Как же я немощен, если позволяю Мефису так разговаривать с собой, а жрецам выбирать фараона! Выбирать для себя бога!
Начинают пощипывать глаза, в горле появляется ком.
Вот теперь и он себя выдал. Первый заговорщик. Но предатель ли? Не хочу верить. Неужели он считает меня настолько беспомощным и выжившим из ума, что ввязался в глупый заговор? Я верю в его добрые намерения спасти мое царство от меня самого. Но почему это должно быть сделано ценой моей жизни? Ах, Мефис, Мефис…
Я сжимаю кулаки.
– Уходи.
Но Мефис не сдается
– Выслушай меня внимательно. Мы давно знаем друг друга. Позволь дать тебе хороший совет. Ты слаб, а жрецы сильны. Как ты думаешь, кто победит?
Я его понимаю: он по-доброму хочет уговорить отречься от трона. Он так и не понял, тот, кто пригубил чашу власти, уже никогда добровольно не откажется от неё. Он так и не понял, тот, кто живет и дышит властью, никогда не позволит отобрать ее.
Мы молча смотрим друг на друга.
Он со мною с детства.
Он не раз спасал мне жизнь.
А я ему.
Мы вместе строили канал.
Вместе смотрели на звезды.
Вместе создавали рукотворную летающую птицу.
А теперь я убью его.
Проклятая жизнь!
Мефис осторожно прикасается к моему плечу, его красивые тонкие губы трогает мягкая улыбка.
Мне становится страшно.
Он понял. Он все прочел в моих глазах. Слишком хорошо мы знаем друг друга.
В самом конце не он меня, а я его предал.
– Ты всегда был иным Рамзес, не таким, как другие. Помнишь, что перед смертью сказал тебе наставник?
Я киваю и чувствую, как по щекам бегут слезы.
– Ты мог быть свободным.
В его глубоком взгляде печаль и обеспокоенность. Даже сейчас, когда я решаю его судьбу, он тревожиться за меня. Мефис тихо шепчет, так чтобы только я мог его услышать.
– Ты сам себя погубил. Но до конца моих дней, ты для меня возлюбленный друг. И если ты добровольно отрекся от себя и встал на путь мести, то я не имею права отказываться от тебя. Прости меня. И прощай.
Я вижу удаляющуюся фигуру. И рука невольно тянется вслед за его белыми одеяниями.
Но вокруг пустота.
В конце зала стоит Кала и дети. Номарх с любопытством и страхом смотрит в мою сторону. Но сейчас мне безразлично, что я не один. Увы, им придется ответить за мою слабость. И я плачу, словно малое дитя, безудержно и тихо, и все никак не могу остановиться.
Рядом Пафнутий, он вытирает мне лицо. Его глаза опущены, но я знаю – он не трус.
Это он держал моего отца, когда я душил его. За свое молчание он заплатил языком. Его отрезали.
И он простил. И в этой жизни перестал чего-либо бояться.
Слуга простил бога.
И я смирился с этим.
Потому что люблю.
Наконец волнение проходит. Меня охватывает сильная усталость.
Я делаю знак Пафнутию, чтобы он вернул Мефиса.
Он вопросительно смотрит на меня.
Я тихо шепчу:
– Я справлюсь с ним.
Пафнутий уходит.
И я становлюсь одиноким.
Я наблюдаю, как Ипувер медленно и осторожно подходит ко мне. В его походке грация и легкость, но в то же время готовность хищника к прыжку.
Ипувер опасный, хитрый и коварный враг. Он нутром чует слабость трона.
Я смотрю, как он склоняется передо мной, и перехватываю его взгляд полный смирения и покорности. Но наставник научил меня читать человеческие сердца. Его сердце снедает жажда власти. Той власти, от которой зависит всё, и подчиняется всё. Той власти, при которой ты безнаказанный вершитель любых деяний и человеческих судеб.
Тихим голосом Ипувер говорит о тяжелом положении наших крепостей на границе с Нубией. Давно не выплачивается жалование, плохо с продовольствием. Может начаться восстание. Нужно срочно что-то предпринять.
Я тяжело вздыхаю, лениво рассматриваю его плиссированную юбочку и роскошный, изготовленный из драгоценных камней воротник. Как же мне противен этот коварный и подлый заговорщик! Когда я был здоров и силен, он боялся поднять голову, теперь, как и все остальные черви пытается ближе подползти к моему трону. Он хочет быть сыном Амона – Ра! Он сошел с ума, как и весь Кемет, который жаждет моей смерти!
– И еще, – Ипувер делает многозначительную паузу, – знать беспокоится, неужели Вечноживой назначит Рамзеса наследником? Быть может его Величеству стоит…
Я прерываю номарха взмахом руки.
Ипувер терпеливо ждет, но я знаю, в его опущенных глазах полыхает злорадство и ненависть.
Я делаю над собой усилие и стараюсь отчетливо и повелительно произнести:
– Знать, не должно волновать мое решение, которое будет учитывать интересы всего моего царства. К тому же, у знати совершенно нет оснований беспокоиться по этому поводу.
Ипувер склоняется в поклоне и бесшумно уходит. Я заворожен его походкой. Кошачья грация…
Резкая боль сдавливает грудь. Темнеет в глазах.
Я сдерживаю стон.
Среди этих людей мне некого позвать.
Ко мне никто не подойдет.
Они боятся.
Когда-то и я был на их месте.
Но не боялся.
Кала подводит ко мне старшего сына Рамзеса.
Мне больно на него смотреть и я прикрываю веки.
Слабый, трусливый и хилый, вызывающий только жалость и сочувствие. Он никому не нравится. Как я мог породить такое ничтожество? Иное дело мой второй сын. Будущее за ним. Но между ним и троном стою не только я, а еще и брат. Что ж, я окажу ему небольшую услугу. Но мне не хочется, чтобы он об этом знал. Мое искреннее желание, чтобы Тутмос не был на меня похож. Молодые и неопытные не способны противостоять сладкому яду власти. И уже в который раз Мефис прав, я сам себя погубил. Мне всегда казалось, что я повелитель, но на самом деле мной повелевали мои пороки и страсти. Это самая горькая правда, которую я от всех скрываю.
Боль проходит, и я открываю глаза.
Рамзес испуганно смотрит на меня.
И впервые мне хочется искренне ему улыбнуться.
Он пугается еще больше.
И мне становится смешно. Смех, словно кость, застревает в горле, я надсадно кашляю и начинаю задыхаться.
Я смутно вижу, как схватив Рамзеса за руку, Кала выводит детей из моих покоев.
Она убегает, чтобы скрыть свою радость.
Дура!
Униженные и покоренные на большее и не способны.
Ах, какая боль! Какая страшная боль!
Возле меня суетится лекарь и его помощники. Но я вижу лишь мелькающие тени…
Боль.
Темнота.
Провал.
* * *
На особом возвышении, которое символически превозносило над смертными, царская чета восседала в креслах с высокими резными спинками, инкрустированными золотом, серебром, бирюзой, сердоликом и лазуритом. Возносясь над всеми, гордые и высокомерные, они внушали подданным трепет и беспрекословное послушание. Супруги были одеты в роскошные праздничные одежды, кожаные сандалии, подошва которых, также как и ремешки, были из золота. Праздничное одеяние дополнял искусно заплетенный парик, а также всевозможные драгоценные украшения, ожерелья, нагрудные подвески, браслеты. Все должно было подчеркивать божественную суть, величие и превосходство царской четы над смертными. Пиршество предназначалось исключительно для придворных, неоднократно доказавших верность и преданность фараону.
Рамзес праздновал военную победу над морскими народами. Еще принцем, он мечтал о войне и военных победах, так все и произошло. Любая военная кампания завершалась стремительной и кровавой победой. Фараон лично участвовал в сражениях, лично набирал солдат в армию, кушал и спал вместе с ними в походах. Придворные воспринимали это как чудачество, что не мешало им сколачивать целые состояния на завоеванных землях.
Само празднество длилось двадцать дней. А так как фараон желал, чтобы его радость разделил и простой народ, на городских площадях организовали представления и угощения.
Фараон-победитель. Фараон-завоеватель. Так воспевали Рамзеса в новых гимнах сочиненных жрецами из Гелиополиса. Долгожданная победа над морскими народами, после неудачной военной кампании предпринятой отцом-фараоном много лет назад, стала народным праздником.
Наверное, единственным человеком, кто испытывал разочарование от столь радостного события, была Кала, божественная супруга фараона. Неприятной неожиданностью стало для нее возвращение мужа во дворец, да еще победителем!
Весть о его ранении поселила в сердце Божественной радость, и возродило, угасшую надежду. В мечтах она рассчитывала на смертельный исход ранения, но вот уже третий раз дыхание Анубиса лишь коснулось фараона. Будто кто-то берег его от несчастий и бед. Это была еще одна потерянная надежда, горькие слезы, тоска и печаль. Но ничто из того, что испытывала Кала, не отражалось на ее прекрасном и божественном лице. Прямая спина, гордая посадка головы, холодный и надменный взгляд. Веселье и радость гостей, ликование мужа, все проходило сквозь нее. Она словно окаменела изнутри, как много лет назад, после первой супружеской ночи любви, когда Рамзес насильно ею наслаждался, не обращая внимания на крики, слезы и мольбы о пощаде. Словно чужая сама себе, вышла она из тех ненавистных покоев, закутываясь в простыни окропленные ее девственной кровью. Первый год супружеской жизни прошел в полном молчании, только после рождения первенца, Кала вновь обрела способность говорить.
Случайно рука фараона коснулась ее руки. Кала внутренне вздрогнула, и напряглась, она уже и сама не знала чего ожидать, находясь рядом с этим животным. Так про себя называла она мужа. Любое его прикосновение, даже случайное, вызывало в ней отвращение и протест. Но долгие годы супружеской жизни научили скрывать чувства и мысли. Это ценное умение было необходимо ей для задуманного опасного дела. Неудачный исход которого означал только одно – смерть. Но жажда мести, плохой советчик в любом преступлении, затмевала ей разум. Кала была одержима ненавистью и, все остальное для нее не имело значения. Даже власть и один из ее символов – корона, она желала не для себя, а для своего любимца, первенца Рамзеса. Это ненавистное имя дал ему фараон, и Кала смирилась, как и со многим остальным в своей жизни. Втайне от мужа, она дала сыну, зачатому в боли и страхе, имя Сесотрис. Для нее самой была загадка ее страстная привязанность к первенцу и холодное безразличие к остальным детям. Но на самом деле ничего загадочного в этом не было. Все, что не любил и ненавидел фараон, у царицы вызывало привязанность и умиление. Но выступать открыто против воли фараона и его желаний Кала боялась. Она предпочитала действовать скрытно и мстить тайно.