Артисты же пили в помещении за сценой. Куропёлкина не поздравляли, и были скорее не весёлыми, а мрачными, будто бы сами себя пригласили на поминки коллеги. Тогда в присутствии Куропёлкина и было впервые произнесено слово «Люк». Балерун по прозвищу Стружкин (голова в белых бараньих завитках) похлопал Куропёлкина по плечу, сказал: «Ну, ты, Коряжма (а Куропёлкин рассказывал в клубе о Котласе и Коряжме), молодец, пошёл на такой подвиг! Прилично получат твои родичи! Что определено в контракте?» «Я не видел контракт и не подписывал его», – заявил Куропёлкин. «Ну и беги сейчас же, куда – неважно! – горячо воскликнул Стружкин. – Иначе завтра же поутру загромыхаешь в Люк!» При слове «Люк» все замолчали, потом, правда, очнулись и шарахнули по стакану. И тут языки, сами понимаете… И услышал Куропёлкин, что мадам Звонкова на манер Клеопатры или царицы Тамары выдерживает ночь, а поутру мужика, пусть даже самого успешного в сексуальных упражнениях, раскачивают за руки, за ноги – и бух! – в Дарьяльское ущелье. У Звонковой ущелья нет, но есть какой-то загадочный Люк. Баба вроде бы невзрачная, а усадила себя в троны Клеопатры и Тамары. Сколько отважных испытателей, отночевав с ней, сгинули поутру в Люке! «Бежать, бежать тебе надо!» – шёпотом настаивал Стружкин. «Нет! – гордо произнёс Куропёлкин. – Раз дал согласие, флот позорить не могу!»
– Куропёлкин! Срочно к директору!
Начались объятия. И поцелуи. Недруги и конкуренты, растроганные подвигом Куропёлкина, будто бы он своей жертвой отвёл от них опасность быть отправленными в Люк, мокрыми щеками одобряли бывшего Старшего матроса, уходившего с камнями на ногах под воду. В подполье душ своих при этом они, как ни странно, завидовали Куропёлкину – ведь именно его выделила из них, супермужиков, золотая бочка. Что ни говори – а удар по их самолюбиям. Да и получив наслаждения первой ночью, Куропёлкин, глядишь, и выкрутится, не угодит в Люк, а ещё и получит призовые. Хотя и вряд ли. И не достоин он наслаждений и призовых! Лететь ему именно в Люк! Сам привязал камни к ногам!
И поручик Звягельский перекрестил Куропёлкина.
– Куропёлкин! Долго ещё ждать!
10
Представитель Звонковой Трескучий, худой и верткий мужчина лет сорока пяти, был сердит. Не умеют следить за ходом времени! Богема! Пуси-муси! Трескучий считался дворецким, домоправителем Нины Аркадьевны Звонковой. Несмотря на худобу и вёрткость, он производил впечатление лица властного и значительного и будто бы наделённого – по серьёзным причинам – государственными полномочиями. При некоторых движениях и проходах его ощущались выправка особого рода и вынужденные (а может быть, и проведённые в удовольствии) занятия строевой подготовкой. Фамилия Трескучий (иные полагали, что это прозвище) вызывала разнообразные толкования, не всегда для Трескучего выгодные, а то даже и обидные. Видимо, поэтому при последнем приобретении народом паспортов нового либерального (освобождённой России) образца Трескучий постарался в документах преобразовать себя в Трескучего-Морозова, что придало более определённый смысл его пребыванию на Земле, а главное – на службе. К тому же в Трескучем-Морозове было нечто боярское или княжеское (Скопин-Шуйский, Невзор-Тужила, Василий Тёмный и др.), нынче уважаемое. Впрочем, о том, что он ещё и Морозов, знали немногие.
– Время терять не будем! – сурово заявил Трескучий. – Ты, Куропёлкин, контракт подписал?
– Нет, – сказал Куропёлкин.
– Это как же? – удивился Трескучий и взглянул на Верчунова.
Верчунов лишь развёл руками.
– Так! Садись! – распорядился Трескучий. – И подписывай! Вот бумаги! Ты читать-то умеешь?
– Умею! – буркнул Куропёлкин.
Перед ним лежали бумаги вполне государственно-казённого вида. Нина Аркадьевна Звонкова именовалась в них Работодательницей, а он, Куропёлкин, – подсобным рабочим.
– Какой я подсобный рабочий! – возмутился Куропёлкин. – Я – артист!
– Артист! Артист! – успокоил его Трескучий. – Все твои способности, добродетели и изъяны, как из библиотечных ям, так и физические, нами изучены и взвешены, однако в нашем штатном расписании нет должности артиста. Но взгляни на сумму.
Куропёлкин взглянул. Взглянул и Верчунов. И ошарашенный, осел на пол.
– Опять не в рублях! – возмутился Куропёлкин.
– И чем же евро с нолями хуже твоих рублей? – язвительно произнёс Трескучий.
– Тем хотя бы тем, что в Волокушке нет обменного пункта.
– При чём тут Волокушка? – спросил Трескучий.
– Дальше что написано? – указал Куропёлкин. – «В случае неожиданного происшествия с подсобным рабочим К., сумма задатка немедленно направляется в посёлок Волокушка родным подсобного рабочего К.»…
– Именно немедленно! – заверил Трескучий. – Нина Аркадьевна – человек обязательный и щепетильный. А родичи твои смогут съездить обменять евро в Архангельск. Или в Брюссель.
– Это завтра же? – спросил Куропёлкин.
– Почему же завтра? – насторожился Трескучий.
– А после ночи приходит утро, и пожалуйте – в Люк!
– Что вы слушаете всякий бред! – возмутился Трескучий. – Смотри вот этот пункт. Действие контракта рассчитано на два года.
– На два года?! – сейчас же вскочил с пола Верчунов и глазами впился в бумаги на столе. И произошло с ним преображение, будто его подняли с эшафота и отправили на два года в Сад Удовольствий.
– На два года? – спросил Верчунов.
– На два, – подтвердил Трескучий и подмигнул Верчунову (боковым зрением Куропёлкин заметил это и заметил, что подмигивание Трескучего вышло зловещим).
– Подписывай! – чуть ли не приказал Трескучий Куропёлкину.
– Раз ваша Нина Аркадьевна такая щепетильная и обязательная, – с вызовом заявил Куропёлкин, – подпишу.
И подписал в трёх местах. При этом делал это так важно и тщательно, будто совершал историческое действо и сознавал, что эдак оно и есть.
– Всё! – сказал Трескучий. – Едем!
11
Перед выходом к автомобилям Трескучий проверил нутро рюкзачка (котомки) Куропёлкина.
– Так, – закончил осмотр Трескучий. – Допустимо. Штаны, тельняшка, две рубахи, трусы, майки, даже бритва электрическая, полотенце, три книги… Неужели книги покупаешь?
– И покупаю, – ответствовал Куропёлкин. – Но эти библиотечные. Надо вернуть.
– Вернём, – сказал Трескучий.
– Через два года? – спросил Куропёлкин.
– Не дерзи! – рассердился Трескучий. – Не зачитаем! Времени нет на всякую ерунду!.. Так, бельишко твоё проверим, нет ли вшей или клопов и их деток, прогладим, высушим. Может, завтра, чистое оно тебе пригодится… А на ночь получишь наш комплект из моих рук… Пошли!
К Куропёлкину подскочил Верчунов, обнял, зашептал на ухо:
– Не поминай лихом, Эжен! Держись! Покажи, каков ты мужик! Хотя бы две ночи продержись! Сбереги себя и нас, благодетель ты наш!
– Хватит сопли пускать! – брезгливо произнёс Трескучий.
У парадного, на ценность рож и кошельков чувствительного, входа к Прапорщикам и Грибным местам ожидали два джипа, естественно, с коричневатыми стеклами. У одного из них дышали воздухом юридической свободы два молодца из тех, что вминались в стену позади столика мадам Звонковой. Немедленно и ловко были открыты дверцы более важного автомобиля, не облагороженного, правда, мигалкой.
– Руки ему связывать, господин Трескучий? – было спрошено.
– Морозов! – с досадой произнёс Дворецкий, он же постельничий, кравчий, возможно, сокольничий и ещё кто-то.
– Извините… Господин Трескучий-Морозов. То есть снабдить ли его наручниками?
– Полагаю, он поведёт себя благоразумно. К тому же теперь он наш подсобный рабочий. Взят в аренду. Глаза ему завяжите понадежнее. И хватит.
Куропёлкина с маскарадными наглазниками, но без щелей для томных взоров, усадили на заднее сиденье, а господин Трескучий-Морозов, надо полагать, уселся к рулю.
И покатили.
12
Долго господин Трескучий не произносил ни слова. То есть, извините, – ни слова, обращённого к нему, бывшему артисту Куропёлкину. А так он матерился. И нередко. И видно, не одни лишь пробки поднимали горечь от жёлчного пузыря к свободным ёмкостям его совестливой души. Наконец его выговоры природе и безобразиям на асфальте стали затихать, а потом и вовсе прекратились, и Куропёлкин понял, что они выехали в разумно-пустые пока просторы Подмосковья, предназначенные, правда, для будущих проявлений чиновничьих добродетелей. (А эти-то земли, может, и не предназначенные. Но Куропёлкину ли было думать об этом?)
В минуты (часы?) городских ползаний внедорожника Трескучего множество соображений толкалось в голове Куропёлкина, спорили друг с другом, дрались, прыгали с перекладины турника и вылетали из Куропёлкина пустыми и терявшими на лету решимость к поступкам и тем более подвигам. Некоторые из них имели такие смыслы: раз намеревались нацепить наручники и обезглазили его, значит, боялись, что он сможет взбунтоваться и сбежать. И тогда Люк мог бы оказаться необязателен. А госпожа Звонкова и дворецкий Трескучий испытали бы неприятности. Мысли о возможности отвратить неизбежность Люка взбодрили Куропёлкина. Но он тут же осадил себя и отменил бунт в автомобиле. Да и толк-то какой вышел бы из его бунта или даже побега? Молодцы-сопроводители с удовольствием тут же развеяли бы его прах по соседним полям с навозом (ароматы доносились) своими гранатомётами.
– Ты, я понял, и впрямь благоразумен, – услышал Куропёлкин голос вовсе не трескучий, а металлический, и даже звонкий в передаче приятных дворецкому слов. – Поэтому напрягись принять со вниманием.
– Напрягся, – послушно вымолвил Куропёлкин.
– Так вот, ты отныне… – тут Трескучий запнулся, возможно, не захотел вводить и себя в заблуждение, нечто в его натуре вздрогнуло или он пожелал ужесточить порядок в отношениях с подсобным рабочим. – Ты сегодня вечером и ночью никакой не артист (Трескучий хмыкнул) Эжен Куропёлкин, а Баядера… – тут Трескучий явно растерялся, – то есть Шахерезада…
– Но это же бабы! – удивился Куропёлкин. – А я по контракту обязан исполнять ночные требования работодательницы Звонковой Нины Аркадьевны (в мыслях он уже согласился называть её – Нинон).
– О своих требованиях Нина Аркадьевна объявит тебе сама. Слово «баба» забудь. Какие-либо половые различия для тебя сегодня отменяются. Если будешь нарушать приличия, загремишь в Люк тут же. Не сможешь насладиться красками рассвета.
И дворецкий рассмеялся вовсе не звонко, а именно трескуче.
– Нет, но как же это быть Баядерой или Шахерезадой? – всё ещё не мог сдержать своё возмущение Куропёлкин. – Разве я похож на бабу?
– Ну, называй себя хоть этим… как его… Гаврошфуко! – расщедрился Трескучий. – Чем этот Гаврошфуко лучше Шахерезады? Да будь хоть Шахерезадом! Всё. Приехали.
13
И, верно, приехали, сообразил Куропёлкин. Тяжкие ворота заскрипели, раздались чьи-то приветственные восклицания. Заднюю дверцу замершего джипа открыли, и чьи-то вежливые руки возвратили Куропёлкину зрение. Он увидел, что джип стоит в парадном дворе Барского дома (каким тот существовал в его представлениях).
– Отведите его к дворовым, – распорядился Трескучий.
14
Площадь въездного двора в поместье, с собственными Брандербугскими воротами и кордегардиями, скобой (подковой) окружала одноэтажная, как бы приёмно-дружелюбная постройка с колоннадой. Там и размещался корпус для дворовых. Ноги у Куропяткина затекли, шея болела, передвигался он медленно, но сопровождавшие его лица не гнали и даже не торопили его и довели до комнатушки, похожей на одиночную камеру, только что без параши.
– Удобства в коридоре, – просветили его.
Естественно, его обследовали цепкими и просвещёнными в своём промысле пальцами. Но эти заслуженные пальцы-доки не обнаружили при Куропёлкине целлофановый пакетик с песо из сейфа мироеда Верчунова (или не пожелали преждевременно обнаруживать).
Впрочем, что они понимали в секретах морских узлов! Им бы пиявок ловить в усадебном пруду под некогда (явно, и спорить нечего) насыпанным всхолмием (может, декоративным курганом). Шея у Куропёлкина при выгрузке из автомобиля поворачивалась с трудом, но пруд и курган он углядел.
А не там ли, на вершине кургана, возможно ещё заведённого варягом Рюриком с братанами-разбойниками в малиновых кожах Синеусом и Трувором, и находился Люк? (Куропёлкин, как и автор, не предполагали, что Синеус с Трувором вскоре будут государственно отменены и признаны ошибкой летописца или невнятицей.)
15
«Завтра, при восхищении красками рассвета, – подумал Куропёлкин, – и узнаю…»
Отдав существенные, видимо, для процветания подмосковного гнезда Звонковой распоряжения, управляющий здешних мест Трескучий-Морозов посетил доставленного им Гаврошафуко.
– Ну как? – поинтересовался Трескучий. – Эта комната лишь для твоего дневного пребывания. Претензии есть?
– Нет! – буркнул Куропёлкин.
– Обедать и ужинать будешь в столовой для челяди.
– Нет аппетита, – сказал Куропёлкин. – И не будет.
И повернулся лицом к стене.
– Э-э! Не пойдёт! – рассмеялся Трескучий. – Ложкой и вилкой работать не будешь, введём питательный раствор. Исполнять ночные требования Нины Аркадьевны тебе придётся в бодром состоянии духа и памяти. И учти: после обеда камеристки Нины Аркадьевны отведут тебя к водным процедурам, отмоют всю твою бытовую и гимнастическую грязь, только тогда тебе выдадут специальное ночноё бельё.
– Ладно, – приподнялся на локтях Куропёлкин. – Дайте мне хоть попить чего-нибудь…
– Это можно, – кивнул Трескучий. – Правда, алкоголь, а значит, и пиво тебе запрещены. Как и курево. А водичку, это пожалуйста… Или, может, квас. Сейчас Евдокия принесёт…
Трескучий отбыл по делам, и в комнату тут же вошла дворовая девушка Евдокия с подносом в руках, заставив Куропёлкина опустить ноги на пол.
– Шоколадница! – воскликнул Куропёлкин.
И сам не понял сразу, почему воскликнул. Потом стал отыскивать причины своего восклицания. Должен сообщить, что Куропёлкин не только почитывал рекомендованные в библиотеках книги, но любил и рассматривать альбомы с картинками. А зрительную память имел хорошую. И ему при появлении здешней девушки с подносом вспомнилась «Шоколадница» швейцарского, что ли, художника Лиотара.
– И сам не знаю… – смутился Куропёлкин. – Можно, я буду называть вас Ладной?..
– Да как хотите! – сказала Ладна-Евдокия. – Думаю только, что случаев называть вам меня как-либо более не будет.
– Это отчего же? – спросил Куропёлкин.
– Я вижу, постель здесь не перестелили. Значит, завтра привезут нового отдыхающего. Господину Трескучему постояльцы этой комнаты невыгодны. Иначе будут недовольны его работой.
– Так это – камера приговорённых к… к Люку, что ли? – спросил Куропёлкин.
– Я вам ничего не говорила. Вы сами сделали свой выбор. Не хочу знать, ради каких выгод. Но мне отчего-то жалко вас. Зовут меня все же Евдокией. Дуней. Воду-то выпейте…
– Спасибо за заботу и сострадание, – пробормотал Куропёлкин.
16
Неожиданно для себя Куропёлкин задрых. Может, водичка Ладны и была предназначена для его успокоения. Или это было средство – на всякий случай – заранее утихомирить буяна. Вдруг возникли бы затруднения для доставки буяна к Люку. Смирным едоком Куропёлкин отобедал (без трубок с питательными растворами) в едальне для челяди. Приходили и садились за стол какие-то тихие белокудрые пейзане, напоминавшие Куропёлкину о крепостном художнике Венецианове, но при появлениях зверя Трескучего, со стеком в руке и у сапога, их несмело-благонамеренные разговоры тут же прекращались. Куропёлкину был подан здоровенный кусок мяса с кровью и запахами костра. Куропёлкин возмечтал: вот бы сейчас стакан водки из рук Ладны и хоровое пение: «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки…»
Да, зрительная память Куропёлкина была отменная, но не фотографическая. И сытый Куропёлкин стал размышлять, отчего же дворовая девушка Евдокия напомнила ему о шоколаднице Лиотара. Если только подносом и фартуком, ну и ещё чем-то… Надо было рассмотреть её внимательнее (хотя зачем?). Но во время обеда и поедания Куропёлкиным мяса (со спаржей!) Дуня не появилась и о девицах-красавицах никто не спел…