Долгими казались часы, когда я ждала, пока разойдутся гости и раздадутся шаги Бесси на лестнице. Иногда она приходила за наперстком или ножницами, а то и приносила мне что-нибудь в качестве ужина – булочку или пирожок с сыром, – и тогда она присаживалась на край моей кроватки, дожидаясь, пока я доем, а затем подтыкала вокруг меня одеяло и дважды целовала меня, и говорила: «Спокойной ночи, мисс Джейн». Такая ласковая Бесси казалась мне самым хорошим, самым добрым, самым чудесным существом на свете, и в такие мгновения я горячо желала, чтобы она всегда оставалась такой приятной и дружелюбной ко мне и чтобы она никогда не понукала меня, не ругала, не гоняла без нужды, что бывало слишком часто. Бесси Ли была, как я сейчас думаю, способной от природы женщиной, поскольку, за что бы она ни бралась, все делала прекрасно. И рассказчицей она была умелой – так, по крайней мере, я сужу по тем впечатлениям, которые остались у меня от ее сказок. И внешностью она обладала приятной, если мне не изменяет память на лицо и на фигуру. Насколько я помню, Бесси была худощавой, с черными волосами, темными глазами, очень красивыми чертами и чистой кожей лица. Но вот нрава она была неуравновешенного, вспыльчивого, а о принципах и справедливости вообще не имела никакого представления. Но и при всем этом я предпочитала ее прочим обитателям Гейтсхед-холла.
Произошло это пятнадцатого января около девяти часов утра. Бесси ушла вниз завтракать, моих кузин мама еще не успела собрать под крылышко, и Элиза находилась в детской, она прилаживала на себя шляпку и теплую верхнюю одежду, собираясь пойти покормить домашнюю птицу. Ей очень нравилось это занятие, но не меньше – продавать яйца экономке и копить вырученные на этом деньги. Была в ней торговая жилка и страсть к накопительству. И дело не только в яйцах и курах. Садовнику она продавала цветочные луковицы, семена и рассаду и торговалась при этом весьма жестко. Садовник получил указания от миссис Рид покупать у юной леди все продукты ее личного хозяйства, которые та пожелает продать. А Элиза пожелала бы продать и собственные волосы, если бы могла извлечь из этого приличную прибыль. Что касается денег, то поначалу она прятала их по недоступным углам, складывая в старое тряпье или бумагу, но на один из этих тайников как-то наткнулась горничная, и Элиза, боясь в один прекрасный день лишиться своих сокровищ, согласилась передать их матери, причем под хороший ростовщический процент – то ли пятьдесят, то ли шестьдесят. Эти проценты она взимала с матери каждые три месяца, с дотошностью ведя свою бухгалтерию в маленькой книжечке.
Джорджиана сидела на высоком стуле перед своим зеркалом и делала прическу, вплетая в кудри искусственные цветы и старые перья, которые нашла на чердаке в каком-то ящике. Я убирала свою постель. Бесси строго наказала мне закончить работу до ее возвращения. В последнее время Бесси часто стала использовать меня вроде горничной по детской комнате: я подметала, протирала стулья и так далее. Застелив постель и сложив свою ночную рубашку, я подошла к окну, чтобы аккуратно сложить разбросанные по подоконнику книжки с картинками и мебель из кукольного домика, но меня остановил резкий окрик Джорджианы, которая сказала, чтобы я не трогала ее игрушки (а крошечные стульчики и зеркальца, тарелочки и чашечки принадлежали ей), и тогда от нечего делать я стала дыханием оттаивать покрытое морозными узорами стекло. Скоро мне удалось очистить кружок, через который стал виден двор, где от мороза все выглядело застывшим и окаменевшим.
Из окна мне были видны домик привратника и проезжая дорога. И только я расчистила кружок в серебристой вуали, покрывавшей стекла, ворота открылись, и во двор въехал экипаж. Я равнодушно наблюдала за ним. В Гейтсхед часто приезжали разные экипажи, но, ни один из них не привозил гостей, которые представляли бы интерес для меня. Экипаж остановился перед самым домом, громко зазвенел дверной звонок, посетителя впустили в дом. Поскольку все это, было лишено для меня какого бы то ни было интереса, мое праздное внимание переключилось на прилетевшего маленького голодного снегиря. Он с чириканьем сел в ветвях голой вишни прямо рядом с окном. На столе стояли остатки моего завтрака – хлеб и молоко. Раскрошив хлеб, я стала дергать за веревочку, чтобы приоткрыть окно и высыпать крошки на наружный подоконник, и тут в комнату вбежала Бесси.
– Мисс Джейн, быстро снимите передник. Чем вы там занимаетесь? Вы утром умылись?
Прежде чем ответить, я еще подергала окно, потому что мне очень хотелось покормить птичку. Наконец оно поддалось, и я всыпала крошки – часть на каменный подоконник, а часть на сук дерева. Закрыв окно, я ответила:
– Нет, Бесси, я только что закончила уборку.
– Горе сплошное с этим ребенком! Вот неряха! А что вы сейчас там делаете? Вся красная. Опять что-нибудь замышляли? Зачем вам понадобилось открывать окно?
Мне не пришлось давать объяснений, так как Бесси слишком торопилась, чтобы их выслушивать. Она живо потащила меня к умывальнику, бесцеремонно, но, к счастью, быстро, намылила мне лицо, смыла, вытерла грубым полотенцем, жесткой щеткой провела мне по волосам, сняла с меня передник, вывела на лестницу и велела спуститься в малую столовую, где, сказала она, меня ждут.
Мне хотелось спросить, кто меня там ждет, там ли миссис Рид, но Бесси уже растаяла, закрыв передо мной дверь в детскую. Я медленно спустилась. Уже прошло месяца три, как миссис Рид не вызывала меня к себе, как мое пребывание в доме ограничивалось стенами детской, а большая и малая столовые и гостиная были для меня зоной, входить в которую мне стало страшно и неприятно.
В передней, перед дверью в гостиную, я остановилась, дрожа от испуга. В какое же запуганное существо превратилась я от этих несправедливых наказаний! Я и в детскую вернуться боялась, и в гостиную входить не решалась. Так я стояла минут десять, пока нетерпеливый звонок из малой столовой не вывел меня из состояния нерешительности. Что ж, надо так надо.
«Кому это я понадобилась? – спрашивала я себя, обеими руками пытаясь открыть дверь, которая поначалу не поддавалась мне. – Кто же там может быть кроме моей тети? Мужчина или женщина?»
Наконец ручка поддалась и дверь открылась. Я вошла, сделала низкий реверанс и подняла глаза. О Боже, черный столб! Такой, по крайней мере, показалась мне с первого взгляда стоявшая посреди ковра прямая, худая, вся в черном фигура. Мрачное лицо в верхней части колонны казалось вырезанной из дерева маской.
Миссис Рид занимала привычное кресло у камина. Она сделала мне знак подойти, я повиновалась, и она представила меня каменному столпу словами:
– Вот эта девочка, по поводу которой я обращалась к вам.
Он, а это был мужчина, медленно повернул голову в сторону того места, где я стояла, и, изучив меня некоторое время взглядом своих серых пронизывающих глаз, поблескивавших из-за кустистых бровей, произнес низким голосом и очень официально:
– Мелкая девочка. Сколько же ей лет?
– Десять.
– Так много? – недоверчиво произнес он. Затем он предложил свой допрос миссис Рид еще в течение нескольких минут, а затем обратился ко мне:
– Как тебя зовут, девочка?
– Джейн Эйр, сэр.
Произнося эти слова, я подняла на него глаза. Мне джентльмен показался высоким – правда, я тогда была очень маленькой. Черты лица, да и весь его облик, были грубоватыми.
– Хорошо, Джейн Эйр. Ты хорошая девочка?
Утвердительно ответить на этот вопрос было трудно, так как весь окружающий меня мирок придерживался противоположного мнения, поэтому я предпочла промолчать. За меня ответила миссис Рид, энергично помотав головой, а затем добавив:
– Пожалуй, чем меньше об этом говорить, тем лучше, мистер Броклхерст.
– Очень жаль слышать это. Что ж, придется с ней поговорить. – Он изменил свое перпендикулярное положение и устроился в кресле напротив миссис Рид. – Подойди, – сказал он.
Я подошла к нему, и он поставил меня прямо перед собой. Теперь, когда наши лица были почти на одном уровне, я ужаснулась его виду. Ну и лицо! Какой же огромный у него нос! А рот! Зубы, как у лошади!
– Ничто не вызывает такой печали, как испорченный ребенок, – начал он, – особенно девочка. А ты знаешь, куда попадают грешники после смерти?
– Они попадают в ад, – ответила я как по заученному.
– А что такое ад? Ты можешь мне это объяснить?
– Это огромная яма, заполненная огнем.
– А тебе хотелось бы попасть в эту яму и вечно гореть в ней?
– Нет, сэр.
– И что надо делать, чтобы избежать этого?
Я мгновение поразмыслила, прежде чем ответить. С моим ответом не каждый согласился бы:
– Надо иметь хорошее здоровье и не умирать.
– А как это возможно? Каждый день умирают дети, и помладше тебя. Пару дней назад я сам хоронил милого пятилетнего ребенка, душа которого теперь на небесах. Есть опасения, что этого нельзя будет сказать о тебе, когда тебя призовут туда.
Не в силах развеять его сомнения, я лишь опустила глаза, уставившись на его огромные башмаки, и вздохнула, сожалея, что я в настоящий момент не за тридевять земель от него.
– Я надеюсь, что этот вздох – знак твоего искреннего раскаяния по поводу тех неприятностей, которые ты доставляла своей благодетельнице.
«Благодетельнице, благодетельнице, – возмутилась я в душе. – Все называют миссис Рид моей благодетельницей. Если это так, то благодеяние – нехорошая штука».
– Ты молишься по утрам и вечерам? – продолжал допрос мой инквизитор.
– Да, сэр.
– Ты читаешь Библию?
– Иногда.
– С удовольствием? Тебе нравится читать Библию?
– Мне нравится Откровение, книга Даниила, Бытие, книги Самуила, кое-что в Исходе, некоторые части книг Царей, Летописи, Иова, Ионы.
– А Псалтырь? Надеюсь, он тебе нравится?
– Нет, сэр.
– Нет? Это ужасно! А вот у меня есть один мальчик, он младше тебя, который знает наизусть шесть псалмов из Псалтыря. Когда его спрашиваешь, что он предпочел бы – съесть имбирный орех (вид печенья) или выучить стих из псалма, то он говорит: «Конечно, стих из псалма! Ведь псалмы поют ангелы, – говорит он. – Я хочу быть маленьким ангелом здесь на земле». И в награду за свое детское благочестие он получает два имбирных ореха.
– Псалмы неинтересные, – заметила я.
– Это лишний раз доказывает, что сердце у тебя настроено на грех, и ты должна молить Бога, чтобы он тебе поменял его – дал новое и чистое. Чтобы он забрал у тебя твое каменное и дал сердце из плоти.
У меня чуть не выскочил вопрос насчет того, на что похожа операция по замене сердца, но тут вмешалась миссис Рид и велела мне сесть. Далее она взяла ведение беседы в свои руки.
– Мистер Броклхерст, я полагаю, я сообщила вам в письме, которое послала три недели назад, что эта девочка лишена тех черт характера и достоинств, которые я хотела бы в ней видеть. Если вы ее примите в Ловудскую школу, то я была бы рада, когда бы вы попросили директора и учителей держать ее в строгости и, прежде всего, смотреть, чтобы в ней не проявлялась ее самая нездоровая черта – лживость. Я говорю об этом при тебе, Джейн, чтобы ты не пыталась обмануть мистера Броклхерста.
Да, не зря я боялась и не переваривала миссис Рид. Такого уж она нрава была, что она не могла не ужалить, да побольнее. Я никогда спокойно не чувствовала себя в ее присутствии. Как бы старательно ни выполняла я ее указания, как бы ни лезла из кожи, чтобы угодить ей, все мои старания она напрочь отвергала, да еще отплачивала высказываниями вроде только что услышанного. Обвинения, произнесенные в присутствии незнакомого человека, задели меня за самое сердце. Я смутно догадывалась, что она готовится лишить меня надежд на лучшее и в новой моей жизни, в которую мне приходится вступать по ее воле. Я чувствовала, хотя это и трудно было выразить словами, что она уже сеет семена недоверия и недоброжелательства ко мне на моей новой жизненной тропе. Я уже заметила, что в глазах мистера Броклхерста превращаюсь в притворщицу, упрямицу. Как этому помешать?
«Никак», – отвечала я сама себе, с трудом сдерживая себя, чтобы не расплакаться и торопливо вытирая непрошенные слезинки – бессильные свидетельницы моих переживаний.
– Мелкий обман и хитрость – это действительно большой грех в ребенке, – сказал мистер Броклхерст. – Это сродни злостной лжи, а все лжецы получат своё в горящем озере расплавленной серы. Да, за ней нужен глаз да глаз. Что ж, я поговорю с мисс Темпл и с учителями.
– Я пожелала бы, чтобы она получила воспитание, соответствующее ее перспективам в жизни, – продолжала «моя благодетельница». – Ее нужно сделать полезной и смиренной. Что касается каникул, то пусть она проводит их, с вашего позволения, в Ловудской школе.
– Ваши выводы, мадам, в высшей степени разумны, – поддержал ее мистер Броклхерст. – Смирение – это важная христианская добродетель, особенно необходимая воспитанникам Ловуда, и посему я слежу за тем, чтобы развитию этого качества в учащихся уделялось исключительное внимание. Я специально занимался вопросом о том, как лучше всего убить в них гордыню. И буквально позавчера я получил приятное подтверждение своих успехов. Моя вторая дочь, Огаста, приехала с мамой посмотреть школу и по возвращении домой воскликнула: «Ой, папочка, какие в Ловуде спокойные и простенькие девочки! Волосы зачесаны за уши, и эти длинные передники, и полотняные сумки – настоящие бедняцкие дети, – сказала она. – Они такими глазами смотрели на наши с мамой платья, будто никогда шелка не видели!»
– Вот так и надо, это я одобряю, – поддержала его в свою очередь миссис Рид. – Хоть всю Англию обыщи, а вряд ли найдешь школу лучше вашей, которая словно создана для таких детей, как Джейн Эйр. Сообразность, мой дорогой мистер Броклхерст, во всем должна быть сообразность.
– Сообразность, мадам, это важнейшая обязанность христианина. При организации Ловудской школы этот принцип соблюден во всем: самая обычная еда, простая одежда, незамысловатые удобства, труд – вот так живут в Ловуде.
– И правильно, сэр. Значит, я могу рассчитывать, что ребенка примут в Ловуд и будут воспитывать его в соответствии с его нынешним и будущим положением?
– Конечно, мадам. Мы поместим ее в этот питомник избранных, и я верю, она будет благодарна нам за эту бесценную привилегию, которая выпала ей, и подтвердит это на деле.
– Тогда я присылаю ее как можно быстрее, мистер Броклхерст, потому что, знаете ли, так хочется снять с души бремя ответственности за нее, которое становится слишком тяжелым.
– Конечно, конечно, мадам. А теперь разрешите пожелать вам доброго дня. В Броклхерст-холл я должен буду возвратиться в течение этой или следующей недели, ибо раньше мой добрый друг архидиакон меня не отпустит. А мисс Темпл я пошлю записочку, что к ней скоро приедет новая ученица, так что ее примут, никаких проблем не будет. Всего вам наилучшего.
– До свидания, мистер Броклхерст. Кланяйтесь от меня миссис и мисс Броклхерст, Огасте и Тодоре, мистеру Бротону Броклхерсту.
– Обязательно, мадам. Девочка, вот тебе книга, она называется «Наставник юности». Читай ее вместе с молитвами, особенно вот отсюда – «О внезапной и ужасной смерти Марты Г., непослушной девочки, погрязшей в обмане и лжи».
С этими словами мистер Броклхерст вручил мне тоненькую книжицу, потом позвонил, чтобы ему подали экипаж, и удалился.
Мы с миссис Рид остались одни. Она занялась своим шитьем, я молча наблюдала за ней. В то время миссис Рид было, я думаю, лет тридцать шесть – тридцать семь. Это была женщина крепко сбитая, широкоплечая, с сильными руками, невысокая и, хотя и в теле, но не толстая. Она имела широковатое лицо с сильно утяжеленной нижней челюстью и выступающим подбородком, нос и губы были вполне правильные, из – под низких светлых бровей поблескивали безжалостные глаза. У нее была смуглая матовая кожа, волосы почти соломенные. Вся она дышала здоровьем, болезни проходили мимо нее.