Этот человек, чистя и полируя изящной щеточкой ногти своей слегка загорелой, но изумительно красивой и тонкой руки, внимательно разглядывал свое изображение в зеркале.
Это был генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин, командир вернувшихся из турецкой кампании войск. На нем был исключительно роскошный и красивый костюм, который еще больше увеличивал его рост и придавал особенную элегантность его фигуре. Этот костюм был полной противоположностью разорванным и заштопанным платьям его полков. Его красивые, блестящее башмаки с тонкими серебряными шпорами больше подходили для придворного паркета, чем для военного лагеря. В своем костюме Потемкин сохранил лишь одну вещь, соответствовавшую приказу императрицы: он прикрепил сбоку в потертых ножнах широкую саблю с потемневшим от порохового дыма эфесом и надел на голову измятую шляпу с совершенно растрепавшимися перьями и оторванной тесьмой. Вид сабли и шляпы доказывал, что он действительно побывали в пылу сражения, и придавал удивительно молодому, изящному генералу отпечаток воинственности, нисколько не уменьшавшей его элегантности.
– Что-то принесет мне этот день? – сказал Потемкин, вопросительно посмотрев в зеркало, как бы требуя ответа у своего собственного изображения. – Быть может, я сегодня стою на поворотном пункте своей жизни: или я поднимусь на недосягаемую, сияющую высоту, или же буду идти по скучной, томительной, однообразной дороге… Но нет, этого не будет! – воскликнул он и его глаза загорелись, – этого не будет… Об этом говорит мне какой-то внутренний голос, который никогда не замолкал во мне в продолжение всех этих лет, полных обманутых надежд! О, Екатерина! – грустно сказал он. – Я первый увидел над ее головой сияющий царский венец тогда, когда в первый раз увидел ее в Петропавловском соборе молящейся за здравие императрицы Елизаветы Петровны. Да, уже тогда предо мною ярко горела видимая только для меня корона на голове Екатерины Алексеевны, даже в то время, когда все пренебрегали ею… Я украсил своею портупеей шпагу, когда она в первый раз в качестве императрицы появилась пред войсками… И каждый раз, как я видел ее, в моем сердце с новою силою вспыхивала горячая любовь к ней, та любовь, которая заключает для меня целый мир в одном слове «Екатерина»! Я был не в состоянии побороть эту любовь и не хочу победить ее. Нет! Нет! – воскликнул Потемкин, протягивая руку к своему изображению, – нет, я не хочу подавлять эту любовь, она должна привести меня к счастью, поднять меня на сияющую высоту; если же этого не будет, то мне лучше погибнуть! Она меня любила, – мрачно сказал он, – да, да! Я это знаю… это подсказало мне сердце… Но зачем тогда стал на моей дороге этот Орлов? Разве я не жертвовал для нее своею жизнью так же, как он? Разве я так же, как и он, не имел силы возвести ее на трон, я, который первый поверил в нее, первый полюбил ее!.. Это был каприз счастья… Я должен был потерять в этой игре, Орлов меня обыграл. Да это вполне понятно: он был страшен ей; ведь он мог тогда уничтожить все то, что создал своими же руками… Я должен был покориться в то время, когда уже почти достиг дорогой награды! Шли годы, но ни один из них не приносил мне ни одного намека на то, что Екатерина помнит меня… Я должен был играть скучную роль при нашем посольстве в Стокгольме; должен был рисковать своею жизнью на войне с турками, надеясь на то, что она меня вспомнить. Но все оказалось напрасным… Забыла ли она меня?.. Но нет! Неужели она могла забыть меня, в то время как я постоянно думал только о ней? Нет, нет, этого не могло быть! Просто Екатерина не рисковала дать волю своим воспоминаниям. Она все еще боялась этого Орлова… О, как ужасно думать о том, что женщина, которую я горячо любил, когда она была бедна и не имела власти, и которую я еще сильнее люблю теперь, когда она стала царицей, – склоняется и трепещет пред волей Орлова!.. Но ведь он был полезен ей только своей силою и мужеством, которые ей были нужны во время переворота, теперь же он не может быть полезен ей в государственном управлении, так как не в состоянии понять и оценить ее гордые замыслы и ее ум. Я же сумею сделать это… Я буду понимать Екатерину, я буду приводить в исполнение ее мысли, бесстрашно выполнять ее проекты! Так должно быть и это будет так!.. Моя судьба записана на звездах… Судьба привела меня сюда и моя вина будет, если я не поверну ее как следует, сообразно книге звезд, в которую я верю. Орлов забыл меня, или же он чересчур уверен в своем могуществе и больше не боится меня, иначе он не допустил бы того, чтобы я привел сюда эти полки. Но, клянусь Ботом, он обманулся; он будет поражен, несмотря на всю свою уверенность и спокойствие… Он вынудил благодарность Екатерины, но теперь он уже более не необходим… Я вступлю с ним в борьбу, и увидим, настолько ли хорошо мой взор читает и понимает мою судьбу, написанную в книге звезд, насколько ясно он раньше видел царскую корону на голове великой княгини Екатерины Алексеевны!
Он еще раз посмотрел на свое изображение в зеркале и гордая радость вспыхнула в его глазах, когда он увидел свою высокую, сильную и вместе с тем изящную фигуру и свое мужественно-прекрасное, полное отваги, лицо. Он натянул перчатки, нахлобучил на лоб измятую шляпу и, откинув занавеси, заменявшие дверь, вышел из палатки. К нему сейчас же подошел адъютант, рейткнехт подвел рыжего скакуна. Потемкин легко вскочил в седло и сказал:
– Следуйте за мной, господа!.. Я хочу еще раз посмотреть на наших солдат! Сегодняшний смотр не доставит нам чересчур много хлопот; раны и лохмотья наших геройских полков будут говорить сами за себя, и я уверен, что они будут императрице дороже всех остальных блестящих отрядов.
Офицеры вскочили на коней и последовали за ехавшим впереди генералом. Он был встречен радостными криками солдат, которые, несмотря на его строгость, любили Потемкина за то, что он делил с ними все трудности и тревоги военной жизни и был всегда первым там, где было всего опаснее. Они очень ценили его и за то, что он проявлял свое высокомерие и свою гордость только по отношению к высшим, а к низшим был всегда справедлив и добр, если только они исполняли свои обязанности.
Потемкин нашел большинство своих полков уже готовыми к выступлению на место парада. Полные гордости и радости, солдаты старались устроить так, чтобы поврежденные части их одежды были как можно более заметны.
На самом крайнем крыле своего лагеря Потемкин подъехал к казачьему полку, который он привел с собою из Турции. Эти казаки участвовали в осаде Бендер. Теперь почти все они уже были на конях и отмечали линию постановки войск на месте парада.
Потемкин ласково ответил на их крик: «Здравия желаем, батюшка!», которым казаки приветствовали его, и уже намеревался ехать обратно к своей палатке, как вдруг на некотором расстоянии от других он увидел казака, который воткнул пред собою в землю пику, обнял рукою шею лошади и весь, по-видимому, ушел в мечты.
Потемкин нахмурился; он подъехал к казаку и воскликнул;
– Что ты тут делаешь, лентяй! Разве ты не знаешь, что каждую минуту сюда может прибыть наша возлюбленная матушка-царица для того, чтобы поздороваться со своими храбрыми солдатами, лучшими сынами святой Руси? А ты тут стоишь, как будто у тебя нет другого дела, как только считать песчинки под своими ногами! Ничего нет хуже солдата, который ленится, когда нужно спешить встречать свою государыню-императрицу!
Во время речи генерала казак вытянулся в струнку, схватил копье и, взяв лошадь за повод, казалось, был готов выполнить военное поручение.
Это был человек среднего роста; на вид ему казалось лет сорок пять или сорок шесть; у него были короткие усы; его продолговатое лицо с длинным носом и большими синими глазами имело меланхолическое выражение, присущее обыкновенно жителям степи. Он, смотрел на генерала частью просительно, а частью с упреком, его взор был печален.
– Ах, это – ты, Емельян Пугачев? – ласковым голосом сказал Потемкин, всмотревшись в лицо казака. – Зачем ты стоишь так далеко ото всех именно сегодня, когда ты имеешь право одним из первых выслушать благодарность из уст императрицы? Ведь ты всегда был первым в битвах с врагом.
– Прости, батюшка Григорий Александрович! – ответил казак, – я так же, как и другие, счастлив, что увижу государыню-царицу; но я грустен потому, что у меня на сердце есть горячее желание.
– Ну, – дружески сказал Потемкин, – ты всегда был молодцом, Емельян Пугачев; скажи же, что ты хочешь… ты ведь знаешь, что твой генерал всегда с удовольствием исполняет все просьбы своих храбрых солдат!
– О, батюшка! – воскликнул Пугачев, забывая свою военную выправку и протягивая к Потемкину руки, – я жажду воли, дозволь мне вернуться обратно на родину!.. Я много лет служил верой и правдой; я еще при нашей всемилостивейшей государыне Елизавете Петровне ходил в Пруссии, тогда, когда фельдмаршал Апраксин командовал армией. Я ни разу не был наказан на службе и всегда храбро сражался на поле битвы. Я почти совсем забыл свою родину, лежащую на славном, тихом Доне-батюшке, но, когда мы шли на турок, я увидел снова эту реку, родные поля и пастбища, на которых протекало мое детство, когда я только что учился садиться на коня… Родители мои уже умерли… у меня не было ни братьев, ни сестер, друзья мне стали чужими, но все же сердце горячо забилось в моей груди, когда я увидел свою родину. А раньше на Яике я увидел девушку. О, она была на много лет моложе меня и ласково-ласково смотрела на меня; она предпочла закаленного в боях солдата молодым паробкам, которые только в игре употребляли оружие… Я должен был уходить с моим полком, сердце разрывалось в моей груди, но я исполнил свой долг и храбро бился в первых рядах против басурман… Но, с тех пор как я снова увидел родную реку, с тех пор как я смотрел в чудные очи моей Ксении Матвеевны, целовал ее алые уста, я хочу на волю, я рвусь на родину. Я кое-что накопил себе во время моей службы; это – чуть ли не настоящее богатство для моей страны, где так мало денег, я куплю коня и буду вести счастливую, тихую жизнь рядом с моей Ксенией, которой я буду рассказывать о битвах с пруссаками и турками. У меня будут дети, которые сделаются храбрыми казаками и станут так же, как и я, грудью защищать честь и славу святой Руси.
– Остановись! – воскликнул Потемкин, громко смеясь, – что за глупые мысли для старого казака, который уже в течение стольких лет имел честь служить в рядах армии и которого, быть может, ожидает более почетная будущность, чем тихая жизнь в степях, около бабы, которая на много моложе тебя, а потому будет обманывать тебя. Ты состоишь в списке храбрецов, которых я хочу представить к награждению, и если ты и впредь будешь себя так вести, то ты сможешь сделаться даже офицером; уже многие возвысились, таким образом, для этого нужно только иметь ум и беззаветную храбрость. Выбрось из головы все глупости! В России достаточно красивых баб, которые будут смотреть на тебя так же ласково, как твоя Ксения, и так же горячо целовать тебя, как и она. Я не отпущу тебя… Что будет с армией, если все ее храбрые солдаты побегут на родину, чтобы наслаждаться тихим счастьем около жены и детей!
С петербургской дороги послышался пушечный выстрел.
– Слышишь? – воскликнул Потемкин, причем его глаза загорелись ярким пламенем, – это – знак приближения государыни! Прочь глупые мысли, которые совершенно не годятся для храброго солдата, и марш на свое место в ряды полка!.. Сегодняшний день – счастливый день, и если для меня сегодня засияет солнце, то я и тебя не забуду!
Генерал круто повернул лошадь и поехал к своей палатке, чтобы отдать последние приказания относительно размещения своих полков.
Емельян Пугачев побледнел как смерть во время речи Потемкина; он со скрежетом сжал зубы, его лицо передернулось от внутренней боли, и он с ненавистью посмотрел вслед уезжавшему генералу. Затем он вскочил в седло, схватил пику и поехал к товарищам, чтобы среди их рядов занять место на предназначенной для парада площадке.
Весь лагерь пришел в движение после пушечного выстрела, прервавшего разговор Потемкина с Пугачевым. Гвардейские полки вытянулись длинной линией и по всем флангам окружили место парада, оставив лишь сравнительно небольшой проезд. Остальные полки заняли пространство посредине и стояли рядом один с другим: матросы и солдаты на левом крыле, а полк Потемкина с правой стороны.
Знамена были отнесены на места; офицеры отправились к своим частям; на широкой площадке не было слышно ничего, кроме легкого позвякивания оружия и ржания лошадей. По сторонам толпился народ, количество которого с каждой минутой возрастало благодаря тому, что на место парада то и дело прибывали новые партии любопытных, стремившихся полюбоваться редким зрелищем.
Глава 2
С петербургской дороги послышался новый пушечный выстрел и вскоре вдали показалось облако пыли, которое казалось совсем золотистым при освещении утреннего солнца; оно быстро приближалось к месту смотра. Раздались громкие клики, и толпа народа бросилась к дороге.
Потемкин стоял на правом крыл своих войск. Его сверкающий взгляд был обращен на быстро мчавшееся облако пыли, среди которого он уже мог различить цветные блестящие костюмы; его губы были плотно сжаты, рука, державшая повод, задрожала.
Пред полками прозвучали последние слова команды. Ряды солдат стояли так неподвижно, как будто они были вылиты из стали.
Вдоль длинных рядов гвардии разъезжал лишь один всадник в форме полного генерала; это был военный министр граф Захарий Чернышев, за ним следовало несколько адъютантов. Граф был высокий, слегка худощавый человек; у него было продолговатое лицо с резкими чертами Его умные, проницательные глаза светились хитростью, а на тонких устах змеилась неизменная мягкая улыбка старого придворного.
Граф Чернышев объехал площадь, стал посредине ее против проезда и вынул шпагу. Радостные крики народа раздались, наконец, совсем близко от войск: отряд кавалергардов в красных мундирах промчался сплоченным строем по площадке и, развернувшись, выстроился по обеим сторонам графа Чернышева. В следующий момент последний поднял шпагу, и почти полная до тех пор тишина была внезапно нарушена страшнейшим шумом, испугавшим некоторых лошадей, которые поднялись на дыбы, бросились в сторону и только с большим трудом были усмирены своими всадниками и снова возвращены в ряды. Все полки обнажили свое оружие, когда граф Чернышев поднял свою шпагу; все хоры музыки заиграли оглушительную «встречу» и все это покрыли сильные голоса нескольких тысяч солдат, слившиеся в один и тот же крик.
– Да здравствует государыня Екатерина Алексеевна, да здравствует наша возлюбленная матушка царица!
В это время на площадь парада выехала императрица; она сидела на великолепном, белоснежном турецком скакуне, грива которого развевалась по ветру, а уздечка и чепрак были богато украшены сверкавшими на солнце драгоценными камнями.
Екатерине II в это время было сорок четыре года. Безусловно, годы не прошли бесследно над ее головой, но, тем не менее, ее тонкое, благородное лицо еще не утратило нежных и мягких очертаний молодости. Ее большие глаза горели живым огнем, в них отражалась глубокая умственная жизнь. Она не употребляла никаких косметик, которые придавали лицу пользовавшейся ими императрицы Елизаветы Петровны неподвижное, точно окоченелое выражение. Обыкновенно Екатерина Алексеевна была несколько бледна, но именно поэтому она и казалась моложе своих лет, так как не хотела искусственным путем скрывать свой возраст; в этот день, благодаря быстрой езде, ее щеки покрылись ярким естественным румянцем.