– Неплохо, – хмыкает Старый и оживляет взглядом сигаретину, которую я до сих пор держу в руке. – А после ханурика что?
– Вот эта веселая семейка была. Бытовуха в чистом виде, ссора на почве семейных тайн. Посуду им переколотила, а они дракой увлеклись, не заметили. Требовалось прямое неличное вмешательство. Хотела в ворону сыграть, а у меня не вышло… Уже не только руки отвыкли, а вообще весь организм…
Сейчас Савва задаст вопросы, неторопливо, обстоятельно – совсем как доктор. А потом станет хорошо. И можно будет прикуривать одну сигарету от другой только потому, что мне хочется курить, а не от того, что некуда девать мелко дрожащие и почему-то насквозь ледяные руки.
– Я, когда уже вырубалась, в окне у них ворону увидела. Непростая ворона, крупная очень… Ну мирские так крылаток в полете видят… Только я ее туда не звала, понимаете? Она сама.
– Понимаю. – Савва встает с нагретой невидимым летним солнцем скамьи. Огибает подтаявшие сугробы и топает аккурат под проблемные окна. Там уже тишина: спят мирские, нервным тяжелым сном. А Старый ходит у них под балконом, задрав голову, подсчитывает чего-то, загибая пальцы. Потом несется к подъезду, тянет на себя домофонно-кодовую дверь. Она честно служит прикрытием, пока Савва Севастьянович перекидывается в тучного голубя из самых беспородных. Птица неуклюже кувыркается в воздухе, выписывает кренделя и восьмерки – кривые, неровные, словно выведенные врачебным почерком на рецепте спасительного лекарства.
Голубь приземляется на нашу обжитую скамью. Топорщит крылья и начинает расплываться в воздухе – так, словно между ним и мной стремительно заработал огромный вентилятор, рубящий изображение на нечеткие куски. Я жмурюсь. А потом ощущаю на спине твердую и широкую ладонь.
– И что там было? – тихо спрашиваю я.
– Переутомилась ты. – Старый качает головой. – Сотворила фантом и вымоталась. Давай докуривай и по домам. Сейчас… служебный транспорт вызову, подброшу.
– Призрак вороны? Ясно. Зачем машина? Мне тут пешком два двора…
– Два?
– Ну восемь…
– Женская логика… – Савва Севастьянович распахивает свой куртец, вытаскивает мобильник: – Панкратов у аппарата! Минут через десять – двадцать подъезжай. Успеешь?
Кажется, я сообразила, что со мной произошло. Голодный обморок. Организм добра хочет, а усвоить его не может. Такое в тяжелых условиях бывает, когда погром, обстрел, бомбежка. Или Казнь. Вот мы с Ленкой после Марфиной Казни быстро прочухались, потому что пока молодые и бодрые, а Зина, которой сейчас за сорок, сутки ведьмачила хуже контуженой: перепутала неопытного водителя с угонщиком, а чью-то тещу с квартирной воровкой…
– Дуся, может, тебе попить дать? – снова окликает меня Старый. А я не понимаю, к кому он обращается. Я уже привыкла, что в нынешней жизни меня зовут Жека или даже Женька. Савва Севастьяныч выдвигает из кармана старорежимную фляжку в обмотке из синей изоленты. В такой НЗ хорошо держать, а у Саввы там и вправду вода. Я отсюда запах чую – два зерна забей-травы, полгорсти кошкиных слезок, пара капель яблоневого сока (не от фрукта, от ствола). Никакого зерничного чая, концентрата Леты и прочих препаратов, вызывающих амнезию не хуже, чем удар кирпичом по черепушке. Но все равно не стану такое пить. А то подсяду – как мирские на валерьянку или бухло. – Яблоко будешь? Свое, не парниковое…
Я протягиваю ладонь. Яблочко на вкус оказывается чистой антоновкой. Это от нервов хорошо. Что ж такое на яблоне выращивали, интересно знать? Спинной мозг?
Старый отзывается мирным пенсионерским дребезжанием.
– Ты ешь, а потом скажешь, кто тебя так подъел.
Мне со Старым, даже когда он ругается, все равно очень интересно говорить. Это, конечно, бредятина полная, но он мне моего мужа напоминает. Того, с которым меньше всего прожила, – Саню Столярова. Иногда даже кажется, будто Саня тут рядом. Хотя Санечка, даже если бы с войны вернулся, все равно бы уже… Он же девятьсот одиннадцатого года рождения, ему бы девяносто восемь сейчас было бы. Ну и что, кстати? А то бы я его не вытянула?! У нас раньше многие жен-мужей умудрялись держать в целости и сохранности лет до ста. А в XX веке такие вещи не срабатывали: то войны, то репрессии, то еще какой-нибудь маразм. Мы своим мирским мужьям, может, жизнь и здоровье бы продлили, да только их рядом не было: кто сидел, а кто и лежал. В лучшем случае – в братской могиле.
– Ну так что, Дуся, кому твое ведьмовство сдалось?
Яблоко уже почти кончилось, а я не знаю, что ответить.
– Холодно, Савва Севастьяныч.
– Обогрев включи, какие проблемы. А потом отвечай.
Я вглядываюсь в белесое небо. Под такое ветер плохо менять: июньская сырость или августовская морось получится. Если бы оно было звездным, я тогда июль или апрель бы вытащила, потоком теплого воздуха. Мирские такое или вообще не замечают, или думают, что опять трубу в котельной прорвало.
– Комаров не напусти, – замечает Старый.
– Савва Севастьянович, я хотела спросить, а она у меня так и будет жить все время?
– А что, так сильно мешает?
– Это я ей мешаю, по-моему. Она так смотрит, будто я ее чем-нибудь обидела.
Старый прикладывается к фляге. А потом продолжает тянуть из меня душу вместе со свежеукрепленными нервами:
– Значит, Евдокия, с ребенком ты не справляешься?
– У меня детей никогда не было. У Темки вроде племянники водятся. Но он их видит раз в год по обещанию. Если бы она маленькая была, то мы бы привыкли. А тут такая взрослая. Со своими мозгами. Савва Севастьянович, а ее нельзя никому другому отдать?
– Нельзя, – отвечает он без паузы и упреков. – Месяца два погоди, она на тебя волком перестанет смотреть.
– Точно?
– Себя в ее возрасте вспомни? – напоминает Савва Севастьянович. Бьет тихими словами по больному месту. Сто лет с гаком прошло, а вот все равно саднит моя собственная история.
– Вспомнила. Спасибо.
– Ну вот и молодец. В общем, сработаетесь вы с Анной. – Старый говорит это так, будто Аньке не восемь, а восемьдесят или хотя бы восемнадцать. – Больше ребенка девать некуда. Никому Марфина девочка даром не нужна. Иначе бы уже давно попытались удочерить.
– То есть, если не к нам с Темкой, то вообще никуда? В детдом?
– Сторожевые своих не бросают. У твоей Аньки крестная имеется… Та еще фея, между нами говоря. Напомнить, кто именно?
– Ирка-Бархат! Мамаша моей Ленки.
– Она самая. Ирина Ульяновна Субботина, она же Ираида Коновалова, если по последним мирским документам судить. А я, Дуся, по ним судить не буду, потому как мадам Ирэн сейчас в бегах. Ну или на дно так хорошо залегла, что мы ее днем с огнем не отыщем.
– А вы ищете?
– С декабря. Еще до того, как Марфу взяли.
– Тоже… судить будете?
– Тоже… Артему твоему ученичество за все грехи досталось, Спицыну несознанка, Лену дисквалифицируют на годик-полтора. Да и то скостят половину. А вот Иру-Бархат уже осудили, заочно. Знаешь, что ей впаяли, или подсказать?
– Кольцо… с камушком… как Марфе… – Я дышу кратко и сухо, словно не воздухом, а крепким табаком.
– Прямую гибель. Подозреваю, что Ира про это в курсе. И при эдаком раскладе она будет спасать свою шкуру и свою душу в первую очередь. А на чужого ребенка ей начхать, – мнется Савва Севастьянович.
Я не очень понимаю, отчего Старый так запнулся. Он, даже когда Марфу казнил, и то не дрогнул. Интересно, а я бы дрогнула? Все-таки своя сестра – это не фрицы в смоленском лесу. А Савва такой спокойный был, будто он эти Казни по пять раз на дню творит. Хотя, может, раньше так и было? Севастьяныч же реально старше нас всех, еще до Темных времен ведьмачил и лично Контрибуцию подписывал.
– Савва Севастьяныч, а вы можете сказать, у кого Анины вещи остались? Мы тогда квартиру чистили, а куда потом это все? У нее даже маминой фотокарточки нет.
– Плохо ей на вашем казенном, да, Дусь? – кивает Савва.
– Мы спрашиваем, она молчит.
– Понятно. Мы разве вещи не к тебе отправили?
– Вы только жестянку с бумажными куклами дали. Дальше Артемка все покупал!
– Понятно. Касаемо Артема, кстати. Ну как он тебе?
Будь я не собой, а той же Ленкой, я бы сейчас покраснела. Но я хмыкаю.
– Двадцать два сантиметра… в смысле, мускулатура, – не могу удержаться я.
– Тоже аргумент. Крепкий, здоровый мужик, с деловой хваткой, с армейским прошлым. Понимаешь, зачем он тебе нужен?
– Меня, что ли, защищать? – ржу я. – Бредятина. Темчик – он обычный, нормальный. Просто бесчувственный. Как пень.
– Про «пня» будешь девочкам на дежурстве рассказывать. Я тебя не об этом спрашиваю.
– А про что? Ну крепкий, ну сильный… – Такое ощущение, что я сейчас перечитываю «Геометрию» Киселева с ятями, из выпускной программы Смольного. Задачу уже наизусть могу продекламировать, а смысла в ней не вижу. – Ну боец…
– Инстинкт сработал. Все правильно.
– Какой инстинкт?
– Профессиональный. Вот скажи мне, Озерная, кто такие Сторожевые?
– Те, кто мирских сторожит. Бережет их от всякой дряни, чтобы в гниль не скатились.
Старый хмыкает. Примерно тем же ехидным мычанием, которым мы в иные времена комментировали бредни про «кровавый гнет капиталистического режима» или там еще какой «царизм и деспотизм».
– Я тебе сейчас объясню одну вещь. Так, между нами… в Темные времена задача у Сторожевых была несколько иная. И были они не «сторожами», как ты считаешь, а «стражниками».
– Охраной?
– Войском, Дуся. Хорошим, дисциплинированным…
– Типа как в Спарте?
– И как в Спарте, и как в коммуне. Я сам уже забыл, честно говоря…
Ага, «забыл» он, как же! В жизни не поверю! Память у Старого – это полный кабздец, недавно мне промах девятьсот седьмого года припомнил, зараза! Хотя про те времена, наверное, тяжело вспоминать. Даже не про погибших и казненных своих, а про то, что ты своими же руками творил зло и считал его добром, думал, что оно – во благо.
– Савва Севастьянович, я пока не понимаю.
– Считалось, что, чем быстрее мы мирских приведем в состояние счастья… Мира, там, спокойствия…
– Типа в рай на земле?
– Да. И чем быстрее они это все прочувствуют, тем лучше будет жить нам самим.
– Ну это и сейчас так, Савва Севастьяныч. Если добро долго не делать, то начинаешь загибаться, сами знаете…
– Ну вот… А путей к этому было три. Считай, что три школы. Те самые Смотровые, Отладчики и Спутники. Назывались они очень похоже, а вот функции и цель…
– А они между собой мирно жили? Ну мы с Отладчиками? Или со Спутниками?
– Не особенно, – морщится Старый. – В общем, способы воздействия у этих направлений были очень разные. И внутренняя жизнь, уклад – тоже. Но в те времена и Отладчики, и Спутники, и еще кое-кто – от мирских не сильно прятались. Спокойно могли себе выбрать и взять тех, кого им надо: и учеников, и жен с мужьями. И чем больше мирских мы на свою сторону перетянем, тем легче мы других перебьем, а сами придем к миру и добру… Так что, Дуся, можешь считать, что это у тебя память профессии. Выбрала себе в ученики хорошего бойца, чтобы такого сразу можно было в дружину… к делу приставить…
– В какую дружину? Мы тогда что, воевали?
– А можешь считать, что это твоя женская природа заговорила. Детей рожать лучше все-таки от сильного и здорового.
– Кого? – Я с этой информацией про Темные времена сижу, как кирпичом по голове ударенная. В учебниках о таком пишут очень расплывчато… А тут Старый жаждет, чтобы я ему плодилась и размножалась, как мичуринская яблоня!
– Мне бы с Анькой разобраться, Савва Севастьяныч, а вы…
Старый вдруг встает. Медленно и с достоинством, как на поминках.
– Слышишь?
– Слышу.
Я чую начало опасности. Оно неприятное. Как металлический вкус и лекарственный запах одновременно. Как завывание сирены. «Воздушная тревога! Воздушная…» Будто и вправду бомбардировщик летит. Хотя на самом деле обычный мирской автомобиль.
Когда я это буду рассказывать, как анекдот, то ухихикаюсь до полусмерти. Вместо того чтобы вырубать ситуацию на расстоянии, я собралась тормозить клиента своим телом. Ничего другого в голову не пришло, а проблему надо решать оперативно. Если тревога воет на таком расстоянии, да еще при этом воняет тухлой рыбой, то там явно тяжкие телесные…
Хорошо упакованный чувак тормознул поздним вечером тачку, сдуру продемонстрировал свою платежеспособность и теперь едет по названному адресу. Понятия не имея, что ему предложат свернуть дворами, типа «так быстрее». А потом терпила вырубится, получив чем-то тяжелым по балде. Этим способом мой Темчик двоих наших в линьку отправил.
Сейчас надо выскочить на перекресток, наперерез машине. И подставиться, чтобы у водителя все гайки в мозгах отвернуло. Чтобы, увидев меня, он бы запылал и задымился, как водичка под капотом. И сразу бы забыл про запланированное ограбление. Высадил бы несложившегося терпилу в ближайший сугроб, а сам бы поперся меня клеить.
Да, мой котик ясный? Ты меня уже чуешь? Сейчас я через тротуар просайгачу, улыбнусь из последних сил, и придет тебе полный и безоговорочный карачун. Мне бы только до тебя, гнида подзаборная, дотянуться. Чтобы у тебя через двести метров скрутило живот. Мне бы только до тебя добраться, сокол ты мой ясный недощипанный!
– Дуся, стоять!
Севастьяныч бы мне еще «Дуся, фу», скомандовал! Мало того что я со скамейки рванула, как торпеда, так еще и он за мной чешет. Пес Барбос и необыкновенный кросс, в чистом виде и без купюр! Да что ж вы меня за капюшон-то хватаете, Савва Севастьяныч? Мех дорогой, я на нашей работе на такой не заработаю!
– Савва Севастьяныч, вы окосели?
– Дуся… – свистит мне в лицо мое непосредственное начальство. – Озерная, ты сейчас по Несоответствию у меня… Ты куда полезла, идиотка?
– Так ведь уйдет?! Сав-Стьяныч, у него там пассажир и злонамерения. Вы чего?
– Не уйдет! Догоним! – весело обещает Старый и окончательно притормаживает. А у меня голова кружится так, что желтые наклейки светящихся окон превращаются в одну унылую полосу. А ведь мы со двора уже практически выбрались. Вот он, перекресточек. Прямо как родной. Мне сейчас к остановке надо. Аккурат под фонарь…
– Дуся, кому велено стоять?
– Гав! – уныло огрызаюсь я в удаляющуюся Саввину спину. Ухватываю обрывок непонятного телефонного приказа: «Через три минуты возьмешь на обочине…» А дальше? Ну интересно же!
Под фонарем Старый выглядел так же нелепо, как гаечный ключ в стакане с зубными щетками. Его за пьяного можно принять: перебрал мужик, потерял координацию, теперь пытается спиной столб нащупать. То-то радости водиле: он ведь поверил, что на ближайшем повороте его ожидает неземная любовь. А заместо неописуемой красоты извольте видеть мужика второй алкогольной свежести.
Но чувак все равно тормозит. Не от удивления, из-за аккумулятора: Старый их взглядом умеет вырубать. Я, кстати, нет. Я в машинных внутренностях вообще не понимаю ни шиша, оттого и собиралась ловить клиента на живца.
Старый вовсю командует парадом – посылает пассажира во вторую, непонятно откуда взявшуюся машину и отправляет куда подальше. Он нового шофера хоть немного прочитать успел или нет? Или это вообще мне надо было сделать?
А я как близорукая и глухая одновременно: происходящее вижу, а эмоции плывут. Как при простуде. Ну это же мой участок, выученный наизусть, вплоть до цвета постельного белья, которое сушится на лоджиях! Наверное, Артемчик таким же недоделанным в своей глухоте себя чувствует: все вокруг говорят, а он не слышит. Как же плохо вот так, я даже не представляла…
К возвращению Старого вокруг меня дует теплый ветер. Июньский послеобеденный. От него дышать легче и толком не видно, что я плакала.
– Озерная! Ты фитиль-то прикручивай!
– Какой фитиль? Это вы про свечи зажигания?
– Нет, Дуся, это я про твою пламенную страсть.
– А что?
– Не слышишь? Совсем на своем сквозняке оглохла?