Главный корпус, трехэтажный, где учились и жили воспитанники, напоминал Аде увиденный на открытках Смольный: подобную ассоциацию вызывали арочные окна и колонны, удерживавшие козырек над входом. Только вот институтом для благородных девиц интернат никак нельзя было назвать.
До семи лет Аду воспитывала тетка-инвалид. О своей младшей сестре, матери Ады, тетка всегда отзывалась пренебрежительно и брезгливо, не щадя чувств маленькой девочки: «Шалава!» Что стало с матерью, девочка точно не знала. По одной версии, сбежала с очередным хахалем и погибла от его побоев, по другой – что-то сама сотворила с собой на почве несчастной любви. О новорожденной дочке мать-кукушка совершенно не заботилась, подкинула ее в «гнездо» старшей незамужней сестры еще младенцем и упорхнула налаживать свою личную жизнь. Мечтала, что будет жить ярко и празднично, как райская птичка, но получила в итоге лишь болотную трясину.
Тетка Анжела, скрюченная, горбатая, с длинными, как у обезьяны, руками, с детства страдала тяжелым заболеванием, перекрутившим ее позвоночник, изуродовавшим конечности и превратившим жизнь в бесконечный ад. Дожила она в одиночестве почти до сорока лет и прожила бы так и весь остаток своей не балующей разнообразием жизни, если бы ей на шею не свалилась эта орущая, голодная, требовательная девочка. Анжела как-то рассказала Аде, что беспутная мать просто принесла завернутую в одеяло дочь к старшей сестре, положила девочку на пороге и, позвонив в дверь, преспокойно ушла. И не знали ничего о молодой женщине до тех пор, пока не пришло известие о ее кончине. «Подохла, как собака», – цедила сквозь зубы Анжела, но беззлобно, в душе жалея беспутную младшую сестру. Об отце девочки ничего не было известно, хоть тетка и пыталась найти его: выспрашивала местных сплетниц в надежде узнать, с кем около года назад путалась ее сестра. Но когда Анжела увидела одного из тех «кавалеров», решила, что пусть уж у девочки вовсе не будет отца, чем вот такой, опустившийся ниже некуда. Разборчивостью в любовных связях младшая сестренка не отличалась.
И хотя этот крест – поднимать ребенка на нищенскую пенсию едва передвигающегося инвалида – легким никак нельзя было назвать, Анжела не жалела, что взвалила его на себя. Она и не ожидала от жизни подобного чуда: с тем, что ее судьба – коротать отведенные ей годы в одиночестве, – она смирилась еще в молодости. Сознательно запретив себе мечтать, надеяться, желать, Анжела добилась того, что превратила себя в замкнутую, ворчливую тетку с окаменевшей душой. И сама от себя не ожидала, что вдруг на камнях может прорасти молодой, но оказавшийся таким сильным росток любви.
Анжела любила девочку, но, сама не знавшая ласки и нежности, не могла выразить чувства: нескладные руки, порой тянувшиеся, чтобы обнять сиротку, опускались нерешительно, так и не коснувшись девочки. Не баловала Аду (на нищенскую пенсию особо и не разбалуешь), держала в строгости, за проступки наказывала, но за успехи и достижения не скупилась на похвалу. И по-своему учила жизни. «Смотри мне, Адка, будешь рохлей, не будешь за кусок свой драться, запинают тебя, останешься голодной. Сироту обидеть проще всего, никто не заступится! Не на доброго человека надейся и не на боженьку, а на себя, только на себя», – внушала Аде тетка. И девочка слушала, мотала наставления себе на ус. Анжела с радостью отмечала, что растет племянница смышленой и сообразительной – не оправдались опасения, что из-за плохой генетики девочка будет страдать слабоумием. Анжела, глядя на умненькую девчушку, все больше и больше подвергала сомнению версию, что родилась она от местного пьянчужки. А что, если у сестры случился роман с интеллигентным, но женатым мужчиной, может быть, каким-нибудь профессором? Анжела придумала такую историю и сама поверила в нее. И частенько приговаривала: «Адка, придет время, учись! Светлая голова тебе дана не для того, чтобы прическу носить, а чтобы думать! Умные далеко идут. Будешь учиться, станешь большим человеком, а не будешь – пойдешь в дворничихи. И будешь жить как Симка. Ты же ведь не хочешь так?» Ада не хотела. К дворничихе Симке она относилась со смесью страха и брезгливости, потому что была та вечно пьяной, горланящей непристойности, ободранной, как бездомная. Впрочем, и квартиры приличной у дворничихи не было, жила она в котельной, где спала, ела и принимала ухаживания и ласки от таких же, как сама, перманентно нетрезвых кавалеров. Ада точно не хотела так жить.
«И шалавиться мне не вздумай!» – на будущее просвещала маленькую девочку тетка, считавшая, что нечего скрывать от крохи правду жизни. «Ты же не хочешь закончить так, как твоя мать? Хуже собаки подзаборной. Ты же ведь так не хочешь, Адка?» И маленькая Ада, хоть и не понимала значения слова, но догадывалась, что тетка предупреждает о чем-то плохом. Нет, «шалавиться» она не желала.
Когда девочке исполнилось семь лет, тетка отдала ее не в обычную школу, а в интернат. Болезнь Анжелы усугубилась, растить племянницу становилось все сложней. «Ничего, пусть поучится жизни, пригодится», – ворчала тетка, думая о скором отъезде Ады. Утешала она таким образом не столько девочку, сколько саму себя и украдкой смахивала слезу. Выхлопотать интернат для племянницы оказалось едва ли не так же сложно, как в свое время оформить опекунство. Если раньше Анжела изо всех сил старалась доказать, что она, несмотря на свою инвалидность, справится с такой серьезной обязанностью, как воспитание девочки, то теперь, ради того, чтобы племянницу определили на обеспечение в интернат, пришлось убеждать инстанции в обратном.
Ада не знала, как реагировать на подобные перемены. С одной стороны, жила она с теткой замкнуто, практически не общаясь со сверстниками, а ей хотелось, как и любому ребенку, играть и разговаривать с другими детьми. Но перемены и пугали, само слово «интернат» казалось некрасивым и настораживающим. Как ее примут в том мире, в котором правят свои законы? Тетка не была с ней ласкова, порой – сурова, но Ада чувствовала, что Анжела ее по-своему любит, да и она сама тоже любила тетку, заменившую ей мать.
В день отъезда у Ады приключилась истерика. Плакала девочка редко, даже когда ей бывало очень больно: закусит губу и дышит часто и громко, пережидая, когда отпустит боль. От обиды – не плакала тем более. Уйдет в уголок, сядет тихонько и молчит, рассматривая диковинные цветы на выцветших обоях, ждет, когда тетка первая позовет ее мириться. А в то утро, когда за Адой пришла незнакомая женщина – соцработница, раскричалась и расплакалась. Увели девочку, затаившую в душе обиду, почти силком. И не видела она, что, когда за ней захлопнулась дверь, тетка прижалась лбом к вытертой обивке и тихонько завыла. Тетка Анжела, железная до мозга костей, с эмоциональной пустыней в душе, рыдала и причитала, как профессиональная плакальщица, с трудом сдерживая порыв броситься, насколько позволяла ее немощь, вслед за соцработницей и вернуть девочку. Душевная боль была невыносимой: не утешало и то, что девочка будет приезжать на каникулы.
Первый месяц в интернате Ада прожила отрешенно, ничего не запомнив из того, что происходило, не обращая внимания ни на людей, ни на предметы обстановки, словно находилась она не внутри жизни, а на ее обочине. Не слышала, не чувствовала, не наблюдала, передвигалась угловато, словно механическая кукла, ела, не разбирая вкуса, на уроках не могла сосредоточиться, ни с кем из других воспитанниц подружиться не пыталась. В день приезда окружила ее группка девочек, которые стрекотали, как сороки, дергали за платье, куда-то тянули. А Ада лишь испуганно отдергивала руки, когда их касались, и молча таращилась на незнакомых девочек, одетых в одинаковые уродливо-коричневые платья. Ни имен, ни лиц она не запомнила, соседки по комнате ей вообще в первое время виделись одинаковыми, будто высаженные на магазинную полку пупсы.
Постепенно она начала «прозревать»: окружающие перестали казаться безликими, имя воспитательницы наконец-то достигло слуха и засело в памяти – Анна Макаровна, которую за спиной называли Макароновной. Ада сидела на уроках одна: девочки быстро поняли, что с ней, букой, неинтересно находиться рядом, все равно что соседствовать со столбом. Но однажды и у Ады оказалась за партой соседка, девочка подсела к ней перед уроком и вдруг без всякого вступления сказала:
– А моя мама – актриса!
И оттого, что разговор был начат так неординарно, Ада вдруг словно проснулась и будто впервые увидела заговорившую с ней девочку. Соседка по парте была красива, как немецкая кукла, которую однажды Ада видела в магазине: с волосами цвета зрелой пшеницы и синими, как июльское небо, глазами – невероятно красива, так что Ада безоговорочно поверила в то, что у этой юной красавицы мама и вправду актриса.
– Только она постоянно на гастролях, моя мамочка, вот я и живу тут, – вздохнула собеседница.
– Да нет у тебя никакой мамочки! – оглянулась на их парту сидевшая впереди девочка. Ада впервые рассмотрела лицо и той – широкое и плоское, как блюдо для пирогов, с приплюснутой переносицей и узкими «длинными» глазами с приподнятыми к вискам наружными уголками. Внешность у девочки была необычной – Ада никогда не видела подобных лиц и поэтому не сразу смогла для себя решить, красива та или, наоборот, безобразна. Все дни до этого Аде было достаточно одного вида широкой спины впередисидящей девочки – за ней так удобно было прятаться от взгляда учительницы, – теперь наконец-то «увидела» и ее лицо.
– Есть! Есть! – занервничала соседка Ады. – Ты ее не видела, потому не веришь! А я фотографию покажу! Моя мама – известная актриса!
– Ну да, а папа – летчик! – засмеялась круглолицая девочка и отвернулась.
– Ничего он не летчик, – пробормотала себе под нос девочка-кукла. – Противная Райка, вечно она…
– Как тебя зовут? – спросила Ада, увидев, как страдальчески искривилось личико девочки, собирающейся вот-вот заплакать. Ада тогда еще не знала, что на самом деле всех этих пап-моряков, летчиков и военных, а мам-актрис не существует. Нет, родители у всех, конечно, были, но они имели далеко не такие интересные и романтические профессии.
– Света, – ответила девочка и в ответ полюбопытствовала: – А почему у тебя глаза разные?
У Ады глаза и вправду были разноцветными: один – синий, другой – зеленый. Она знала об этом с детства, но, пока была маленькой девочкой, ее это совершенно не заботило. Это уже потом, в подростковый период, когда переживания по поводу не той формы носа, ног, количества веснушек, худобы или полноты соперничают с любовными и занимают едва ли не самое важное место в жизни, Ада стала комплексовать по поводу «неудавшихся» глаз. А в семилетнем возрасте ей даже казалось интересным иметь такую особенность. Но что ответить любопытной соседке? Сказать, что такой родилась – скучно. Хотелось поразить воображение девочки, у которой мама – «актриса».
– А у меня глаза волшебные, – на ходу придумала Ада. – Я могу видеть ночью, как кошка.
Так одно время соседки по комнате и верили, что она обладает зорким ночным зрением, пока однажды впотьмах Ада позорно не споткнулась об ведро с водой, поставленное у ее кровати. Это девочки, наущенные Зинаидой, решили проверить, правда ли Ада видит ночью…
Ее годы в интернате похожи на мозаику: черно-белые, а временами – цветные. Десять лет, третья часть прожитого, а как будто – вся жизнь…
* * *
Спать Ада легла раньше обычного. Репортаж о гибели Светланы выбил ее из привычной колеи настолько, что не смогли увлечь ни рабочая переписка, ни присланный Сташковым мейл с сообщением о намечающейся сделке, ни брошенный на самом интересном месте роман, который Ада начала читать три дня назад. Она выпила на ночь липового чаю и уснула на удивление быстро, но спала беспокойно: то просыпаясь, то мучаясь кошмарами.
Наутро чувствовала себя неважно, словно после похмелья: голова была тяжелой, туманилось сознание, болезненно пересохло горло. Рассеянно собиралась на работу: бродила по квартире, натыкаясь на стены и предметы, забывая, что необходимо сделать или взять. Вместо сахара всыпала в чашку с чаем две ложки кофе, почистила зубы кремом для рук, пиком же рассеянности стало то, что вышла Ада из дома в домашних тапочках и заметила это только в машине. Чертыхнувшись про себя, она вновь поднялась в квартиру, чтобы переобуться. Не зная, на кого спихнуть вину за то, что день с самого утра пошел наперекосяк, Ада сваливала ее на Сташкова, потому что тому вчера пришло в голову отправить ее домой раньше обычного времени. Если бы она не уехала так рано, не включила бы телевизор и не увидела репортаж о гибели Светланы, нарушивший ее душевное равновесие и сбивший привычный ритм жизни, то не провела бы еще одну ночь в кошмарах, а проснулась бодрой и собранной, как всегда.
– Очнись! – сердито оборвала себя Ада. Ну что она, в самом деле, выдумывает! О гибели Светланы она и без того узнала бы рано или поздно. Так при чем тут Сташков? И вообще он лишь предложил ей отправиться домой пораньше, а она с радостью ухватилась за этот подарок.
День, в который входишь с левой ноги, чаще всего и дальше идет вкривь и вкось. Не успела Ада завести двигатель, как на ее мобильный раздался звонок с неизвестного номера.
– Ада? – уточнил приятный мужской голос. Такие голоса – низкие, сочные, глубокие – ей всегда нравились, поэтому и ответила неожиданно для себя с ноткой кокетства:
– Она самая.
– Доброе утро! Владимир Сухих тебя беспокоит.
И незнакомый собеседник замолк, будто ожидая выражения бурной радости, но имя не вызвало у Ады никаких воспоминаний. Мужчина молчал. Длящаяся тишина усугубляла нервозность девушки: не получалось вспомнить, где она могла слышать имя позвонившего, где, при каких обстоятельствах они встречались (а ведь наверняка где-то виделись, если он звонит ей так просто и ждет ее реакции).
– Ада, вспомнить, что ли, меня не можешь? – угадал мужчина и тихо засмеялся в трубку. И от его смеха – приятного – Ада сконфузилась еще больше.
– Э-э… – протянула она. – Мы с вами встречались месяц назад на банкете в честь…
– Нет, не на банкете, – перебил собеседник, уже не смеясь, но с веселыми нотками в голосе. – Ладно уж, не буду тебя мучить. Не маленькие, чтобы в угадалки играть, хотя, если бы ты вспомнила детские игры, вспомнила бы и меня.
Смутное, зыбкое ощущение, которое все еще не удавалось ухватить за ускользающий край, шевельнулось в душе: когда-то раньше она действительно встречалась с этим Владимиром… И не на деловых ланчах и ужинах, а в обстановке, не имеющей никакого отношения к ее настоящему. Этот человек из ее прошлого. Но едва воспоминание, подобно изображению на фотобумаге, начало проявляться в памяти, как мужчина не утерпел:
– Адка, вспомни интернат!
– Вовчик! – воскликнула Ада, в последний момент едва сдержав уже готовую сорваться с языка намертво прилипшую в те годы к мальчишке кличку, идущую вразрез с его фамилией – Мокрый. И в памяти визуализировался образ белобрысого, плохо стриженного мальчишки в неопрятной одежде, висящей на его нескладной костлявой фигуре подобно рубищу на огородном пугале. Вовчик получил свою кличку за то, что у него из носа вечно текло – зимой и летом. Жестокие дети изначально дали ему куда более прямое прозвище – Сопливый, и отказывались с ним водиться, но благодаря чьей-то доброй душе, имевшей авторитет, кличку смягчили до Мокрого.
– Он самый! – обрадовался Владимир, что Ада его вспомнила.
– Как ты меня нашел?
– Не так просто, как хотелось бы, но нашел, – лаконично ответил Сухих.
Ада слушала его голос и не могла отделаться от ощущения, что это какая-то шутка, потому что этот обволакивающий, глубокий низкий голос никак не мог принадлежать писклявому Вовчику.