– Дай глянуть, – протянул руку Фомич.
– Бери, – сложил нож Макар и протянул его Константину.
– Знатное перышко, – оценил тот. – Такое в руке держать одна радость. И золота здесь немало. Вон какой тяжелый.
Питерский жиган любил красивые вещи, а это уже характер. Не каждому они в руки даются, лишь избранным. А если попадаются к людям случайным, то, как правило, надолго у них не удерживаются, ускользают меж пальцев, как речной песок. Красивая вещь любит людей волевых, требуется немало достоинств, чтобы удержать ее при себе.
Верно сказал питерский: золото сравнимо разве что с бабами – к одному оно прилипает, а других не замечает совсем.
– Я не взвешивал, но золота немало.
– И сколько ты за него отдал? – возвращая нож, спросил Фомич, подумав о том, что он и нож бы приобрел в собственность.
– Здесь другая история, – небрежно сунул нож в жилетку Хрящ. Будто и не золото вовсе, а кусок обыкновенного железа. – Мне его подарил Степа Рыжий.
– Дорогой подарок.
– Я тоже оценил, – согласился Макар Хрящ.
– Ты вот что, – отбросил последние сомнения Фомич, – давай завтра часиков в девять подваливай на Хитровку.
– А Кирьян-то будет? – засомневался Хрящ.
– Расскажу ему все, как есть. Ты фартовый, а он таких любит, они удачу приносят. Да вот еще что… Ты к Лизке того… не клейся. Я ее замарьяжил.
– Ладно, договорились, – и, кивнув на прощание, Хрящ ушел в ночь, увлекая за собой Ваську Кота.
Фомич увидел, как от противоположного дома мелькнули две тени и, прячась под козырьками домов, устремились вслед за гостями.
Уж эти-то не отпустят, до самого пристанища залетных проводят.
Фомич еще немного постоял, а потом уверенно направился в глубину Хитровки, в небольшой флигель. Оглянувшись и не обнаружив ничего подозрительного, он выбил пальцами по двери негромкую дробь. Дверь тотчас открылась, и Фомич юркнул в проем.
Комната была небольшая, заставленная коваными сундуками, в углу стояла кровать, на которой, разомлев, поверх пестрых покрывал лежала девица лет восемнадцати.
Фомич старался не смотреть на нее и как заговоренный наблюдал за пальцами Кирьяна, неторопливо застегивающего рубаху.
– Хочешь? – показал Кирьян на девушку, которая совершенно не стеснялась своей наготы, и, махнув рукой, добавил: – Ах да, совсем забыл, ты же у нас однолюб. Ну чего там, рассказывай, – указал он рукой на сундук.
Фомич скромно присел на самый краешек. Не исключено, что под крышкой сундука находятся денежки от последнего налета на артельные мастерские, откуда только одной мануфактуры было вывезено на двадцати подводах. Кирьян любил работать с размахом.
– Не подстава? – устроился Кирьян рядом.
– Не похоже. Про питерские дела много знает и ведет себя так, как жигану положено.
– Как мазу держит?
– За своих горой стоит и лишнего тоже не болтает.
– Смотри в оба, а то рога замочишь, – строго предупредил Кирьян.
– Ты думаешь, я не понимаю, – обиделся Фомич.
– Ладно, что там за дело он говорил? – живо поинтересовался Кирьян.
Костя, стараясь не упустить малейшей детали и тщательно скрывая личный интерес, поведал о плане Макара.
– Дерзко. Умно. Слышал я о Хряще. Что ж, это на него похоже, – задумчиво проговорил Кирьян, внимательно выслушав Фомича. – Так во сколько договорились встретиться?
– Часиков в девять.
– Отлично. Буду. А еще и Степана с собой захвачу. Ему тоже не терпится с залетной птахой познакомиться. Ну а теперь давай попрощаемся, видишь, барышня дожидается, – кивнул он в сторону кровати. – Тебя никто не видел?
– Ни одна живая душа, – уверил его Фомич.
– Хорошо, порожняк гонять не будем. Ты вот еще что на картишках залетного проверь. Жиганы питерские в картах большие мастера. Здесь его нутро до печенок высветится.
И, хлопнув Фомича на прощание по плечу, Кирьян задвинул за ним тяжелый засов.
Глава 3
Дяденька, прости салагу
Толкучка на Покровском бульваре уже три недели доставляла сыщикам неприятности. Месяц назад в рыночной суете был подстрелен молодой сотрудник уголовного розыска, узнавший среди торгашей своего сбежавшего клиента. Пуля, пробив легкое, прошла навылет. Парень еще добрых полсотни метров бежал за стрелявшим, пока не свалился без памяти. А несколько дней назад один старик продавал золотые кресты с изумрудами, числившиеся в описи Оружейной палаты Деда удалось взять, но допросить не получилось – в ту же ночь он был обнаружен в камере повешенным. Произошедшее можно было бы вполне списать на банальное самоубийство, если бы не одно обстоятельство: веревка, на которой висел старик, была довольно коротка, а ноги повешенного так высоко находились от пола, что старику следовало бы воспарить к самому потолку, чтобы затянуть петлю на горле.
Проку в этих толкучках Кравчук не видел. С каждым днем Москва превращалась в один сплошной базар. Рынки эти возникали стихийно, продавцы не боялись ни патрулей, ни налетчиков, ни облав. И если все же толкучку закрывали, то следующая возникала за соседним углом. Рынки напоминали живой организм, который обязан был заботиться не только о собственном развитии, но и о защите. А потому у каждого базарчика дежурили мальцы, которые мгновенно подавали сигнал о малейшей опасности. Толкучка тут же рассасывалась в течение одной минуты, как если бы ее не было вовсе.
На таких рынках можно было купить все: от малолетки, приехавшей на заработки откуда-нибудь из тамбовской глубинки, до ящика с гранатами. А потому сюда, как грифы на падаль, слетались жиганы со всех близлежащих губерний. Казалось, забрось невод – всех и вытянешь. Ан нет! Не так все просто, как выглядит на первый взгляд. Каким-то непостижимым образом жиганы узнавали о намечавшихся облавах и, словно тараканы, забивались по щелям.
И все-таки толкучку на Покровском бульваре удалось зацепить как следует. Кроме обыкновенных бродяг, набравшихся с полсотни, в сеть угодило разное пестрое жулье, состоявшее из форточников, голубятников, торбовщиков, щипачей. Кроме прочих пескарей, невод зацепил рыбку и посерьезнее. Обнаружились три матерых уркача, находящиеся в розыске.
Но настоящим сюрпризом стали шесть неуловимых жиганов, четверо из которых обретались в банде Кирьяна, а двое ходили под началом Степана.
Первый допрос ничего не дал. Блатные лишь злобно кривили рты или яростно уверяли в своей благонадежности. Придется набраться немного терпения. Если дела будут и дальше продолжаться в том же духе, то молодчиков следует отправить в расход без покаяния.
А остальных бродяг, не замешанных в серьезных делах, допросить как следует, загрузить в вагон да и высадить где-нибудь в тьмутаракани.
Кравчук собирался уже уходить, когда в комнату негромко постучали. Вошел Савелий Кондрашов. Как всегда, он был очень серьезен. Узкий лоб криво прорезали три глубокие морщины.
– Я по поводу облавы на Покровском бульваре, – нерешительно начал опер.
– Ну, – нетерпеливо поторопил Федор Степанович, укладывая бумаги в сейф.
– Там нам один тип странный попался… Бродяга. Говорит, что-то важное хочет сказать.
Кравчук посмотрел на часы.
– Не обмолвился, о чем хочет сказать?
– Говорит, о банде Кирьяна.
Это уже серьезно.
– Вот как? Ладно, давай забирай его из распределителя и веди сюда, но только галопом! У меня времени нет!
– А он уже здесь, – невозмутимо сообщил Савелий и, выглянув в коридор, громко произнес: – Прохор, заводи!
В комнату в сопровождении красноармейца вошел долговязый детина с мрачным взглядом. Ветхая одежда и слой грязи на лице свидетельствовали о том, что он принадлежит к многочисленному сословию «не помнящих родства». Но шапку он ломать не стал, вытянулся и достойно сказал:
– По делу я к тебе, господин начальник.
Федор Кравчук невольно усмехнулся:
– А сюда без дела никого не приводят. Что сказать хотел?
– Прежде я на царский сыск работал, – сообщил бродяга не без гордости. – Особо много не платили, но четвертную на выпивку всегда имел! А то, бывало, и на праздники пятерочку подкидывали. Ценило меня начальство. А теперь как-то разладилось все, – взгрустнулось детине.
– И за какие же такие заслуги тебя премировали? – Разговор получался интересный.
– Об уркаче Вальке Обухе слыхал? – спросил бродяга.
– Кто же о таком душегубе не слышал, сударь мой разлюбезный. В Подмосковье он целыми улицами вырезал!
– Верно, – согласился бродяга, – тридцать шесть загубленных душ на его совести, – и размашисто перекрестился. – Не будь меня, так его по сей день искали бы.
– Как же ты его вычислил?
– А-а, – довольно протянул тот, – здесь особая история. Он как-то на Хитровку заявился к мадам Трегубовой. Тогда она еще воровской мамой не была. Так… барышня на час Вот Валька Обух и сболтнул ей о своих геройствах, а она мне по старой дружбе. А я, не будь дурак, в сыск донес. Помню, начальник мне сто рублей дал и часы серебряные, – важно протянул бродяга.
– Много, – согласился Федор. – И куда же ты часы-то дел? – с интересом спросил он. Не приходилось ему встречать бродяг с часами.
– Пропил! – безнадежно рубанул тот рукой. – Целую неделю кутил, – в голосе звучали горделивые нотки. – Даже на общак малость кинул. Авось и меня когда-нибудь не позабудут.
– И как же тебя величать?
Бродяга покосился на красноармейца, застывшего чуть сбоку с непроницаемым лицом, и сообщил:
– Грош!
– Ах, вот как!
Действительно, Кравчуку попадалось дело некоего Гроша, завербованного участковым надзирателем.
– Слыхал, – помолчав, добавил Федор Кравчук.
В деле имелась даже небольшая фотография, на которой Грош был не в пример моложе.
– Было время, меня сам начальник к себе зазывал, – похвастался Грош. – Кофеи мы с ним пили, а бывало, что и водочки наливал.
– Оставьте нас наедине, – приказал Федор Кравчук. И, заметив нерешительность Савелия, добавил: – Все в порядке, я сам разберусь. Как же тебя сцапали-то, Грош? – спросил Кравчук, когда Савелий прикрыл за собой дверь.
– На толкучке попался, господин начальник. Наша артель там всегда собирается.
– Ты эти свои старорежимные замашки оставь, – погрозил пальцем Кравчук. – Господ мы всех повыбили да по заграницам растолкали. Называй меня гражданин начальник. Ясно?
– А чего не понять, – почти обиделся Грош, – мы с почтением…
– Ну так что там у тебя, выкладывай.
– Тут вчерась к мадам Трегубовой гости заходили из Питера Один такой плечистый, весовой, другой пожиже будет, но оба жиганы. Это точно! Тот, что постарше золотыми безделушками все сверкал. А такие вещички даже не у всякого весового встретишь.
– А про золотые вещи откуда знаешь? – небрежно поинтересовался Кравчук. – Он тебе тоже, что ли, показывал?
– Да разве я ему ровня? – слегка удивился Грош. – Он вон где! – уважительно поднял подбородок бродяга. – А я кто? Так… не помнящий родства. Только я за ними из-за угла наблюдал. А сильную вещь даже в самой темени рассмотреть можно, – уверил Грош. – Как пить дать, золото это было!
– С чего ты взял, что это гость мадам Трегубовой, может быть, залетный какой? – серьезно засомневался Кравчук. Грош сдержанно улыбнулся над наивностью начальника.
– Это какой же такой залетный в самую темь на Хитровку явится, да еще с такими вещицами! Обдерут его как липку. А вот если от мадам Трегубовой идет, тогда другое дело, – развел он руками, – это как ежели при нем охранная грамота была бы. За непочтение и голову могут оторвать.
– И что там дальше было? – все более втягивался в разговор Кравчук.
– Пока я там рядышком стоял, они о делах каких-то своих говорили… Кирьяна поминали… Я тут покумекал малость и думаю, что гости хотят дело какое-то крупное замутить, вот решили московских жиганов в долю взять.
– А Кирьян что?
– Без Кирьяна в Москве ни одно большое дело не обходится.
– Может, слышал, о чем говорили?
– Не разобрал, – выдохнул Грош, – как на духу говорю! А только вокруг питерского гостя Костя Фомич ужом вился. А он всегда там, где большими деньгами пахнет. И такого человека, как Кирьян, на безделицу звать бы не стали, – уверил Грош. – Не тот калибр!
– Хорошо, я тебя отпущу, – подумав, сказал Кравчук. – Потолкайся на Хитровке и поспрашивай как следует, что там гости надумали.
Грош скосил недобрый глаз на Федора.
– За такие расспросы, гражданин начальник, можно и без головы остаться. Ты бы меня не учил, что нужно делать. Я сам потолкаюсь среди своих, может, кто что сболтнет, авось где и сам чего услышу. А если что прознаю интересное, так сразу тебе дам знать.
Грош был понятен. Хитроват, конечно. Как же без того! Но склад ума у него авантюрный. Такие люди встречаются практически во всех сословиях. Шпионить за ближними для них такое же обыкновенное дело, как дышать.
– Сколько тебе платили в сыске? – по-деловому поинтересовался Кравчук.
– На выпивку хватало, да еще мог и барышень кренделями побаловать, – степенно протянул Грош.
– Денег я тебе дать не могу, – честно объявил Кравчук, – но паек будешь получать приличный.
Грош почесал затылок.
– Паек-то оно, конечно, подходяще, – без особой радости сообщил Грош, – только, бывало, мне и водочки наливали за особое старание.
– Водки не обещаю, – строго заметил Кравчук, – но самогона, может, налью.
– А больше мне и не надо. Благодарствую, – произнес босяк. Он чуть наклонил голову А потом вспомнил, что нынче во дворе не царские времена и все вокруг товарищи, достойно разогнулся.
– Кондрашов! – громко крикнул Кравчук. – Кондрашов! Да чтоб тебя!.. Да где тебя черти носят? – в сердцах добавил Кравчук, когда оперативник перешагнул порог. – Вот что, проводи этого… товарища до выхода и смотри, чтобы ему по шеям не надавали, а то у него вид не очень респектабельный.
– Какой? – часто заморгал Савелий.
– Одежда на нем старая: чего доброго, снова в каталажку запрут. – И уже когда Грош стоял на пороге, Кравчук неожиданно спросил: – А верно, что ты когда-то уркаганом был?
Грош застыл в дверях, а потом медленно повернул голову.
– Откуда тебе это известно, гражданин начальник?
– Чего это личико-то у тебя перекосилось? Уж не заболел ли ты часом?
– Кто тебе об этом напел?
– Никто, – честно ответил Кравчук, улыбнувшись, – это в твоем досье отмечено. А царские сыскари народ дотошный.
– Значит, надул меня сыскной надзиратель…
– Как же ты титул-то свой потерял?
– Хм… По молодости случилось, – чуть помявшись, заговорил, оправдываясь, бродяга, – я тогда на тобольской каторге срок тянул. До курева очень жадный был, а тут смотрю, на шконке кисет лежит, табачком по самую горловину набит. Я и шинканул из него малость на козью ножку, а тут один уркач заприметил и меня за руку сцапал при свидетелях. Думал, дупло забивать станут, ан нет, обошлось. Надавали по мордасам да отпустили восвояси. С тех пор я «не помнящий родства».
– А если уркачом себя объявишь?
– Прирежут, – просто констатировал босяк. – Такие вещи в нашем мире не забывают, – и, не прощаясь, притворил за собой дверь.
* * *
Васька Кот поставил две кружки пива на мокрый стол и торжественно объявил:
– Свежак! Я сюда часок назад забежал, опрокинул одну кружечку, так пиво словно живая вода по жилочкам пробежало.
Хрящ взял стеклянную кружку и посмотрел пиво на свет. Оно выглядело красивым, искрящимся. Сверху пышной горкой колыхалась белая пена. Ее полагалось сдуть. Вообще это был целый ритуал. Желательно пену сдуть с первого раза, на что был способен не каждый любитель. При этом нельзя было расплескать пиво. А клочья пены летели на многие метры, заляпывая столы и стулья.
Хрящ невольно улыбнулся, вспомнив о том, как однажды он с флотскими приятелями устроил соревнование по сдуванию пены. Тогда ему удалось выиграть сто рублей. В царское время это были очень большие деньги.
– Ты чего улыбаешься? – недоверчиво спросил Вася Кот, покосившись на напарника.
– Да так, – неопределенно пожал плечами Хрящ, улыбнувшись еще шире.