Вхожу в комнату.
Ребёнок лежит на полу и рыдает.
Он в бешенстве, ему страшно. Успокаивать и отвлекать бесполезно.
Ложусь на пол рядом с ним и начинаю кричать, рыдать и стучать ногами.
(«Ты не один, я разделяю твои чувства, я такая же, как ты».)
Он на секунду перестаёт рыдать и взглядывает на меня. Мельком, искоса.
С остервенением кусает свою руку Я тоже кусаю руку
Через десять минут он перестаёт рыдать и начинает жалобно тянуть:
– Мммммммм…
Я тяну вместе с ним. Выстраиваю простую мелодию:
– Мммм, ммммм… МММ… МММ…
Он смотрит на меня и хватает за волосы.
Я хватаю за волосы его. Не больно.
Он отпускает меня. Берёт мои руки, кладёт к себе на голову.
Я глажу его.
Он отходит на два шага, останавливается и оттягивает пальцами нижнюю губу.
Посматривает на меня. Я повторяю за ним.
Он садится за рояль и играет.
Медленно нажимает на клавиши.
Я отхожу.
Нужно дать ему побыть одному.
* * *
Дорогой Лёва!
* * *
Дорогой Лёва!
Что-то я заснуть не могу. Хочется написать тебе об Анне. Есть люди, за которых мне хочется молиться.
Твоя мама говорит, что у нас каменное сердце. Так вот есть люди, которые могут это вылечить.
Первый раз я услышала Аннино имя просто так, без отчества.
– Один человек у нас пойдёт к Анне.
Всех учителей в начале практики нам представили по имени и отчеству.
– Маша у нас пойдёт к Анне. (И все переглянулись.)
Мы ходили по школьным лестницам, и А.С. спрашивала, заглядывая в классы:
– Анну не видели?
Анну никто не видел. Дети её где-то здесь.
Анна мне не понравилась. Выражением лица. Сперва я увидела в нем скуку и равнодушие. Только потом нашла верное слово: безнадёжность.
Вся она была какая-то убитая. Безразлично смотрела на меня. Безразлично отвечала на вопросы. В классе сломанные парты. Голые стены. Ни одного цветка.
Меня возмущало, что Анна прямо посреди урока присаживается на парту и напевает. Как она может называть Сашку дураком? И не использует табличек! И работает кое-как! И на всё-то ей наплевать! На класс, на детей, на методику преподавания, на развитие слухового восприятия.
Я сказала:
– Анна – плохой учитель. Я не буду такой, как она. Три Анниных выражения:
«Дурдом-санаторий "Солнышко"» (это про класс). «Меньше слов – больше дела» – про мои конспекты уроков. И – «урок должен быть как песня».
Постепенно я её поняла. Это был отчаявшийся человек. Человек, опустивший руки.
– Понимаешь, – объясняла она мне, – дали мне класс. Они были совсем никакие. И вот за год я их вытянула так, что с ними стало можно работать. Тогда у меня их забрали и дали новых. Те вообще ничего не умели. За месяц я их кое-как привела в чувство. Тогда мне дали Настю с Рустамом. И у меня опустились руки. Если я работаю с классом, я бросаю этих. Работаю с этими – бросаю класс. Раньше я шла в школу как на праздник. Теперь я иду в школу как на каторгу.
Надо сказать, что даже если исключить Рустама и Настю, Аннин класс – худшие из худших. Тяжелые из самых тяжелых. На нас приходили смотреть.
Анна срывалась, кричала на детей, хватала Рустама за шкирку и кидала под учительский стол.
Но было что-то, и это осталось…
Как Анна подозвала меня к себе во время урока:
– Встань сюда. А теперь посмотри на их глаза. Видишь? С этого момента можешь им ничего не объяснять. Уплыли…
Как она объясняла мне построение уроков. Всегда хвалила. Если я работала плохо, говорила:
– У нас с тобой не получилось. А если мне что-то удавалось:
– У тебя получилось.
Как рассказывала про свой прошлый класс. Какие они были умные, всё ловили на лету. Всё, что только можно, она делала с тем, счастливым, классом.
Как к ней приходили «речевики», а попросту трудные подростки, вечная проблема директора – воры, беспризорники и двоечники, переведённые в нашу школу из обычной под давлением РОНО. Почему-то к Анне они испытывали доверие. Знали, какая она.
– Анна Дмитриевна, можно?
– А вы что не на географии?
– А ну её. Она истеричка какая-то.
Анна усмехалась, потом, опомнившись, вздыхала:
– Вот я не могу понять: как ты можешь называть истеричкой человека, который хочет дать тебе знания? И вообще, валите отсюда! У меня открытый урок. Не мешайте Маше. Ей и так тяжело. Машуля, гони их в шею.
Ещё к Анне приходили слабослышащие двенадцатиклассники, мои ровесники. Я их очень боялась и утыкалась в книгу. Они на меня косо посматривали и что-то обсуждали жестами. А Анну любили. И она их.
– Оболтусы! Маша, ты хоть что-то понимаешь из того, что они говорят?
Я чувствовала её бесконечную усталость, но только потом узнала, что Анна работает без выходных с восьми утра до 11 вечера на двух тяжелых работах.
– Я тоже раньше думала, что всем помогу и весь мир пере верну… Если ты хоть одного вытянешь – значит, не зря живёшь. И тебе за одно это можно памятник поставить.
«Памятник поставить» – ещё одно любимое Аннино выражение.
Она любит детей и свою работу.
Работу, про которую у нас говорят: «с умственно-отсталыми – никогда. Хочется получать хоть какую-то отдачу».
В конце практики она сказала мне:
– Маша, главное, сохрани любовь к этим детям.
У неё не осталось сил на то, чтобы каждый день переворачивать мир и спорить с Господом Богом о живых душах, которые Он ей должен.
Нам с ней было хорошо. Она сказала: «К концу практики я даже улыбаться начала».
Когда ты прикасаешься к страданию, если тебе удаётся подарить отчаявшемуся немного сил, на тебя обрушивается сильное и истинное – любовь, наверное. Любовь в неразбавленном виде. Тогда ты понимаешь, что Бог есть. Ради этого я хочу жить.
Мне стыдно перед Анной Дмитриевной за то, что я ушла, а она осталась. И значит, опять перестанет улыбаться. Стыдно за то, что я высыпаюсь, не отчаиваюсь, не выбиваюсь из сил, не несу чужую ношу. Практика кончилась.
* * *
Дорогой Лёва!
Вчера я опять виделась с Антоном.
– Антон, что это?
– Тесто!
– А что мы будем делать?
– Тесто!
– Ну да, это – тесто, а что мы будем делать? Ле…
– Летать! Вчера думала:
В каждой группе есть ребёнок, которого называют по фамилии.
А необучаемый ребёнок – это ребёнок, которого не обучают, только и всего.
У Бога необучаемых нет.
* * *
Привет, Лёва!
Сегодня мы узнали, что Андрюшу отправили в детский дом. Я тебе, кажется, не рассказывала про него.
Чаще всего Андрей говорит слово «казаки». Это означает всё хорошее.
Порисовать – казаки, качели – казаки, мелкие игрушечки из киндер-сюрпризов – тоже казаки.
Он произносит это слово целиком, но как-то коротко, на одном дыхании, поэтому кажется, что это только один слог: казаки, максимум – два.
А первое его слово было: «Америка».
Дорогой Лёва!
Когда я первый раз пришла в Фонд и села в углу на стул, ко мне подошел мальчик и дотронулся до правой щеки. Так началось моё путешествие.
Мой редактор говорит, что лучше всё-таки объяснить, что такое Фонд. Фонд – это Фонд. Я там работаю с 2004 года.
Тебе пока всё понятно?
Спрашивай, если что.
* * *
Дорогой Лёва!
Когда я была поэтом, мне было обидно и досадно, что я не чудотворец.
Теперь я работаю с детьми, и мне страшно, что я не чудотворец.
Никакой другой труд не даст мне столько радости, вдохновения, умиротворения.
И столько страха, тоски, неуверенности. Опасная работа.
Я ведь серьёзно: то пребываю на верху блаженства, то опускаюсь в бездну скорби.
Я серьёзно: дефектология – хроники пикирующего бомбардировщика.
Я хотела помочь детям справиться с их страхами, стереотипами, научить их устанавливать контакт с другими людьми.
И поэтому я бесконечно сталкиваюсь со своими страхами, негибкостью, неумением устанавливать контакт, чувствовать другого.
Меня бросает из крайности в крайность.
Я нетерпелива. Не с детьми нетерпелива, а с собой: хватаюсь за одно, за другое, ищу новое, не использовав до конца старое.
Я теряю голову перед своими ошибками.
Я впадаю в отчаянье от своего неумения.
Я чувствую, что мне самой нужна моя помощь.
И за спиной я всё время ощущаю Бога, который говорит: «Ты должна мне ещё одну душу».
И родителей, которые повторяют: «Ты в ответе за нашу новую надежду».
Поэтому мне страшно.
* * *
Дорогой Лёва!
* * *
Дорогой Лёва!
Вчера была на родительской группе.
Мать:
– А я вот, девочки, думаю, надо найти Косте лесника. Остальные:
– Кого?! Мать:
– Ну, лесника. Где-нибудь в Новгородской области, или ещё подальше, в чаще. Там же, девочки, лесничества. Ещё остались. Я узнавала. А лесники – это же спокойные люди. Они сами – как аутисты. Круглый год в лесу, без людей. Ну, я подумала: научил бы он моего Котьку помогать, хворост собирать, печь топить. Костя же умный. Он научится. А потом, глядишь, сам лесником станет…
* * *
Дорогой Лёва!
Я занимаюсь с Рустамом в учительской. Другого места для занятий в просторном бардаке школы N не нашлось. С одной стороны, это, конечно, неудобно, а с другой – очень познавательно. Потому что за два урока наших занятий к нам заходит за журналами весь учительский состав школы N.
Рустам – это местная достопримечательность. Потому что он «мальчик– Маугли», «детка из клетки» и так далее.
Примерно треть тётенек-учителей (как вы уже догадались, коллектив школы N на девяносто восемь процентов состоит из дам среднего возраста) подходит поближе и доверительным шепотом рассказывает:
– Вы знаете, такое ощущение, что его первые восемь лет жизни держали в запертом помещении… Голого… А пищу пере давали через окошечко…
Иногда они интересуются: «Ну, как он? Есть хоть какие-то успехи?»
Я, конечно, бодро отвечаю, что успехов полно и вообще Рустам у нас ещёвырастетивсемпокажет.
Тогда они (не так бодро) улыбаются, берут свои журналы и уходят.
Некоторые не обращают на нас никакого внимания, как будто нас и нет. В чём-то они правы: я в школе не работаю, а Рустам вообще из ряда вон. Поэтому мы невидимые.
Иные тётеньки, наиболее нам симпатичные, здороваются, улыбаются и не мешают.
Остальные же смотрят на нас с таким выражением лица, за которое я бы не задумываясь лишала диплома педагога-дефектолога.
Одна сказала: «Он же опасен для общества!»
Сама ты опасна для общества, а прежде всего – для детей, с которыми ты общаешься пять раз в неделю по шесть часов.
– Знаете, он одну девочку чуть не придушил. Из четвёртого класса.
Представляю, как мой Отелло, который в свои девять выглядит на дистрофичные пять, душит одиннадцатилетнюю девицу руками, которые даже пластилин размять не могут.
Ещё одна (кстати, супермегапрофессионал со столетним, как минимум, стажем):
– Это что? Школа или дом инвалидов? (Или дом престарелых, если на то пошло.)
Ну и ладно, а мы всё равно имвсемпокажем.
Пожелай нам удачи.
* * *
Дорогой Лёва!
Я не могу, когда Костя страдает.
Страдать – это лежать на рояле, засунув палец в рот, и тянуть:
– Маа-хааа… нетааа… Это значит:
– Маша, нет!
В смысле: «Маша, что бы ты мне ни предложила, нет, нет, нет. Оставь меня в покое».
И ещё: «пост!» (то есть поезд метро, хочу поехать домой). Пусть уж лучше ходит за мной и пытается укусить, с этим мы справляемся.
Кусать и бить – это не плохо, это мы так общаемся. Беседуем. Всегда можно перевести в игру. Гоняться друг за другом, например, и играть ногами на рояле.
В самые хорошие дни можно даже потанцевать под музыку («Маха! Песня!») или задуть свечки на торте из конструктора («тортик свечка задуть!»)
Но так долго страдать я не могу!
P.S.
* * *
Дорогой Лёва!
Сегодня ходила в школу N заниматься с Настей. Настя – одноклассница Рустама.
И товарищ по несчастью: тоже «детка из клетки», «необу-чаемая» и «опасная для общества».
Как и Рустам, она «учится в первом классе».
Им обоим необходим индивидуальный подход, который учительница при всём желании не может им обеспечить. Настю перевели на индивидуальное обучение, но ей пришлось остаться в классе, потому что учителей не хватает. В начале дня Настя ведёт себя тихо: сидит за партой и рисует домики и людей. Из-за очень плохого зрения ей приходится пригибаться к столу. Потом она подносит свои рисунки к глазам и рассматривает. И рвёт на мелкие кусочки. Это знак. Сразу после этого Настя начинает хныкать и хлопать себя по щекам. Никто не обращает на неё внимания. Она срывается с места и отшвыривает ногой стул. Опрокидывает парту. Разбрасывая всё на своём пути, несётся по классу. Однажды она сорвала со стены доску.
Учительница отводит её в туалет и умывает холодной водой. Этот способ считается универсальным. А что ещё учительница может сделать? У неё целый класс сложных детей.
У Насти последствия ДЦП, нарушение слуха и зрения. Ходит она быстро, широкими шагами, наклоняясь вперёд. У неё лицо следопыта и наблюдателя. Выражение, которое появляется на Настином лице в счастливые минуты, называется «слабая улыбка». Она тоже из страдальцев.
Скучает по дому. В школу её отводит отец, пожилой мужчина – Настя поздний, долгожданный ребёнок. Что называется, «домашний».
Домашний ребёнок в школе N почти неизбежно страдалец.
Учительница и психолог уверены, что Настя умственно отсталая и необучаемая. Однако я выяснила, что она умеет писать. Она не выводит корявые печатные буквы. У неё широкий летящий почерк талантливого человека. Настя стремительно пишет чёрным маркером.
Показываю на неё: кто это? Пишет: «Настя».
(Необучаемый ребёнок.)
Я вам говорю, маленькие дети так не пишут. Не-личности так не пишут.
У Насти замечательная память: за одно занятие она запоминает десять слов-табличек и потом не забывает.
Но не говорит. Вообще. Не раскрывает рта. Даже кричит со стиснутыми зубами.
Пытаюсь научить её произносить самый простой звук – «а».
– Настя, покачаем куклу: а-а-а.
– Мммммм.
И кукла летит в угол.
Я люблю талантливых людей. Учительница говорит, что Настю ничего не интересует, но я знаю, что это неправда.
Сильная, свободная от природы душа, запертая в тишине, полумраке, где все движения затруднены, не может не страдать.
А что дальше?
Я не знаю, что дальше.
* * *
Дорогой Лёва!
Забыла тебе сказать – я теперь волонтёр в детском доме. Прихожу два раза в неделю помогать.
Сегодня одна девочка залила меня, себя и всё окружающее пространство киселём.
Один мальчик верхом на горшке ускакал в угол и свернул с горшка другого мальчика.
Одной девочке не удалось почистить зубы, так как она встала на голову.
Ещё одна девочка, пока я пыталась вложить ей в руку ложку, другой рукой аккуратно размазывала кашу по столу…
Меня гложет нетерпение и желание показать им всё и сразу. Поэтому мне уже сказали:
– Маша! Ну нельзя же так быстро! Наши дети слабые…
Кроме того, моя голова отказывается вмещать информацию о том, где хранятся памперсы, на кого какой свитер, кого кормить сначала, а кого потом и т. д, и т. д, и т. д.
Я знаю, что у меня ко всему этому мало врождённых способностей. Я очень резко двигаюсь. Нетерпелива. Не умею делать «по-матерински». Путаю и роняю. И тому подобное.
Чему меня пять лет учили? Онеге спасибо, а то бы пропала совсем. Сострадания во мне мало. Я вообще его не знаю. Мною движет какой-то духовный голод, желание приблизить к себе мир людей, войти в него и найти там своё место.
Меня учит Заския, педагог из Германии.
Когда я смотрю на неё, то не верю, а просто вижу, как можно лечить любовью. Я тоже хочу так уметь. Когда она заходит в группу, всё озаряется светом – стены, ряды кроваток, лица детей, даже полка с памперсами.
– Извини, Веэрочка, – говорит Заския с мягким немецким акцентом, – но сейчас мы будем тебя немножко двигать. – О-о… Какой ужас! Мешают спокойно лежать!
Верочка, до того безутешно рыдавшая, закрывает рот и удивлённо смотрит на нас.
Я вижу Настю, которая глухо кашляет, к носу протянута трубка для кормления. Если присесть к ней на кровать, она обрадуется и закашляется ещё сильнее.
Слева лежит Аня с несгибающимися ногами, к ней иногда приходит мама. Под подушкой – «домашние» штаны.
Справа Галя, синдром Дауна, сидит в деревянном стульчике (именно «в»), требует общения: даёшь игрушку, она смеётся и выбрасывает.