– Дорогой, не кончай на мой компьютер! – сказала Мелисса.
Тогда он принялся тыкаться ей в щеки и уши, щекотал подмышки и наконец пригвоздил ее к двери в ванную комнату. Она приветствовала его все той же сочно-вишневой улыбкой.
Каждый вечер, четыре дня подряд, примерно в час ужина Мелисса извлекала из своей сумки еще две золотистые упаковки. В среду Чип повел ее в кино, где они просидели лишних полтора сеанса, уплатив всего лишь за один дневной фильм. Вернувшись в «Комфорт вэлли», они поужинали оладьями; Мелисса позвонила матери и говорила так долго, что Чип уснул, не приняв таблетки.
В День благодарения он очнулся в сером сумраке своего не приглушенного наркотиком «я». Лежа в постели и прислушиваясь к редким по случаю праздника автомобилям на шоссе № 2, Чип не мог сообразить, что не так. Пристроившееся рядом тело внушало смутную тревогу. Ему хотелось повернуться набок, уткнуться лицом в спину Мелиссы, но, может быть, он ей уже надоел? Как она вытерпела все его приставания, сколько можно лапать и трогать, толкаться и тыкать?! Он же использовал ее, словно кусок мяса!
Стыд и недовольство собой захлестнули Чипа мгновенно – так стремительно падают цены на охваченной паникой бирже. Его прямо-таки выбросило из постели. Натянув трусы, он прихватил с собой Мелиссину косметичку и заперся в ванной.
Одно-единственное жгучее желание обуревало Чипа – стереть, упразднить все, что он натворил. И тело его, каждая клеточка, точно знало, как унять это жгучее желание: нужно проглотить еще одну таблетку «Мексикана-А».
Чип тщательно обыскал косметичку. Кто бы мог подумать, что так быстро возникнет зависимость от наркотика, который даже не приносит удовольствия! Ведь накануне он и не вспоминал о пятой, последней дозе. Чип раскрывал тюбики с помадой, извлекал из розовых пластиковых оболочек двойные тампоны, тыкал заколкой для волос в баночку увлажняющего крема. Пусто.
С косметичкой в руках Чип вернулся в комнату, где было уже совсем светло, и шепотом окликнул Мелиссу. Не дождавшись ответа, он упал на колени и распотрошил холщовую дорожную сумку. Запустил пальцы в пустые чашечки бюстгальтеров. Помял свернутые мячиком носки. Проверил все потайные карманы и отделения сумки. Это новое надругательство над Мелиссой казалось особенно унизительным, все вокруг заволокло оранжевой пеленой стыда, ведь он словно бы ощупывал ее внутренние органы, чувствовал себя хирургом, который с гнусным сладострастием поглаживает юные легкие, обнажает почки, трогает идеально гладкую поджелудочную железу. Прелестные маленькие носочки, и мысль о носочках еще меньшего размера, которые Мелисса носила в недавнем детстве, и образ многообещающей, умненькой романтической студенточки, собирающей вещички, чтобы съездить на выходные с глубоко почитаемым ею профессором, – каждая мысль, каждая сентиментальная ассоциация подливала масла в огонь его стыда, возвращала воспоминание об отнюдь не смешной, примитивной и грубой комедии, что совершилась между ними. Потные подскоки, влажная пляска и тряска.
Стыд достиг точки кипения, мозги вот-вот взорвутся. И все же Чипу хватило терпения еще раз обыскать одежду Мелиссы, не сводя при этом бдительного взгляда со спящей возлюбленной. Лишь перебрав по второму кругу ее вещи, прощупав каждый шов, он пришел к выводу, что «Мексикан-А» спрятан в наружном кармане сумки, надежно застегнутом на «молнию». Зубчик за зубчиком он осторожно раздвигал «молнию», скрежеща зубами от невыносимо пронзительного звука, и приоткрыл карман ровно настолько, чтобы в отверстие прошла рука (это проникновение вновь раздуло пламя воспоминаний; его огнем жгли все те вольности, которые он позволял себе по отношению к Мелиссе здесь, в номере 23, ненасытная похоть его рук, его пальцев – о, как он теперь мечтал никогда, никогда не прикасаться к ней!), и в этот миг на тумбочке возле кровати задребезжал сотовый телефон и девушка со стоном проснулась.
Выдернув руку из запретного места, Чип побежал в ванную и долго стоял под душем. Вернувшись, он застал Мелиссу уже одетой, она упаковывала сумку. Совершенно асексуальная, бесплотная в утреннем свете. Насвистывала веселую песенку.
– Дорогой, планы переменились, – сказала она. – Мой отец – он и в самом деле симпатяга – приезжает на денек в Уэстпорт. Я хочу повидаться с ним.
Если б и ему стыд был так же неведом, как ей! Но он не смел попросить у Мелиссы еще одну таблетку.
– А ужин? – спросил он.
– Прости. Но мне нужно ехать.
– Мало того, что ты каждый день по два часа болтаешь с ними по телефону!..
– Чип, прости! Речь идет о моих ближайших друзьях.
Чипа передернуло от одного упоминания о Томе Пакетте, рокере-дилетанте, наследнике трастового фонда, который бросил семью ради любительницы роликов. За последние несколько дней он невзлюбил и Клэр, ведь она только и делала, что бесконечно изливала дочери душу по телефону, а та почему-то слушала.
– Отлично, – буркнул он. – Отвезу тебя в Уэстпорт.
Мелисса мотнула головой – волосы рассыпались.
– Милый, не сердись!
– Не хочешь в Кейп, не надо. Отвезу тебя в Уэстпорт.
– Ладно. Тогда одевайся.
– Только знаешь что: эта твоя «дружба» с родителями, право же, не вполне нормальна.
Мелисса будто не слышала. Стоя перед зеркалом, подкрасила ресницы. Потом взялась за помаду. Чип так и стоял посреди комнаты, прикрываясь полотенцем и чувствуя себя каким-то бородавчатым уродом. Мелисса вправе испытывать к нему отвращение. Тем не менее Чип хотел прояснить все до конца.
– Ты поняла, что я сказал?!
– Чип, милый, – она сжала накрашенные губы, – одевайся.
– Мелисса, дети не должны проводить все время с родителями. Родители не должны быть твоими «ближайшими друзьями». Необходим мятеж, бунт. Только так формируется личность.
– Может быть, так формировалась твоя личность, – возразила она, – но ты отнюдь не образец счастливого взросления.
Он принял это с улыбкой.
– Я себе нравлюсь, – продолжала Мелисса. – Про тебя такого не скажешь.
– И твои родители вполне довольны собой, – подхватил он. – Вся ваша семейка страшно довольна собой.
Впервые ему удалось по-настоящему обозлить ее.
– Да, я себе нравлюсь! – заявила она. – Что тут плохого?
Он не мог объяснить, что тут плохого. Не мог объяснить, чем плохи ее самодовольные родители, ее самоуверенность, и страсть к театральным жестам, и апология капитализма, и отсутствие друзей среди сверстников. Чувство, настигшее Чипа в последний день занятий – это он все запутал, с миром все в порядке, и каждый вправе быть в нем счастливым, а все проблемы исходят от него, только от него самого, – нахлынуло вновь, да с такой силой, что колени подогнулись, и он опустился на кровать.
– Как у нас с наркотиком? – спросил он.
– Кончился.
– Ладно.
– Было шесть таблеток, ты принял пять.
– Что?!
– Очень жаль, что я не отдала тебе все шесть.
– А ты что принимала?
– Адвил, милый. – Ласковое обращение в ее устах звучало уже откровенной насмешкой. – Натерла.
– Я не просил тебя покупать наркотик, – огрызнулся он.
– Словами нет.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Очень весело нам было бы без него!
Чип не стал допытываться дальше. Опасался услышать, что без «Мексикана-А» он был бы никудышным, нервозным любовником. Да, конечно, именно таким он и был, но тешил себя надеждой, что Мелисса ничего не заметила. Новый стыд добавился к прежнему, а наркотика, чтобы заглушить его, больше не было. Чип опустил голову, закрыл лицо руками. Стыд погружался вглубь, ярость, вскипая, пузырьками поднималась вверх.
– Так ты отвезешь меня в Уэстпорт? – напомнила Мелисса.
Чип кивнул, но, должно быть, девушка не смотрела на него, потому что он услышал, как она листает телефонный справочник и говорит диспетчеру, что ей нужно такси до Нью-Лондона.
– Пансион «Комфорт вэлли», номер 23, – добавила она.
– Я отвезу тебя в Уэстпорт, – вслух произнес Чип.
– Не стоит, – откликнулась она, кладя трубку.
– Мелисса, отмени вызов. Я тебя отвезу.
Она раздвинула шторы, открыв вид на ограду, на прямые, как палки, клены и задний фасад завода по переработке вторсырья. С десяток снежинок потерянно порхали в воздухе. На востоке в разрыве туч проглядывало белое солнце. Чип поспешно оделся. Мелисса стояла к нему спиной. Если б не этот странный стыд, он бы подошел к окну, обнял ее, и она бы, наверно, повернулась к нему и все простила. Но собственные руки казались Чипу лапами хищника. Он боялся, что Мелисса в ужасе отпрянет, да и сам не был до конца уверен, что в темных глубинах души не жаждет наброситься на нее, жестоко наказать за то, что ей дано любить себя, а ему нет. Как же он ненавидел и как любил ее напевный голос, танцующую походку, безмятежное довольство собой! Она умела быть собой, а он нет. Чип сознавал, что погиб: она не нравилась ему, но расстаться с ней, потерять ее – непроглядный кошмар.
Мелисса набрала другой номер.
– Солнышко, – заговорила она в мобильник. – Я еду в Нью-Лондон, сяду на первый же поезд… Нет-нет, просто хочу повидаться… Точно-точно… Да-да, конечно… Целую-целую, скоро увидимся… Ага.
Снаружи послышался гудок машины.
– А вот и такси, – сказала она матери. – О’кей. Целую-целую. Пока.
Накинув куртку, Мелисса подхватила сумку и провальсировала по комнате. А у двери сообщила в пространство о своем уходе:
– До скорого! – И почти встретилась взглядом с Чипом.
Он не мог решить, что это: превосходное владение собой или полное замешательство. Хлопнула дверь такси, заработал мотор. Подойдя к окну, он успел разглядеть сквозь заднее стекло красно-белой машины промельк ее волос цвета вишневого дерева. И после пяти лет воздержания решил, что пора купить пачку сигарет.
Надев куртку, Чип вышел и, не замечая прохожих, преодолел пустыню холодного асфальта. Бросил монеты в щель автомата с пуленепробиваемым стеклом.
Утро Дня благодарения. Снег перестал, выглянуло солнце. Над головой хлопали крыльями чайки. Свежий ветерок ерошил волосы, словно и не касался земли. Чип присел на холодные перила, закурил, черпая утешение в крепкой посредственности американской торговли, в простом, без претензий, металле и пластике придорожных агрегатов. Гудение бензонасоса смолкает, как только наполняется бак, процедура скорая и скромная. Полотнище с надписью «Большой глоток – 99 ц.» раздувается на ветру, рвется в никуда, нейлоновые растяжки натягиваются и вибрируют. Черный курсив цен на бензин – сплошные девятки. Американские седаны сворачивают на подъездную дорожку, снижая скорость до 30 миль в час. Оранжевые и желтые пластиковые флажки трепещут на проволоке.
– Папа снова свалился с лестницы, – рассказывала Инид под грохот нью-йоркского ливня. – Нес в подвал большую коробку орехов-пекан, не держался за перила и упал. Представляешь, сколько таких орехов в двенадцатифунтовой коробке? Они раскатились по всему полу. Дениз, я полдня на карачках елозила! До сих пор то и дело натыкаюсь на эти пеканы. Цветом они точь-в-точь как сверчки, от которых мы никак не избавимся. Наклонюсь подобрать орех, а он прыгает мне в лицо!
Дениз подрезала стебли принесенных ею подсолнухов.
– Зачем папа нес в подвал двенадцать фунтов пекана?
– Ему хотелось чем-нибудь заняться, сидя в кресле. – Инид торчала у Дениз за спиной. – Я могу помочь?
– Поищи вазу.
Открыв первый шкафчик, Инид обнаружила только коробку с винными пробками.
– Не понимаю, с какой стати Чип пригласил нас к себе, если даже не собирался обедать с нами.
– По всей вероятности, – сказала Дениз, – он не рассчитывал, что именно сегодня утром его бросит подружка.
Дениз всегда говорила таким тоном, что мать чувствовала себя дурой. На взгляд Инид, Дениз не хватало тепла и сердечности. Но все же она была ее единственной дочкой, а несколько недель назад Инид совершила постыдный поступок, в котором ей срочно требовалось кому-нибудь исповедаться, и она надеялась, что Дениз ее выслушает.
– Гари настаивает, чтобы мы продали дом и переехали в Филадельфию, – сообщила Инид. – Он считает, Филадельфия будет лучше всего, ведь и он там, и ты тоже, а Чип в Нью-Йорке. Я сказала Гари, что люблю моих детей, но жить могу только в Сент-Джуде. Средний Запад – вот мое место, Дениз. В Филадельфии я просто потеряюсь. Гари хочет, чтобы мы поселились в доме с обслуживанием. Он не понимает, что уже слишком поздно: человека в таком состоянии, как твой папа, в подобные заведения не принимают.
– Но если папа будет падать с лестницы?..
– Дениз, он не держался за перила! Он не желает признавать, что ему нельзя ходить по лестнице с ношей.
Ваза обнаружилась под раковиной, за стопкой окантованных фотографий – четыре изображения чего-то розового и пушистого, то ли шизанутые художества, то ли медицинские иллюстрации. Инид попыталась аккуратно просунуть руку мимо них, но опрокинула спаржеварку, которую сама же и подарила Чипу на Рождество. Дениз глянула вниз и тем лишила мать возможности притвориться, будто она не заметила фотографии.
– Господи, что это такое?! – нахмурилась Инид. – Что это, Дениз?
– О чем ты?
– Тут какие-то извращенные Чиповы штучки, я так понимаю.
– Похоже, ты все-таки догадываешься, что это такое. – Дениз посмотрела на мать «с интересом», а этот ее взгляд выводил Инид из себя.
– Нет, не догадываюсь.
– Не знаешь, что это?
Инид достала вазу и захлопнула дверцу.
– Не хочу знать, – сказала она.
– Ну, это совсем другое дело.
Тем временем в гостиной Альфред нерешительно топтался возле шезлонга, собираясь сесть. Всего десять минут назад он сумел это проделать без всяких приключений, но теперь, вместо того чтобы автоматически повторить то же движение, вдруг задумался. Лишь недавно он осознал, что акт усаживания подразумевает утрату контроля, слепое запрокидывание, свободное падение назад. Его чудесное синее кресло в Сент-Джуде, точно перчатка бейсболиста на первой базе, ловко подхватывало любое летевшее в него тело, под каким бы углом и с какой бы силой оно ни падало; большие мягкие медвежьи лапы синего кресла страховали Альфреда, когда он вслепую совершал свой рискованный маневр. Но Чипов шезлонг был непрактичной низкой рухлядью. Альфред стоял к нему спиной, боязливо согнув колени под небольшим углом – пораженные нервы нижних отделов конечностей не позволяли согнуть их сильнее, – руки блуждали в воздухе за спиной, тщетно пытаясь нащупать подлокотники. Он опасался последнего броска. Что-то непристойное сквозило в этой полусогнутой, неловкой позе, что-то от мужской уборной, какая-то глубинная уязвимость, до того унизительная, что Альфред, стремясь поскорей положить этому конец, зажмурил глаза и – сел. Грузно плюхнулся на сиденье, но сила инерции опрокинула его на спину, задрала колени в воздух.
– Ал, ты в порядке? – окликнула его Инид.
– Что за мебель?! – проворчал он, отчаянно пытаясь сесть как следует и не выдать голосом напряг. – Это что же, софа?
Вошла Дениз, поставила на хилый столик возле кресла вазу с тремя подсолнухами.
– Вроде софы, – кивнула она. – Можешь положить ноги повыше и вообразить себя французским философом. Порассуждать о Шопенгауэре.
Альфред только головой покачал.
Приоткрыв кухонную дверь, Инид возвестила:
– Доктор Хеджпет сказал, тебе можно сидеть только на высоких стульях с жесткой спинкой.
Поскольку Альфред не проявил интереса к этим инструкциям, Инид повторила их вернувшейся на кухню Дениз:
– Только высокие стулья с жесткой спинкой. Но отец и слушать не хочет. Упорно сидит в своем кожаном кресле, а потом кричит, чтобы я пришла, помогла ему встать. А что будет с нами обоими, если я поврежу себе спину? Я поставила внизу перед телевизором одно из симпатичных старых кресел со спинкой из перекладин и попросила отца сидеть в нем. Но нет, он садится в свое кожаное кресло, а чтобы выбраться из него, съезжает с подушки на пол. Потом он ползет по полу до стола для пинг-понга и цепляется за него, чтобы подняться на ноги!