Единственным признаком, позволявшим строить догадки о происхождении мальчика, был полуистлевший ворот рубашки, но кто надел на него когда-то эту рубашку – родные или Мейер Юрген, никто не знал. При недостатке реальных фактов всегда начинают процветать досужие сплетни: поговаривали, что это, наверное, нежеланный ребенок одной местной женщины, или что он – один из преступников, когда-то сидевших в Зельской тюрьме; другие же считали Питера сиротой-идиотом. Подобные истории легко становятся достоянием гласности в маленьких деревушках, однако в отношении Питера никаких сведений о злодеях-родителях не возникало. Не было очевидно и то, является ли мальчик идиотом: он вроде демонстрировал сметливость и любопытство и выглядел вполне счастливым. Но в чем не возникало сомнений – он точно был другим. Хотя кто скажет, как повлияли бы годы дикой одинокой жизни на самого здорового ребенка?
Шли дни, у мальчика-дикаря не объявлялись ни родители, ни другие родственники. Питер оставался один в мире – фактически в своем мире, поскольку он не говорил и даже не встречался ни с кем взглядом. Резвиться по полям было его самым большим удовольствием.
Кто-то меня слегка трясет.
– Они здесь. Они здесь. Уже здесь. – Что?..
Время – 8:30, полтора часа до начала моей «смены»; ночью я писал до трех часов.
– Они там, около дома, – настойчиво продолжает Дженнифер. – Мне нужно, чтобы ты подержал Моргана, пока я приготовлю им место.
Протираю глаза, натягиваю брюки и спускаюсь, слегка пошатываясь, в гостиную. В нашем новом доме – в скрипучем старинном доме Викторианской эпохи – как-то неестественно холодно. Это грузчики привезли пианино, они держат входную дверь открытой, подложив под нее мягкую подстилку: готовятся втащить в дом столетнее пианино, которое мы получили в наследство от бабушки Дженнифер. Больше года, после нашего переезда из Сан-Франциско в сельскую местность Уэльса, оно хранилось в доме одного нашего друга, и вот теперь наконец возвращается к нам здесь, в Орегоне.
На другом конце комнаты стоит Морган, еще в пижаме, не обращая никакого внимания на грузчиков. Он стоит на низеньком стульчике, придвинутом к столу, и напряженно постукивает клавишами своего «Макинтоша».
– Морган, погляди-ка! Наше пианино. У нас теперь снова бу дет пианино.
Ребенок не поднимает головы, но видно, что он признает мое присутствие рядом, наклонившись ко мне. Я слегка взъерошиваю его светлые волосы, целую в голову; он чуть улыбается и наклоняется ко мне сильнее, покуда не оказывается лежащим на мне всем своим весом. Но и тут он не отрывает взгляда, по-прежнему погруженный в арифметическую программу.
– Че-ты-ле, – сообщает он. – Пять!
В дверь входят трое крепких грузчиков и кивают в знак приветствия.
– Славный малыш, – говорит один из них.
– Да-да.
– К этой стене поставить? – спрашивает другой у Дженнифер. Она как раз убирает большие холсты, чтобы освободить до рогу:
– Да, сюда – в самый раз.
Израненные доски пола тихо постанывают: пианино втискивается через входную дверь, взгромождается на огромную тележку – тяжеленное и опасно свисающее с ее края.
Вдруг Морган срывается со стула и бежит к инструменту; я перехватываю ребенка, и он извивается у меня в руках.
– Подожди, Морган. Минуточку. Пока туда опасно подходить, дяди еще его везут.
Мужчины медленно снимают пианино с тележки; когда правый край с легким стуком касается земли, струны словно издают призрачный вздох. Я опускаю Моргана на пол, и он сразу же подбирается к инструменту. Плинк-плиш-бру-у-у-м: его кулаки безумно молотят по клавиатуре вверх-вниз, он вытягивает руки во всю длину, охватывая три октавы, и стучит по белым клавишам. Комнату наполняет до-мажорный грохот.
Морган останавливается:
– Йа! Йаа! Йа-а-а-аяй!
Затем он стучит кулаками в область солнечного сплетения, усиленно дыша и тряся головой, а следующие пять минут снова выбивает из клавиатуры все возможное. Пока Дженнифер выписывает грузчикам чек, они без всякого стеснения смотрят на это представление.
– Да, нет, эй-би-си-ди-эф[2], дзинь-дзинь! – вопит Морган и молотит кулаками по клавишам.
На мгновение он останавливается и поворачивает голову назад, с блаженной улыбкой, не обращенной ни к кому конкретно. Струны, резонируя, гудят еще секунду.
– А-а-ай-е! – начинается вновь.
Грузчики собирают свои подстилки и выходят из дома под продолжающийся грохот. Мы с Дженнифер смотрим друг на друга, потом – на нашего ребенка, атакующего фортепиано.
– Ну что, – она старается перекричать какофонию, – пойдешь дальше спать?
Грохотание пианино внизу продолжается, а мои пальцы двигаются по старой карте. Вот он, Ганновер.
Тогда, в 1725 году, в тех краях было две знаменитости. Первая – это Питер, маленький дикарь с задубелой кожей, который оставался непонятным никому во всей Германии. Другой знаменитостью был выборщик от Ганновера – бледный маленький человек благородного происхождения, о котором никто из его подданных также не имел точного представления. В 1714 году выборщик взвалил на себя такую ношу, которую, вероятно, не хотелось бы тащить никому из здравомыслящих ганноверцев: он стал Георгом Первым, носителем Британской короны. Георг был, несомненно, не худшим из королей, когда-либо правивших Британией, но при этом самым подневольным. За десять лет, проведенных на троне, этот вынужденный монарх так и не удосужился выучить язык унаследованных им дождливых островов; когда ему надоедало проводить время с научными редкостями или со своими возлюбленными, он уезжал из сырого Лондона в родные края на долгие каникулы. Вот так и вышло, что однажды ноябрьским вечером 1725 года король отобедал в Ганновере с другой знаменитостью тех мест – бессловесным мальчиком, не имевшем в целом мире ни одного друга.
Питера ввели в столовую, когда король ожидал вечернюю трапезу. Наверное, Питер был единственным человеком в комнате, нимало не озабоченным присутствием в ней Его Величества. Счастливый мальчик занимался в многолюдной комнате своим любимым делом: он карабкался по людям, как можно было бы карабкаться по стенам, в беззаботности своей не обращая никакого внимания на то неудобство, которое он им доставляет, наступая на колени и плечи.
Георг смотрел на мальчика, завороженный. Питеру повязали салфетку, и король стал уговаривать его попробовать расставленные на столе блюда. Такого роскошного обеда бедное создание, конечно, никогда не видело. Но Питер не очень-то заинтересовался королевской кухней: отвергнув хлеб и изысканные яства, он брал только орехи и бобы – то, что ему было знакомо по лесной жизни. Больше всего он налегал на спаржу и особенно – на сырые луковицы; их он ел словно яблоки, а закончив, выразил свое одобрение постукиванием себя в грудь. Зрелище в целом было столь неаппетитное, что мальчика пришлось увести, чтобы соблюсти королевский этикет. Но Георг отнюдь не был рассержен; напротив, как гласит свидетельство, «Его Величество приказал снабжать <Питера> тем, что он любит, и предоставить ему такое обучение, которое лучше всего приблизит его к человеческому обществу».
Сам Питер, правда, не очень-то был настроен на приближение к человеческому обществу. Он убежал в хорошо знакомый ему Черный лес, где его нашли спрятавшимся на любимом дереве. Решив, по-видимому, что хватит с него цивилизации, Питер не захотел слезать, и почтенным горожанам пришлось рубить дерево. Когда его уводили из Черного леса, он и представить себе не мог, что видит этот лес в последний раз. У мира оказались на него другие планы.
– Итак, – рассказывает нам Отем, – процедура состоит в том, что мы предлагаем ему некоторые задания на время.
Мы находимся в детском развивающем центре, Морган сидит на ковре и катает грузовик по дуге, туда-сюда. Комната полна взрослых: мы с Дженнифер, несколько женщин, у всех на карточках красуется надпись «Портлендская программа раннего вмешательства» – и нашему сыну нет до них никакого дела. Он держит в руках грузовик и крутит его колеса: сначала по одному, затем попарно, потом все разом, внимательно следит при этом, как замедляется их ход, то похлопывая по шинам руками, то давая колесам остановиться самим.
Отем, в недавнем прошлом – несомненно, отличница колледжа, поворачивается к видеокамере в углу комнаты, устанавливает ее штатив так, чтобы камера смотрела немножко вниз, и вставляет кассету. Специалисты сидят за столом в углу, наблюдая за нашим сыном. Отем включает запись и садится на корточки рядом с Морганом.
– Ну, Морган, сейчас мы с тобой займемся кое-чем веселым. Он на мгновение поднимает взгляд от грузовика и затем воз вращается к верчению колес.
«Готово! – это бестелесное сообщение вдруг радостно раздается из видеокамеры. – Би-и-ип!»
– Хорошо, – говорит Отем. – Морган, давай поиграем с кубиками.
Она достает коробку с деревянными кубиками и вынимает один.
– Можешь вытащить кубик?
Он бесцельно глядит на коробку.
– Я вытаскиваю кубик, – говорит она. – А теперь ты вытащи. Вместо этого Морган поворачивается и смотрит на видеокамеру.
«Готово, – снова звучит из нее. – Би-и-ип\» Мы с Дженнифер переглядываемся. Да что они тут хотят выяснить?
– Морган… Морган, – повторяет Отем. – Где красный кубик? Где крас…
Он ведет ее палец к красному кубику.
– Молодец! Где желтый кубик?
Морган делает то же самое. Ему по-прежнему хочется смотреть на камеру, но по крайней мере отвечает он верно. Дженнифер сжимает мне руку, и я чувствую, что все происходящее начинает меня тяготить. Отчаянно хочется вмешаться и развеселить ребенка, но нам положено молчать.
– Где голу…
«Готово!» – снова вставляет свое «говорилка».
Морган мгновенно поворачивается лицом к камере.
– Внимание! – восторженно вопит он. – Малш![3]
1
Би-и-ип!
– Морган, – улыбается Отем. – Погляди-ка на щеночка. Ще ночек!.. Морган?
Каждый раз, когда звучит сообщение про готовность камеры, Морган поворачивается к говорливому ящичку и кричит: «Внимание! Марш!» Именно в этом, чудится ему, игра и состоит. На Отем с ее сумкой, полной игрушек, он обращает мало внимания.
– Морган, ты можешь хлопнуть в ладоши? Вот так… Морган?.. Морган, посмотри на меня. Хлоп! Хлопни своими…
Готово.
– Внимание! – кричит он. – Марш!
Би-и-ип!
Он снова поворачивается к Отем, но на этот раз его заинтересовала ее папка с записями.
– Не надо, Морган, – радостно говорит она, пока он перелистывает страницы папки. – Потом… Морган?
Отем дожидается, пока он снова бросит на нее взгляд, и намеренно делает печальное лицо.
– Ой-ой, – она горестно плачет, пытаясь добиться его реакции. – Ой, а-а-а!
Морган глядит на нее мгновенье, но никак не реагирует. Потом встает и уходит. Готово.
– Внимание! Марш!
Он подходит к большой дорогушей видеокамере, хватает за штатив, и все присутствующие – а в комнате не менее полудюжины взрослых – замирают на миг.
Би-и-ип!
– Эй! – Я налетаю на него. – Морган, нельзя-нельзя-нельзя. Оставь камеру в покое.
– Ка-ме-ла.
– Правильно, дорогой. Давай-ка вернемся к Отем.
Но он тащит меня за собой. Не нужна ему Отем с ее игрушками и приторными улыбками. Он хочет обследовать штатив. – Морган… «Готово!»
– Внимание! Марш!
Я все жду, что они вот-вот закончат обследование, потому что явно ничего хорошего из этого не выходит, но они не заканчивают. Тестирование продолжается, бибиканье продолжается, камера не перестает записывать, и снова и снова он не выполняет задания. И специалисты за столиком что-то отмечают у себя не переставая.
2
В марте 1726 года пришел приказ: привезти его в Лондон.
Питер проделал длительное путешествие сначала по суше, а потом морем; путешествие, которое трудно было бы вообразить для человека, еще несколько месяцев назад не видевшего ничего, кроме леса. Таким образом ему была оказана честь, доступная немногим, разве что наиболее респектабельным жителям его деревни, – возможность увидеть крупнейший и могущественнейший европейский город. Далее путь его пролегал к центру города, к самому его сердцу – к воротам Сент– Джеймсского дворца. Сент– Джеймс на самом деле не всегда был дворцом: изначально он использовался как приют для прокаженных женщин, но с годами превратился во вполне комфортабельную королевскую резиденцию. Именно здесь Георг предпочитал проводить зимние лондонские месяцы.
К этому времени Питера уже приучили ходить более или менее прямо, а не на четырех конечностях – именно так он передвигался, когда его нашли. Одетый подобающе для королевского двора, мальчик-дикарь с сопровождающими последовал за вооруженным охранником через внутренний дворик, по главной лестнице и затем через комнату гвардейцев в зал, служивший для приема послов. Питер, однако, был столь загадочным послом недоочеловеченной страны, что его решили перевести в Большую гостиную, являющуюся истинным центром придворной жизни. Почти ежедневно аристократы и министры, собравшись здесь, ожидали благосклонного внимания королевской семьи. Кроме того, это было самое лучшее место, где можно было оценить новых посетителей, поэтому именно Большую гостиную использовали для встреч с аристократами, разными необычными людьми, чужестранцами – членами королевских дворов. Правда, такую диковину, как бессловесный мальчик, придворные могли представить себе с трудом.
5 апреля лондонская газета «Вис Леттер» так сообщала о том, как Питера принимали при дворе:
В прошлую пятницу <Питера> представили Его Величеству и знати. Ему, как предполагается, около тринадцати лет, но он при этом не имеет ни малейшего представления о целом ряде вещей. Тем не менее, он уделил больше всего внимания Его Величеству и Принцессе, давшей ему свою перчатку, которую он попытался надеть на руку. Это мальчика, похоже, очень развеселило, так же как и золотые часы, которые он пытался пристроить на уши. Он был одет в синюю одежду; но ему, казалось, тяжело было выносить какую бы то ни было одежду вообще… Как нам стало известно, он будет передан под опеку д-ра Эрбатнота с тем, чтобы врач постарался сделать из дикаря социальное существо и научил его использовать речь.
Некоторым из придворных особенно «повезло» в тот вечер благодаря манере Питера выворачивать карманы окружающих в поисках угощения. Впоследствии предпринимались попытки «предупредить всех леди и джентльменов, желающих встретиться с Дикарем, ничего не носить в карманах во избежание неприятностей в будущем».
«Окультуривание» такого ребенка – задача, требовавшая большого таланта, поэтому король вверил судьбу мальчика в умелые руки доктора Эрбатнота, которого высоко ценил. Нужно было обладать недюжинными способностями, чтобы получить работу при дворе: достаточно сказать, что придворным композитором являлся не кто иной, как Георг Гендель. Питер стал жить в городском доме Эрбатнота, и невозможно было бы придумать лучшего места и времени для погружения впечатлительного мальчика в гущу лондонской жизни. Коллегами Эрбатнота по Королевскому научному обществу были Эдмонд Хэлли[4] и престарелый Исаак Ньютон. Кроме того, Эрбатнот считался одним из лучших лондонских литературных остряков и основал «Клуб бумагомарателей», куда входили его близкие друзья Джонатан Свифт и Александр Поуп[5]. Оба частенько появлялись в радушном докторском доме. Все эти незаурядные персоны, события лондонской жизни – в том числе и драматичное появление Питера – находились под постоянным наблюдательным взором Даниеля Дефо и эссеистов Эдисона[6] и Стала[7]. Мальчик из Черного леса, таким образом, приземлился аккурат в центр интеллектуальной вселенной той эпохи.