– А моя красавица через пару дней будет. Какая – не скажу пока! – сообщил он и улыбнулся, наивно рассчитывая удивить меня какой-то там жестянкой.
Закурив, Петя поглядел в долину, подёрнутую жирком тумана. Понемногу его лицо переменилось, утратило спазм успеха. Он закрыл глаза и пару минут блаженствовал в тишайших аудиоволнах русской природы.
– Ладно, показывай хозяйство! – наконец сказал он.
Со снисходительным одобрением Петя оглядел мой беспорядок, попинал колдобины, подняв рубероид, изучил начавший синеть брус и задал неожиданный вопрос:
– В тельняшечке не мёрзнешь?
– Да ты чего! Вечер тёплый!
– Тёплый, говоришь? Ну тащи тогда чаёк! На ступенечках у тебя посидим, пообщаемся!
Через пять минут мы уже сидели с ним на верхней ступеньке бытовки, обнимая горячие чашки. Дымки сдувало вдаль – они смешивались с туманом, а из динамика Петиного телефона плыла тихая и очень важная мысль. Может быть, самая главная. Петя назвал её Сарабандой из до-минорной партиты. Но мне куда больше, чем название, хотелось знать перевод этой музыки на человеческий язык, хотя бы краткий. Наконец внутренний голос отозвался на мой запрос: «Болван! Эта музыка о том, что Бог есть!»
– Как тебе? – улыбнулся Петя с гордостью, как будто это было его собственное сочинение. Горизонт, недавно широкий, надвинулся на холм валами тумана. Налетел ветер со слабым дымом, и вскоре я уже не смог бы отделить музыку от тумана над полями. Бах стал русской осенью, душистой и мглистой.
– Что творится со мной по ночам – хоть спать не ложись! – сказал Петя. – Весь день брожу в пажковском угаре. А как засну – начинается! Я за эти месяцы всё переиграл.
Даже то, чего в глаза не видел. Сплю и разучиваю. Чёрт его знает, как это выходит. Вещь на слуху – и мозг это дело как-то сам трансформирует в ноты. Сегодня снился зал какой-то непонятный, типа школьного актового, в первом ряду все мои, и умершие, бабушка… А на днях, прикинь, во сне мне мой рояль буквально, как Мойдодыр, заявляет: мол, или я немедленно верну ему трёхтомник Бетховена, который я, типа, спёр, или он мне прямо в квартире устроит аутодафе! Нет, ты представляешь, какого масштаба бред? Эх, тяжело мне ломаться!.. – И Петя, перехватив чашку, прижал к виску её тёплый бок, как будто у него разболелась голова.
– Ты прости брат, что я тогда, ночью, не поговорил с тобой! – сказал он. – Пажковская презентация была в башке – не смог переключиться. Давай, рассказывай, чего там у тебя стряслось? Если ещё актуально.
Я махнул рукой: проехали.
– А ты не особо-то, я гляжу, тоскуешь. Природа, вон, тебе нравится. Когда главное потерял – знаешь, не до природы. – И Петя очень внимательно, пожалуй, даже с пристрастием посмотрел на меня. – Тебя вера, что ли, бережёт? Веришь, что всё поправится?
Само собой, я верил. А как иначе? Надо только перетерпеть этот кусок выжженного времени, глупую дырку в судьбе.
– У меня, брат, такое чувство, что ты под наркозом. Не проснёшься никак. Ты просыпайся, я тебя прошу! – сказал он задушевно и тронул моё плечо. – Ты вообще-то как тут? С народом познакомился? Эти-то, у которых рояль, что за люди?
– Люди нормальные, да только я им ни к чему.
– Что значит – ни к чему? – возмутился Петя. – Тебя чего, пнуть на тренинг по избавлению от комплексов, или сам разберёшься?
Вечер совсем завалил долину белыми шматками тумана. Пете было пора в Москву. Я отдал ему ключи и документы на старенький «опель». С умиленим он сел за руль и, устроившись поудобнее в скрипучем кресле, сказал:
– Ну и кляча! Как ты ездил-то на ней?
– Оставь мне музыку, – попросил я, склоняясь к опущенной форточке. – Я с ней уже как-то обвыкся.
Он включил допотопную сидишку и, вынув один за Другим все шесть дисков, протянул мне в форточку. Я вспомнил его жалобу на музыкальные сны.
– Петь, а ты-то сам? Справляешься, или, может, чем помочь?
Петя взглянул с насмешливым удивлением. Он уже успел сменить лирический настрой на деловой. Я опоздал с вопросом.
– Помочь? Нет, брат, мне помогать не надо. Это я тебе помогу. Жди!
15
Вода палеозойская, дрова берёзовые
Не очень-то надеясь на Петину помощь, а главное, понимая, что на данный момент вся карта, какая у меня есть, разыграна, я сделал единственное, что мог, – ударился в хлеб.
В настоящей печи у нас пеклись калачи с дымком. Нормальные старомосковские калачики с ручкой и кошелем. И много чего ещё. Чтобы ассортимент не наскучивал, мы поставили в зале возле кассы специальную корзину для хлебного «прогноза погоды». Это значило, что каждый день на почётном месте возникал какой-нибудь батончик, сайка или кирпичик с названием, соответствующим метеопрогнозу на сегодня. Например: каравай «Плюс восемь с дождём». Или батон «Минус два, гололедица».
Это была просто шутка, но потом я прислушался к вкусу: хлеб, испечённый в дождливый день, был не похож на хлеб солнечный. А когда подуло первым снегом и корка хрустнула, как ледок, я окончательно убедился, что в нашей шутке есть доля правды.
Поначалу меня беспокоило, что охотников до «гололедицы» не найдётся, однако ж нет: народ любопытствовал. Людям хотелось отведать дурной погоды на вкус, тем более что у нас она всегда была тёплая, пропечённая и с дымком.
Вскоре булочная принесла чудесный плод: у нас появились завсегдатаи. Мне нравилось выглянуть в зал и увидеть, как войдёт человек со знакомым лицом, изучит «прогноз» и, взяв булку и чай, сядет за столик. Я узнавал не только лица, но и сумки и куртки, сложенные на стульях. Наконец мы догадались поставить вешалку.
Хлебное дело спасло меня от неминуемого уныния. Я потому только не утонул в тоске, что был занят. Забыл я и о доме. Точнее, отложил строительство до весны – на всё меня не хватало.
Однажды, въезжая после работы на холм, я различил на участке людей, ворочавших мой сложенный брус. Все четверо были в зелёных форменных куртках. Преодолевая шок, я двинулся навстречу нежданным гостям и через десяток шагов облегчённо вздохнул: на ступенях бытовки, смеясь, прожигая нежный воздух Старой Весны торжествующим взглядом, меня дожидался Петя. Его брюки и исключительные ботиночки были заляпаны глиной родной земли, зато на ступень, прежде чем сесть, он постелил картонку.
– Это что? – спросил я, ошеломлённо протягивая ему ладонь.
– Вещи из бытовки убери! – велел Петя, наслаждаясь моим изумлением. – Там ребята жить будут. А ты в булочной пока поночуешь.
– Погоди-ка… – начал я.
– Поставят, сколько успеют, – перебил меня Петя. – Хотя бы сруб осядет. А то ещё плюс год. И потом, сгниёт же всё! – сказал он, кивая на подмокший лес, сваленный по краю участка.
Оказалось, у одной из бригад, занятых в коттеджностроительных предприятиях его отца, образовалось окошко, и Петя заманил ребят ко мне.
– Не бойся, сделают дёшево и сердито, – сказал Петя. – Я им на зиму обеспечил шикарный объект. На него другая бригада шла, но я попросил. Хрен они его получат, если схалтурят. А тебе, брат, задание. До морозов чтобы была скважина – запаришься из колодца таскать! Ну и забор поставь.
Ты вообще чего себе думаешь – в чистом поле жить без забора?
Несмотря на пустячный тон, каким он произнёс свою реплику, его карие глаза посветлели и переливались счастьем. Петя обожал обустраивать чью-нибудь непутёвую жизнь.
Освобождать бытовку я не стал, сплавив Петиных строителей в избушку на дальнем краю участка. Зато прочие его советы нашёл разумными. В ближайшие дни нанял бригаду бурильщиков, и на участке появилась артезианская скважина – двухсотметровый жёлоб в глубь тысячелетий. Потрясённо я изучил эту вполне реалистичную машину времени, измазал пальцы в чёрной глине Юрского периода, вырвавшейся из-под бура прямо на мой лужок. И долго ещё не мог обвыкнуться с глубиной, раскидывая лопатой по участку грязь палеозойской эры.
Из низкого уличного крана потекла вода, чистая до сладости, хоть Петя и стращал меня примесями железа, обычными в наших местах.
Потреблять дар природы в одиночестве показалось мне свинством.
– Чего за водой не заходишь? Зашёл бы! – сказал я, повстречав однажды после работы моего ближайшего соседа. У Коли для полива и хозяйственных нужд имелся колодец, а за питьевой водой он ходил на родник.
Коля кивнул и в тот же вечер явился полюбоваться скважиной. По правде сказать, смотреть тут особенно было не на что. Горки глины да крышка люка. Плюс канава для подвода трубы к бытовке.
Коля сел у крана на корточки и закурил.
– Зинка моя тоже хотела скважину рыть, – сказал он. – Узнавала по фирмам. Прикинула – выходит, мне надо год получку в чистом виде копить. Нет, говорит, честному человеку такое дело не потянуть. Вон у Николая с Ириной, и то скважины нету. – произнёс он и быстро, искоса на меня глянул. Его глаза были коричневыми, как осенний наст, не злыми – но с огоньком.
– Ты чего сказать-то хотел? – наехал я потихонечку.
– Как чего? Мы ж соседи – надо знать, кто таков! – задиристо отозвался Коля и обхватил себя крест-накрест за локти, словно желал сдержать рвущееся наружу лихо. – А то всякие тут на танках ездят… – и он кивнул на джип, который накануне вернул мне Петя.
– Ну раз воды не надо – топай! – сказал я спокойно и, опередив его, быстро пошёл к машине. Он что-то крикнул мне, но через стекло и звук мотора я не расслышал слов.
Мне понадобилось полчаса, чтобы сгонять до булочной и обратно. Я вернулся с несколькими пакетами горячего хлеба и, встав у Колиной калитки, позвал его.
Он вышел не скоро – смешной и грозный, в рубашонке с закатанными рукавами, одной рукой сжимая лопату, другую уперев в бок.
– На! – сказал я, заваливаясь в калитку, и сунул Коле пакеты. Мой хлебный презент был призван объяснить ему, что я не «всякий на танке» и прошу относиться ко мне соответственно – как к человеку, пекущему хлеб.
Коля оглушённо распотрошил пакет. В нём был калач. Отщипнул, понюхал и, оторвав зубами ручку, стал жевать.
– Ну вот то-то! – кивнул я. – Вместо того чтоб наговаривать на человека, лучше показал бы окрестности, лес. Где тут у вас что…
– Да чего показывать! – отозвался Коля и, опустив руку с калачом, обвёл взглядом серый дол с пожелтелым кружевом рощ. Стая птиц нестройной толпой пересекла небосклон и, сжавшись на юге в точку, исчезла. – Чего показывать? Встань да гляди!..
Он взял в грудь воздуху, но не выдохнул или выдохнул слишком тихо. Я понял, что на сегодня хлебное сближение закончено.
На следующий день, в ещё не прояснившейся белизне утра, меня поднял стук.
– Это я – сосед! – гаркнули за дверью Колиным голосом. – Николай я!
Я открыл, соображая, какие на этот раз у него могут быть претензии. К счастью, претензий у Коли не обнаружилось, зато у него были грибы – роскошный кустик опят прямо на мху.
– Видал? – сказал он, протягивая мне куст на ладони. – Букет! Зинка приедет – подарю ей. А то вот цветы дарят, а грибы не дарят! Дарили бы все грибы – были бы всякие грибные там киоски, магазины. А я б вон нашёл в поле колокольчик и удивился: чего это мы цветы не дарим? Грибы дарим, а цветы нет!
Пока я вникал в его несуразицу, Коля откусил шляпку на младшем опёнке и бодро её сжевал. Он был слегка навеселе. А как иначе – в меловой белизне тумана наклёвывалась суббота.
– Ну, готов? Пошли, что ли? – спросил он, утомившись моим молчанием.
Тут я догадался, что вчерашний упрёк насчёт того, что Коля до сих пор не провёл меня по окрестностям, попал в цель.
Коля показывал мне лес, как дворец – со всеми залами, коридорами и закутками. Идти за ним было сплошным удовольствием. Он тёк меж сухих елей, как вода. Ни одна колючка не зацепила его. А на обратном пути принялся выковыривать из пены осеннего наста обломки толстых ветвей и тонких стволов, всё, что можно было прихватить на дрова, не распиливая. Набрав полные руки, он уверенно двинулся к дому.
– Сырые больно твои дрова! Одна гниль, – заметил я, вспоминая дровишки, какими топилась наша печь в булочной.
Коля остановился и, швырнув добычу на землю, выбрал берёзовый сук.
– Какая тебе гниль! – обиделся он. – Ты нюхни! – и, отколупнув кусок мокрой коры, понюхал, словно фиалку.
Мы вышли из лесу ровно на край Колиного участка. Там доживала жизнь, заваливаясь ветвями на землю, старая ветла. Под ней круглело поросшее травой углубление – воронка от взрыва Великой Отечественной. Коля ею гордился. Впереди расстилался долгий, похожий на кусок заросшей дороги Колин надел, а в конце его, ближе к улице, блестел окошком старенький дом с поленницей.
– Сам-то чем топишь? – спросил он, бросив дрова в пожухшую траву и закурив.
– Чем-чем – электричеством! – сказал я.
– Много нагорит! – Он качнул головой. – А печурки нет?
Какая-то зыбкость прошлась по мне от его слов. Я понял, что выпадаю потихоньку из сообщества, где людям неважно, сколько у них нагорит киловатт. Но примкну ли к дровяному братству Старой Весны? И главное, хочу ли этого?
16
Дикий пирог
Шли деньки, и нежная красота Старой Весны подёрнулась патиной. Миф о вечном пристанище – светлой родине моего прадеда – канул вместе с хорошей погодой. Теперь, влетая после работы в бытовку, я прибавлял жару в рефлекторе и скорей забивался в сон, чтоб только не успеть осознать свою дурь и сиротство.
Невзирая на осень, трудами Петиной бригады над глинистыми ухабами поднимался сруб. Жители деревни останавливались чуть поодаль, молча интересуясь строительством, и с каждым днём им приходилось запрокидывать голову на венец выше.
Скоро дом всей своей простой и крепкой статью проступил из небытия. Он был светлый и голый. В его новых косточках пел старовесенний ветер. Я позвал Петю полюбоваться плодами его заботы, но мой друг оказался слишком занят, чтобы приехать.
Взяв в высотных работах трёхдневную паузу, его бойцы установили мне и забор. Теперь откуда ни глянь на холм – в глаза лез частокол, покрытый рыжеватой пропиткой. Бывало, я выходил утром, и мне самому становилось как-то квадратно. Как будто это меня обстучали колышками по периметру.
Заходя за водой, Коля искренне предупреждал: «Смотри! Пока держусь, а не удержусь – перемолочу к чёртовой бабушке на дрова!»
Во время очередной беседы, когда Коля, толкнув под кран канистру и оглядевшись, пообещал сбрить забор бульдозером, его мнение получило неожиданную поддержку.
– Это верно. Можно бы и сбрить!
В нескольких метрах от нас стоял Николай Андреич Тузин. Он подошёл неслышно, под прикрытием грохочущей по дну канистры воды. На его сутуловатые плечи была накинута всё та же, дореволюционного фасона, шинель. Серые с карими искорками глаза глядели весело, приглашая не обидеться, но посмеяться. В руке, как авоську, Тузин держал пластиковую бутыль, и весь его сценический образ, располагавшийся между романтикой и иронией, был так обаятелен, что я простил ему опасную реплику.
– Пошёл я на родник, а там в лохани, извините, дохлая мышь! – продолжал Тузин, подходя ближе. – Вот – решился к вам. Коля больно вашу палеозойскую воду хвалит!
– Не хвалю я, – огрызнулся Коля и, поскорее завинтив крышку, убрёл.
Пока набиралась вода, Тузин, замяв, как ни в чём не бывало, реплику о бульдозере, принялся выяснять, какая вышла у скважины глубина да сколько, если не секрет, пришлось заплатить за метр пробура.
Я ответил.
– Да… – улыбнулся он, считая в уме. – Мы, пожалуй, на родничок пока походим, – и, завинтив канистру, двинулся к калитке.
– Ну а строительство в какие сроки закончить планируете? – обернулся он на ходу.
Разговаривая, мы дошли до тузинского участка, и сразу за худеньким забором в гуще палой листвы я увидел шезлонг с кипой бумаг, придавленных мобильником. Ветер шевелил прозрачные яблони и время от времени стряхивал на бумаги лист или обломок ветки.
– Моё рабочее место! – сказал Тузин, кивая за забор. – Под самой осенью. Я бы даже сказал – под сенью осени! Зайдёте?