– Днем ты сегодня отвечала очень хорошо.
– Просто случайно. Тема, о которой шла речь, заинтересовала меня. На том уроке, вместо того чтобы думать о моем Дипдене, я задавалась вопросом, как это человек, который желает сделать добро, совершает столько несправедливостей и безрассудства, как это делал иногда Карл Первый. Я еще думала, как жаль, что такой цельный и честный человек замкнулся на борьбе за права короны и ничего не видел дальше этого. Если бы он смог заглянуть вперед, понять, что называется, дух века! Однако я люблю Карла, почитаю его, и мне жалко его, жалко, что его убили. А его враги – негодяи, потому что они пролили кровь. Они не имели права идти на кровопролитие. И как они смели убить его!
Сейчас Хелен беседовала практически сама с собой: я ведь не могла, как следует понять, о чем она рассуждает, потому что почти ничего не знала о предмете, про который она говорила. И я решила приопустить ее на свой уровень.
– А когда преподает мисс Темпл, твои мысли тоже бродят вдали?
– Нет, конечно, не часто. Потому что мисс Темпл, как правило, говорит о чем-то новом, более интересном для меня, чем мои собственные мысли. Мне нравится ее язык, а то, что она сообщает, словно рассчитано на меня.
– Значит, на уроках мисс Темпл ты хорошо ведешь себя?
– Да, но это само собой получается. То есть, я не делаю никаких усилий над собой, я просто поступаю так, как мне нравится, а нравится мне – слушать ее. Вот так быть хорошей – не велика заслуга.
– А я считаю, это хорошее дело: ты добра с теми, кто добр с тобой. По мне, так и должно быть. А если люди будут добры и покорны с теми, кто жесток и несправедлив, то злые люди добьются, что все будет по-ихнему. Они ничего не будут бояться, никогда не изменятся к лучшему и будут становиться все хуже и хуже. Когда тебя ударят ни за что, ты должен ответить, и как следует, я уверена в этом. Да так, чтобы у того человека навсегда отпало желание бить тебя или кого-то.
– Ты изменишь свое мнение, я надеюсь, когда подрастешь, а сейчас ты пока маленькая девочка, которая мало чего знает.
– Но я это чувствую, Хелен. Нужно ненавидеть тех, кто упорно ненавидит тебя, несмотря на то, что ты стараешься угодить им. Нужно оказывать сопротивление тем, кто незаслуженно обижает тебя. Это так же естественно, как любить тех, кто любит тебя, или принимать наказание, когда ты этого заслуживаешь.
– Такой философии придерживаются язычники и дикие племена, а христиане и цивилизованные народы ее не признают.
– Как это? Не понимаю.
– Ненависть не победить насилием. И не месть лучше всего лечит раны.
– А что же?
– Почитай Новый Завет и обрати внимание, что говорит Христос и как он поступает. И возьми его слово себе за правило, а его поведение – себе в пример.
– А что он там говорит?
– Любите ваших врагов, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.
– Значит, тогда я должна любить миссис Рид, которую не могу любить, и благословлять Джона, что невозможно.
Хелен попросила меня пояснить, о чем я говорю, и я как могла, изложила ей повесть своих страданий и переживаний. Придя в возбуждение, я говорила в резких выражениях, так, как я чувствовала, ничего не утаивая и не прихорашивая.
Хелен спокойно дослушала меня до конца. Я ожидала, что она сразу выразит свое отношение к услышанному, но она ничего не сказала.
– Так что, – нетерпеливо спросила я, – миссис Рид разве не бессердечная и злая?
– Она была недобра к тебе, конечно. Это потому, что ей не нравился твой склад характера, как мой не нравится мисс Скэтчерд. Но до каких подробностей ты помнишь все, что она сделала и сказала тебе! Какие же глубокие следы оставила ее несправедливость в твоем сердце! Когда ко мне относятся плохо, в моей душе это не оставляет следов. Если бы ты постаралась выкинуть из памяти эти жестокости и свои связанные с этим эмоции, разве не стало бы тебе легче? Жизнь мне кажется слишком короткой, чтобы тратить ее на то, чтобы лелеять в себе враждебность и злобу или считать недостатки других. Мы все до одного обременены в этом мире недостатками, иначе и быть не может. Но скоро, я верю, настанет время, когда мы освободимся от них, освободившись от наших грешных тел. И когда грехи упадут с нас вместе с бренной плотской оболочкой, то останется лишь душевная искра, – неосязаемая основа света и мысли, чистая, как тогда, когда Создатель только вдохнул ее в свое создание. Однажды придя, она уйдет. И, возможно, соединится с существами более высокими, чем человек. А может, пройдет через все небесные ступени и из бледной человеческой души превратится в яркого серафима. Наверняка ей не придется испытать противоположный путь и выродиться из человеческой в дьявольскую. Нет, я в это не верю. Я придерживаюсь другого убеждения. Ему никто меня не обучал, и я редко говорю о нем. Но я нахожу в нем удовлетворение и твердо придерживаюсь его. Оно дает надежду всем. Согласно ему, вечность – это покой, это огромный дом для всех, а не страх и преисподняя. К тому же это убеждение дает мне возможность провести четкое различие, скажем, между преступником и преступлением Я могу искренне простить первого, но с негодованием отвергну второе. Мое убеждение помогает мне тем, что месть никогда не овладевает моим сердцем, унижение не наносит мне глубоких шрамов, несправедливость никогда не подавляет меня. Я живу в спокойствии и гляжу вперед.
В конце последней фразы голова Хелен, и без того обычно опущенная, склонилась еще ниже. По ней было видно, что ей не хочется больше разговаривать со мной, а поскорее остаться со своими собственными мыслями. Но ей не дали времени на размышления: пришла староста, крупная грубая девица, и выкрикнула с сильным кемберлендским акцентом:
– Хелен, если ты немедленно не пойдешь и не уберешь в своем ящике и не сложишь свои рукоделия, я немедленно скажу мисс Скэтчерд, пусть придет, посмотрит.
Хелен вздохнула, потревоженная в своих грезах, и встала, подчинившись старосте без слов и промедления.
Глава VII
Первые три месяца в Ловуде показались мне целым веком, и век был отнюдь не золотым. Я с трудом привыкала к новым правилам и неприятным нагрузкам. Боязнь не справиться с этими трудностями угнетала меня больше, чем физические лишения, хотя и их хватало.
Весь январь, февраль и часть марта лежал глубокий снег, и после его таяния дороги стали почти непроходимыми, поэтому мы носа не высовывали за пределы стен сада, если не считать хождения в церковь. Но в границах сада мы по часу каждый день проводили на открытом воздухе. Наша одежка плохо защищала нас от сильного холода. Перчаток у нас не было, а потому вечно мерзли руки. Сапожек мы тоже не имели, снег попадал в башмаки и таял, и я помню, как по вечерам ноги горели огнем, и как это раздражение ничего не давало делать. А по утрам приходилось переносить пытку, натягивая на опухшие и потрескавшиеся ноги грубые башмаки. Угнетало и недоедание. Мы росли, и у нас был зверский аппетит, а кормили нас так, что этого вряд ли хватило бы, чтобы поддерживать жизнь даже в чахлом больном. Вследствие недостаточного питания получил развитие один вид злоупотребления, от которого страдали младшие ученики: мучимые голодом старшие школьницы уговаривали младших или угрозами заставляли их делиться своими порциями. Мне много раз приходилось свой кусочек серого хлеба, который выдавали в пять часов, делить между двумя претендентками на него, а половину кофе отдавать третьей. После этого я проглатывала остаток кофе – вместе со слезами, тайком выкатывавшимися из глаз от неутоленного голода.
Особенно тоскливыми были этой зимой воскресенья. Нам приходилось идти за две мили в Броклбридж, в местную церковь, где пастором был наш попечитель. Мы уже из школы выходили озябшие, в церковь приходили замерзшие, а во время утренней службы превращались в сосульки. Предстояла еще одна служба, и из-за большого расстояния мы на обед не возвращались, а между службами нам выдавали холодное мясо с хлебом – такие же мизерные порции, как и во время обычных обедов.
После окончания дневной службы мы шли домой. На открытой холмистой местности на нас набрасывался холодный ветер, дувший с севера, со стороны заснеженных гор, и обжигал нам лица.
Помню, как мисс Темпл легким и быстрым шагом обходила наши понурые ряды, как облегала ее фигуру и трепетала на морозном ветру ее клетчатая накидка, как она ободряла нас своим словом и примером, поддерживала наш дух, призывала нас держаться, сравнивая нас с «доблестными солдатами». Другие учителя, бедняги, думали о том, как бы самим поскорее дойти, не то, что подбадривать нас.
Как же мы мечтали в такие часы о свете и тепле камина! Но мы – по крайней мере, самые маленькие – были лишены этой возможности, потому что оба камина в классе сразу облепляли в два ряда старшие школьницы, а младшие сбивались в кучки за их спинами, кутая замерзшие руки в передники.
Легким утешением было для нас воскресное время чая. В этот день мы получали двойную порцию хлеба – целый ломоть вместо половинки – да еще с вкусным добавлением в виде тонкого слоя сливочного масла. Об этой радости мы мечтали от воскресенья к воскресенью. Мне, как правило, удавалось сохранить для себя половину этого роскошества, остальным приходилось делиться.
Воскресный вечер отводился под повторение пройденного. Мы читали наизусть церковный катехизис, пятую, шестую и седьмую главы из Святого Матфея, слушали долгую проповедь, которую читала мисс Миллер, к этому времени уже здорово устававшая, о чем свидетельствовали ее частые позевывания. Часто однообразие этих проповедей нарушалось тем, что несколько девочек из младших классов разыгрывали роль Евтиха. (с греч. счастливый, благополучный) (Деян. XX, 9) – имя одного юноши в г. Троаде, который во время продолжительной беседы ап. Павла, сидя на окне, погрузился в глубокий сон и, пошатнувшись, сонный упал вниз с третьего жилья и поднят мертвым; впрочем, апостол Павел чудесным образом возвратил его к жизни). Не в силах бороться со сном, они падали, правда, не с третьего этажа, но выпадали из состава четвертого класса. Поднимали их полумертвыми, а из сонного состояния их выводили тем, что выпихивали в центр класса и заставляли стоять там до конца проповеди. Иногда они падали и там, и тогда старосты подпирали их высокими стульями.
Я ни разу не упомянула о посещении школы мистером Броклхерстом. Но этот джентльмен действительно не появлялся в школе в течение большей части первого месяца моего пребывания здесь. Видно, он продолжил пребывание в гостеприимных стенах своего друга архидиакона. Я радовалась его отсутствию. Нечего и говорить, что у меня были причины опасаться его приезда. Но он, в конце концов, все-таки приехал.
Однажды во второй половине дня (к этому времени прошло три недели моего пребывания в Ловуде) я сидела в классе, держа в руках доску для письма, и решала трудную задачу на деление. Невидящим взглядом я в задумчивости уставилась на окно, и вдруг мое внимание привлекла только что появившаяся там фигура. Я почти инстинктивно узнала этот тощий и вытянутый силуэт. И когда пару минут спустя все ученики и учителя встали как один, мне не нужно было поднимать голову и смотреть, чей приход они приветствовали. Вошедший длинными шагами измерил классную комнату и затем остановился возле мисс Темпл, которая тоже встала вместе со всеми. Это был тот же черный столп, который так угрожающе смотрел на меня в Гейтсхеде. Я теперь имела возможность со стороны посмотреть на это чудо архитектуры. Да, тот самый мистер Броклхерст, в застегнутом на все пуговицы верхнем платье и казавшийся в нем более высоким, худым и строгим.
Повторяю, что у меня были причины опасаться его приезда. Я слишком хорошо помнила предательские намеки миссис Рид насчет моего места в жизни в настоящем и будущем и прочие вещи. Слишком хорошо помнила я и обещание мистера Броклхерста поставить в известность мисс Темпл и учителей о моей испорченной натуре. И все это время я ожидала исполнения этого обещания, каждый день я ждала, что приедет в школу этот человек, сведения которого о моей прошлой жизни навсегда заклеймят меня как гадкого ребенка. И вот он, пожалуйста.
Он стоял рядом с мисс Темпл и что-то говорил ей на ухо. Я поначалу не сомневалась: он рассказывает ей всякие ужасы про меня. Затаив дыхание смотрела я на мисс Темпл, в любой момент ожидая, что она переведет на меня свои черные глаза и я прочту в них отвращение и презрение. Но поскольку я сидела близко, то постаралась прислушаться, и стала слышать большую часть сказанного. И на первое время у меня отлегло от сердца.
– Я полагаю, мисс Темпл, что нитки, которые я купил в Лоутоне, вполне устраивают. Что поразительно, они как раз подходят по качеству к коленкору. Иголки я отбирал соответствующие. Скажите мисс Смит, что я забыл записать насчет иголок для штопки. Но на неделе ей пришлют несколько пакетиков. Да, скажите ей, чтобы ни в коем случае не давала на руки за раз больше одной иголки. Если им давать больше, то это побудит в них склонность к небрежности, и они будут терять иголки. И еще, мадам, не забыть! Я хотел бы, чтобы тщательнее смотрели за шерстяными чулками. В последний раз я ходил на огород и посмотрел на белье, которое сушилось на веревках. Там было немало чулок в неважном состоянии, не штопанных. Из размера дыр я сделал вывод, что они чинятся нерегулярно.
Он сделал передышку.
– Ваши указания будут исполнены, сэр, – сказала мисс Темпл.
– И еще, мадам, одна вещь: прачка говорит, что некоторые девочки по два раза в неделю меняют воротнички. Это слишком, правилами это ограничивается одним разом.
– Я думаю, что смогу объяснить это обстоятельство, сэр. Дело в том, что Агнес и Кэтрин Джонстон в прошлый четверг были приглашены на чай к родственникам в Лоутон, и по такому случаю я им дала разрешение поменять воротнички.
Мистер Броклхерст кивнул.
– Хорошо, один раз – это еще ничего. Но, пожалуйста, сделайте так, чтобы такие обстоятельства не случались слишком часто. Есть еще одна вещь, которая удивила меня. Из отчетности экономки я увидел, что воспитанницам был выдан второй завтрак в виде хлеба с сыром. Что это такое? Я просмотрел наши правила и не нашел там никакого упоминания о втором завтраке. Кто ввел это новшество? И по какому праву?
– Я несу ответственность за этот случай, – ответила мисс Темпл. – Завтрак был настолько плохо приготовлен, что ученицы не могли его в рот взять. И я не решилась оставлять их без еды до обеда.
– Мадам, позвольте мне сказать вам кое-что по этому поводу. Вы знаете, что моя программа воспитания состоит в том, что девочки должны привыкать не к роскоши и обилию, а к трудностям, терпению и самоотречению. И если произошла случайная неприятность с едой – испортили, чего-то переложили или не доложили, – не следует спасать ситуацию, предлагая еду повкуснее. Этим самым вы потакаете плоти и отходите от целей нашего учреждения. Такие случаи необходимо использовать для духовного наставления воспитанниц, для поощрения в них проявления силы духа в условиях временных лишений. В таких случаях весьма своевременной была бы краткая назидательная речь, в которой опытный наставник не преминул бы напомнить о страданиях первых христиан, о пытках, выпавших на долю христианских мучеников, о призыве благословенного Господа нашего Иисуса Христа к своим ученикам взять свой крест и следовать за ним, о его предупреждении, что не хлебом единым жив человек, но каждым словом, исходящим из уст Божьих, о его божественном утешении. «Если вы жаждете или страждете во имя мое, благо вам будет». О, мадам, когда вы вместо подгоревшей каши вкладываете в детские уста хлеб с сыром, вы можете накормить их грешные тела, но при этом вы мало думаете, как заставляете страждать их бессмертные души!