же я должна быть тебе благодарной, старый сатир? – сказала Эвтибидэ, отдернув руку и оттолкнув его. – Разве ты открыл заговор гладиаторов?
– Но как же мог бы я открыть, прелестная Эвтибидэ, то, чего не существует? – жалобно возразил старик, смиренно следуя за гречанкой, ходившей по комнате. – Как? Скажи, любовь моя.
– Ну хорошо, – сказала девушка, обернувшись и глядя на него с обворожительной улыбкой, – если ты хочешь заслужить доказательство моей благодарности…
– Приказывай, очаровательная дева!
– Продолжай следить за гладиаторами, так как мне не верится, чтобы они совсем отказались от своего предприятия.
– Буду следить: отправлюсь в Кумы, в Капую…
– Главное – выслеживай Спартака, если хочешь что-нибудь открыть.
Лицо Эвтибидэ покрылось яркой краской, когда она произносила это имя.
– О, что касается Спартака, то я и без того уже слежу за ним целый месяц, и не по твоему делу, а по своему собственному… вернее, по делу Суллы.
– Как?.. Что ты хочешь сказать? – с живостью спросила куртизанка, приближаясь к Метробию.
Тот осмотрелся, как бы боясь, что кто-нибудь услышит его, и, приложив палец к губам, тихо проговорил:
– Это моя тайна… мое подозрение… А так как я, быть может, ошибаюсь и дело касается Суллы, то я не стану говорить о нем ни с кем в мире, пока не буду убежден, что я не ошибся.
Пока он говорил, на лице Эвтибидэ изобразилась тревога, которая должна была показаться комедианту непонятной. Потому ли, что тайна Метробия интересовала ее или просто по женскому любопытству и желанию испытать силу своих чар над сластолюбивым стариком, но только она твердо решила во что бы то ни стало выведать его тайну.
– Не покушается ли Спартак на жизнь Суллы? – спросила Эвтибидэ.
– Нет. С чего это тебе пришло в голову?
– Так в чем же дело?
– Не могу сказать. Впоследствии я открою тебе…
– Нет, ты должен открыть сейчас! Ведь ты скажешь мне, милый Метробий, – прибавила она, взяв его руку и нежно поглаживая его другой рукой по лицу. – Разве ты не доверяешь мне? Разве не знаешь по опыту, как серьезна и непохожа я на других женщин? Не ты ли говорил, что я могла бы считаться восьмым греческим мудрецом?.. Клянусь тебе Аполлоном Дельфийским, моим патроном, что ни одна душа в мире не узнает того, что ты мне откроешь. Скажи же, скажи своей Эвтибидэ, добрый Метробий! Моей благодарности не будет пределов.
Пустив в ход ласки, нежные взгляды и обольстительные улыбки, куртизанка очень скоро достигла своей цели.
– Ну, я вижу, что от тебя не отделаешься, пока не исполнишь твоей воли, – сказал наконец Метробий. – Знай же, что я подозреваю, и не без причины, что Спартак влюблен в Валерию, и она отвечает на его страсть.
– О, фурии ада! – вскричала Эвтибидэ, потрясая кулаками и мертвенно побледнев. – Возможно ли это?
– Я имею много причин подозревать это, хотя положительных доказательств еще не имею. Помни, однако: никому ни слова.
– А… вот что!.. – в раздумье промолвила Эвтибидэ, как бы рассуждая сама с собой. – Да… иначе и быть не могло… Так другая!.. другая!.. – вскричала она в диком исступлении. – Так есть женщина, победившая тебя в красоте, безумная! Есть!..
Она закрыла лицо руками и зарыдала. Нетрудно угадать, что почувствовал Метробий при виде этого взрыва отчаяния, причина которого была слишком ясна.
Эвтибидэ, обожаемая Эвтибидэ, по которой вздыхало столько богатых и знатных патрициев, Эвтибидэ, никогда никого не любившая, в свою очередь воспылала безумной страстью к непобедимому гладиатору! Куртизанка, пренебрегавшая любовью стольких знатных поклонников, отвергнута презренным гладиатором!
К чести Метробия следует сказать, что он выказал в этом случае глубокое сострадание к несчастной женщине и старался утешить ее ласками и убеждением.
– Но может быть, это неправда… Ведь я мог ошибиться… может быть, это просто моя фантазия…
– Нет, ты не ошибаешься… это не фантазия… это правда, правда! Я знаю, чувствую это! – возразила девушка, утирая слезы краем своей пурпурной паллы.
Немного погодя она прибавила мрачным, но твердым голосом:
– Хорошо, что ты сказал мне… хорошо, что я знаю.
– Только, умоляю тебя, не выдай меня!
– Не бойся, Метробий, я не выдам; и если еще ты поможешь мне в моих планах, то увидишь, как умеет быть благодарна Эвтибидэ.
Она помолчала и потом мрачно прибавила:
– Поезжай немедленно в Кумы… сегодня же, и следи за каждым их шагом, за каждым словом, каждым взглядом. Доставь мне какое-нибудь доказательство, и я отомщу за честь Суллы и за свою женскую гордость.
Вся дрожа от волнения, она вышла из комнаты, сказав ошеломленному Метробию:
– Подожди здесь, я сейчас вернусь.
Она действительно вернулась через минуту и подала комедианту тяжелый кожаный кошелек, говоря:
– Возьми этот кошелек: в нем тысяча аурей. Подкупай рабов, рабынь, но добудь доказательства, слышишь?.. А если тебе понадобятся еще деньги…
– У меня довольно их.
– Тем лучше, трать, не скупясь, – я за все вознагражу. Но поезжай сейчас же и нигде не останавливайся дорогой. Возвращайся как можно скорее… и с доказательствами.
Она выпроводила бедняка из комнаты, провела его по коридору мимо алтаря, посвященного домашним ларам, мимо цистерны для хранения дождевой воды и, доведя до наружной двери, сказала рабу, служившему привратником:
– Ты видишь, Гермоген, этого человека, – помни: в какой бы час он ни пришел, тотчас же впусти его и проводи в мои покои.
Простившись с Метробием, она быстрыми шагами вернулась в свой будуар и заперлась в нем. Она стала ходить по комнате, то ускоряя, то замедляя шаг; все бушевавшие в ней чувства и желания отражались на ее пылающем лице, освещенном зловещим блеском глаз, в выражении которых не было теперь ничего человеческого. Потом она бросилась на софу и снова залилась слезами, ломая и кусая свои белые руки.
– О, Эвмениды, – шептала она, – помогите мне отомстить, и я сооружу вам пышный алтарь! Мести жажду я, мести!
Чтобы объяснить эти пароксизмы бешенства, мы передадим кратко, что произошло месяца за два до этого разговора, когда Валерия, воспылавшая страстью к Спартаку, отдалась ему.
Гладиатор, соединявший с мужественной, редкой красотой необыкновенную привлекательность черт лица, – когда оно не искажалось гневом, – освещенного прекрасными голубыми глазами, полными чувства и доброты, зажег в сердце жены Суллы такую же сильную страсть, какую она внушила ему самому. И по мере того, как она узнавала его ближе, она открывала в нем все новые и новые достоинства и душевные качества, которые совершенно подчинили ее этому человеку. Она не только безумно любила его, но и уважала и поклонялась ему, как за несколько месяцев перед тем считала возможным уважать, если не любить, Луция Корнелия Суллу.
Насколько велико было счастье Спартака в это время, – легче понять, чем описать. В опьянении любви, в чаду блаженства он, как и все счастливцы, сделался эгоистом и даже забыл о своих товарищах по несчастью, о предосторожностях, которые следовало принимать, о священном деле свободы, которое он поклялся себе во что бы то ни стало довести до конца.
В эти дни, когда Спартак считал себя счастливейшим из смертных, он неоднократно получал приглашения к Эвтибидэ под предлогом совещаний о заговоре гладиаторов и, наконец, решился ответить на эти приглашения.
Эвтибидэ, которой не было еще двадцати четырех лет, была привезена в Рим четырнадцатилетней девочкой в числе других пленниц после взятия Суллой Афин в 668 году и продана в рабство развратному патрицию Публию Стацию Апропиану. По натуре завистливая, гордая и мстительная, Эвтибидэ утратила в доме этого развратного старика и под его руководством всякую тень нравственного чувства и, получив свободу, добровольно окунулась в грязный разврат, доставивший ей влияние, могущество и богатство. Между тем природа наделила ее не только редкой красотой, но и тонким умом, которым она пользовалась для интриг, хитростей и козней.
Изведав все наслаждения и пресытившись всеми ощущениями, она не находила более ничего заманчивого в своей развратной жизни и почти утратила самую способность чего-нибудь желать. В таком состоянии духа она увидела в первый раз Спартака, и редкая красота его в соединении с богатырской силой возбудила в ней чувственную прихоть. Она ни минуты не сомневалась, что победа над гладиатором будет для нее самым легким делом.
Однако, когда ей удалось хитростью заманить его к себе, все средства обольщения, пущенные ею в ход, оказались бессильными. И когда она убедилась в этом, когда единственный человек, к которому она почувствовала нечто вроде влечения, отверг все то, чего так жадно домогались другие, мимолетная прихоть куртизанки перешла постепенно в ее сердце, почти бессознательно для нее самой, в страстную, безумную любовь, страшную в такой порочной натуре.
А Спартак, тем временем сделавшись ланистом в заведенной Суллой школе гладиаторов, уехал в Кумы, где диктатор поселился со своей семьей и двором на принадлежавшей ему прелестной вилле в окрестностях города.
Самолюбию куртизанки была нанесена глубокая рана; она не могла допустить, чтобы не было какой-нибудь таинственной причины, помогшей рудиарию устоять против ее обольщений, и угадывала инстинктом, что только другая любовь, образ другой женщины не допустили его броситься в ее объятия; поэтому она употребляла все усилия, чтобы изгнать из своего сердца его образ и самое воспоминание о нем.
Но все было тщетно: уж таково сердце человеческое, что оно желает именно того, что ему не дается, и чем больше препятствий к удовлетворению этого желания, тем сильнее оно разгорается. Эвтибидэ, которой до этого времени улыбалась Фортуна, вдруг почувствовала себя самой несчастной из людей, обреченной влачить свою жизнь среди опостылевшей роскоши и удовольствий, потерявших для нее всякую цену.
И читатель видел, с каким злорадством ухватилась она за тайну, выведанную у Метробия, как за случай разом отомстить за себя и человеку, которого она ненавидела и любила в одно и то же время, и своей счастливой ненавистной сопернице.
Пока Эвтибидэ предавалась в своем будуаре бушевавшим в ней страстям, а Метробий мчался на лихом коне по дороге в Кумы, в таверне Венеры Либитины происходили события, грозившие Спартаку и делу угнетенных, которое он взялся защищать, не меньшей опасностью, чем козни куртизанки.
В сумерки семнадцатого дня апрельских календ (16 марта) 676 года римской эры у Лутации Моноколы собралось человек двадцать гладиаторов. У гостей, сидевших за столом, на котором стояли битки и жареная свинина, не было недостатка ни в аппетите, ни во внимании к доброму тускуланскому вину, ни в веселости.
Во главе стола сидел галл Крикс, успевший снискать себе благородством и мужеством своего характера не только большой авторитет среди товарищей, но также уважение и дружбу Спартака. Стол, за которым сидели гладиаторы, был накрыт во второй комнате таверны, где они могли свободнее беседовать и предаваться веселью, тем более что и в первой комнате было в этот час мало посетителей, да и те заходили лишь для того, чтобы выпить на скорую руку чашу тускуланского и бежать по своим делам.
Усевшись за стол с товарищами, Крикс заметил, что в углу комнаты стоит маленький столик с остатками ужина, а перед ним – табурет, на котором, очевидно, только что сидел ужинавший.
– Слушай, Лутация-Кибела, мать богов, – промолвил Крикс, оборачиваясь к хозяйке, хлопотавшей около стола и услуживавшей гостям, – скажи-ка мне…
– Не богов я мать, а прожорливых и презренных гладиаторов, – шутливо поправила Лутация.
– А разве ваши боги не были в свое время гладиаторами, и даже хорошими гладиаторами?
– О, Юпитер, прости, что я должна слушать такие богохульства! – вскричала хозяйка с негодованием.
– Клянусь именем Эссуса, я не лгу и не богохульствую! Оставляя в стороне Марса и его дела, довольно назвать Вакха и Геркулеса. Если эти два бога не были в свое время храбрыми гладиаторами, подвиги которых достойны цирка и амфитеатра, то да разразит Юпитер в этот же момент своими громами моего доброго ланиста Ациана!
Выходка Крикса вызвала общий хохот, и несколько голосов прокричали:
– Услышь тебя, небо!
Когда шум унялся, Крикс повторил, указывая в угол:
– Так скажи мне, Лутация, кто сидел за этим столиком?
Хозяйка оглянулась и с удивлением вскричала:
– Куда же он делся?.. Ушел?.. И не заплатил!.. Ах, Юнона, защити меня! – прибавила она жалобно.
Лутация бросилась к столику.
– Кто же этот «он»? – спросил Крикс.
– А! – с облегчением вскричала хозяйка. – Я возвела на него напраслину! Он – хороший человек! Вот он оставил на столе восемь сестерциев, – больше, чем следует за его ужин. Надо бы ему вернуть сдачи четыре с половиной асса.
– Да чтоб у тебя язык отсох! Ответишь ли ты мне?
– О, бедняга, – продолжала Лутация, собирая посуду на столике, – он забыл свои таблички со счетами и свой стилет!
– Чтоб Прозерпина съела с уксусом твой язык, старая мегера! Назовешь ли ты, наконец, этого человека? – вскричал Крикс, выведенный из себя болтовней трактирщицы.
– Назову, назову, грубиян! Я вижу, что ты любопытен, как баба, – сердито ответила Лутация. – Здесь ужинал один сабинский хлеботорговец, приезжавший в Рим по своим делам. Он уже несколько дней приходит сюда в эти часы.
– Покажи-ка мне все это, – сказал Крикс, вырывая из ее рук маленькую деревянную дощечку, покрытую воском, и костяной стилет, оставленные на столе посетителем. Крикс стал читать, что на ней было написано.
Это действительно были различные меры зернового хлеба с показанием цен и имен производителей, которые, по-видимому, получили от купца квитанции и задатки, так как против имен стояли цифры.
– Но все же я не понимаю, куда он скрылся, – продолжала Монокола. – Я готова побожиться, что он был еще здесь, когда вы входили… А, вот что: должно быть, он звал меня в то время, когда я стряпала для вас битки и свинину, а так как он спешил, то и ушел, не дождавшись меня, и оставил на столе деньги, как подобает честному человеку.
Лутация взяла обратно от Крикса табличку и стилет и ушла, говоря:
– Отдам ему завтра… Он, наверное, придет.
Гладиаторы продолжали есть, почти ничего не говоря, и только через некоторое время один из них спросил:
– Что же?.. Солнце все еще не показывается[12].
– Его заволакивают облака[13], – ответил Крикс.
– Странно, однако! – заметил один.
– Непостижимо! – пробормотал другой.
– А что муравьи?[14] – спросил третий, обращаясь к Криксу.
– Множатся и делают свое дело в ожидании лета.
– Скоро, скоро придет лето, и солнце зальет все своими яркими лучами; оно пригреет трудолюбивых муравьев и испепелит вредных трутней.
– А сколько звезд видно[15], Крикс?
– Вчера было всего две тысячи двести шестьдесят.
– А туман все еще не рассеялся?
– И не рассеется, пока весь свод небесный не будет усеян мириадами звезд.
– Берись за весла![16] – проговорил один из собеседников, увидев входящую рабыню Азур.
Когда она ушла, один из гладиаторов, родом галл, сказал на ломаном латинском языке:
– Ведь мы здесь одни, так можно и не ломать себе головы над этим символическим языком. Я примкнул к союзу недавно и еще не усвоил себе этой тарабарщины, – так спрашиваю вас простым человеческим языком: растет число наших сторонников? И когда же мы начнем наконец действовать серьезно, покажем нашим гордым и безумным властелинам, что и мы умеем быть храбрыми и даже похрабрее их?
– Не следует слишком спешить и горячиться, Брезовир, – заметил Крикс, улыбаясь. – Число защитников святого дела растет с часа на час, даже с минуты на минуту, и сегодня же вечером в священной роще богини Фуррины[17], за Сублицийским мостом, происходит собрание, на котором принесут присягу на верность союзу еще одиннадцать гладиаторов испытанной преданности.