Мы вместе поужинали и на другой день выехали; она – в своем экипаже, вместе со своей горничной, я – в своем, с Дезармуазом, в сопровождении Ледюкак верхом, но в Растадте мы поменялись, эта Рено решилась дать пищу для разговоров любопытным и пересела в мою коляску, в то время как Дезармуаз охотно пересел на ее место, рядом с ее сопровождающей. Мы немедленно вступили в интимные разговоры. Она поведала мне обо всех своих делах, по крайней мере, по видимости, и я рассказал ей о том, что не счел нужным скрывать. Я сказал, что у меня есть поручение от лиссабонского двора; она мне поверила, и я поверил ей, в свою очередь, что она направляется в Мюнхен и Аугсбург, чтобы сбыть свои бриллианты.
Речь зашла о Дезармуазе, она сказала, что я могу вполне продолжить общение с ним, но не должен позволять ему пользоваться титулом маркиза.
– Но, – сказал я ей, – он ведь сын маркиза Дезармуаз из Нанси.
– Он не более чем старый курьер, которому департамент иностранных дел выделил скудную пенсию. Я знаю маркиза Дезармуаз, который живет в Нанси и который не настолько стар, как он.
– В этом случае ему немного затруднительно быть его отцом.
– Хозяин «Эспри» знал его как курьера.
– Как ты с ним познакомилась?
– Мы обедали вместе за табльдотом. После обеда он пришел ко мне в комнату и сказал, что ждет кое-кого, чтобы ехать в Аугсбург, и что мы можем совершить это путешествие вместе. Он назвал вас, и после нескольких вопросов я поняла, что это можете быть только вы, и вот мы тут. Но послушайте, я советую вам отказаться от вымышленного имени и придуманной биографии; зачем вы представляетесь Сейнгальтом?
– Это мое имя, дорогая, но это не мешает тем, кто меня давно знает, называть меня Казанова, потому что я и тот и этот. Вам это должно быть ясно.
– Да, я понимаю. Ваша мать в Праге, и поскольку она не получает своего пенсиона из-за войны, полагаю, она может испытывать некоторые затруднения.
– Я знаю, но я не забываю своих сыновних обязанностей, я отправил ей денег.
– Поздравляю вас с этим. Где вы поселитесь в Аугсбурге?
– Я сниму дом, и если вас это развлечет, я сделаю вас его хозяйкой, и вы окажете мне этим честь.
– Это очаровательно, мой друг! Мы будем давать добрые ужины и будем проводить ночи в веселье.
– Замечательный план.
– Я берусь найти вам превосходную кухню, в Баварии она знаменита. Мы составим заметное общество при конгрессе, и будут говорить, что мы влюблены друг в друга до безумия.
– Разумеется, сердце мое, я не ожидаю неких шуток по поводу неверности.
– Насчет этого, мой друг, доверьтесь мне. Вы знаете хорошо, как я жила в Дрездене.
– Я верю тебе, но не вслепую, предупреждаю. А пока, восстановим между нами равенство, и ты начни первая. Это больше соответствует любви.
– Что ж! Обними меня.
Моя прекрасная Рено не любила путешествовать по ночам, потому что любила обильно ужинать и ложиться спать, когда голова начинает кружиться. Жар вина превращал ее в вакханку, которую трудно было удовлетворить, но когда я уже больше не мог, я просил ее оставить меня в покое, и ей хватало сил подчиниться.
Прибыв в Аугсбург, мы остановились в «Трех маврах», но хозяин сказал, что приготовит нам добрый обед, но не может нас поселить, поскольку министр Франции снял весь отель. Я решил пойти найти г-на Карли, банкира, к которому я был аккредитован, и тут же он нашел мне красивый меблированный дом с садом, который я снял на шесть месяцев, и который Рено сочла весьма в своем вкусе.
В Аугсбурге еще никого не было. Моя Рено собираясь вернуться в Мюнхен, сочла, что я буду скучать в ее отсутствие, и предложила ее сопровождать. Мы поселились в гостинице «Олень», где хорошо устроились; Дезармуаз поселился отдельно. Мои дела не имели ничего общего с моей новой компанией, я дал ей коляску и нанял местного лакея, и сделал то же для себя.
Аббат Гама снабдил меня письмом от командора Альмада к лорду Стормону, английскому министру при дворе Баварии. Этот сеньор жил в Мюнхене, и я направился к нему с моим поручением. Он очень хорошо меня принял и заверил, что в свое время сделает все, что от него зависит, и что лорд Галифакс информировал его о деле. Выйдя от его британского высочества, я отправился с визитом вежливости к г-ну де Фолар, министру Франции, которому представил письмо, что передал мне г-н де Шуазейль через м-м д’Юрфэ. Г-н де Фолар осыпал меня любезностями и пригласил на обед на завтра, и на следующий день он представил меня Выборщику.
В продолжение четырех роковых недель, что я провел в Мюнхене, дом этого министра был единственным местом, которое я часто посещал. Я называю эти недели роковыми, и с полным на то правом, потому что в это время я потерял все свои деньги, я отдал в заклад более чем на сорок тысяч франков своих драгоценностей, которые никогда больше не выкупил, и, наконец, что еще хуже, я потерял свое здоровье. Моими убийцами стали эта Рено и этот Дезармуаз, который стольким мне был обязан, и который мне так дурно отплатил.
На третий день моего прибытия в Мюнхен я должен был нанести частный визит вдовствующей Выборщице саксонского короля. Мой зять был в свите этой принцессы и пригласил меня, сказав, что я не могу уклониться, потому что она меня знает и сейчас осведомлена обо мне. Я не мог отказать в снисхождении, так как Выборщица хорошо меня встретила и много со мной болтала; она была любопытна, как все праздные люди, которые мало чего знают, поскольку не находят достаточно источников внутри себя ни в уме, ни в воспитании.
Я совершал достаточно много глупостей в своей жизни, признаю это с таким же чистосердечием, как Руссо, и у меня при этом меньше самолюбования, чем у этого бедного великого человека, но не было столь большой и столь абсурдной, как та, что я совершил, приехав в Мюнхен, в то время, как мне там совершенно нечего было делать. Но я находился в кризисе; это была эпоха, когда мой роковой гений скатывался от одной глупости к другой, начиная с моего отъезда из Турина, и даже с отъезда из Неаполя. Мое ночное падение, мои вечера у Лисмора, моя связь с Дезармуазом, моя выходка в Шуази, мое доверие к Коста, мой союз с Рено и, более, чем все остальное, моя невероятная глупость предаться игре в фараон при дворе, где игроки, державшие банк, славились как самые умелые в Европе по исправлению фортуны! Там находился, среди прочих, знаменитый бесчестный Аффлизио, объединившийся с герцогом Фредериком де Дё-Пон, которого этот принц прикрывал званием своего адьютанта, и которого весь свет знал как самого ловкого мошенника, которого только можно себе вообразить.
Я играл все дни, и, проигрывая часто на слово, обязанность платить назавтра чинила мне жуткие страдания. Когда я исчерпал свой кредит у банкиров, мне пришлось обратиться к евреям, которые давали только под залог, и этот Дезармуаз стал моим посредником, вместе с Рено, которая кончила тем, что стала хозяйкой всего. Этим не заканчивались ужасные услуги, что она мне оказывала; она передала мне болезнь, которая ее подтачивала и которая, разъедая ее изнутри, оставалась снаружи незаметна и тем более опасна, что ее свежий вид создавал впечатление полнейшего здоровья. Наконец, эта змея, выползшая из ада, чтобы меня разрушить, настолько опутала меня своими ласками, что я пренебрегал своим здоровьем в течение месяца, потому что она смогла меня убедить, что будет опозорена, если во время нашего пребывания в Мюнхене я обращусь к хирургу, поскольку все придворное сборище знало, что мы состоим в сожительстве.
Я не могу себя постичь, когда размышляю об этой невероятной благосклонности, особенно учитывая то, что каждый день я обновлял этот яд, который она внедряла в мои вены!
Мое пребывание в Мюнхене явилось для меня родом проклятия, когда, в течение этого рокового месяца, я видел их объединившимися, как бы для того, чтобы явить мне предвкушение адских мук. Рено любила игру, и Дезармуаз держал талью с нею пополам. Я не хотел играть вместе с ними, потому что фальшивый маркиз мошенничал без всякого удержу, и часто скорее с наглостью, чем с искусством. Он приглашал ко мне людей дурного общества, которых угощал за мой счет; после, за игрой, он устраивал каждый раз скандальные сцены.
Вдовствующая Выборщица высказывала мне самые чувствительные упреки последние два раза, что я имел честь с ней беседовать.
– Здесь знают, месье, как вы живете с этой Рено, и о жизни, которую она ведет у вас, возможно, без вашего ведома, – говорила мне эта принцесса, – это вам сильно вредит, и я советую вам с этим покончить.
Она не знала, что я принужден был к этому с разных сторон. Уже месяц, как я выехал из Парижа, а у меня не было никаких известий ни от м-м д’Юрфэ, ни от Коста. Я не мог найти этому причины, но начинал предполагать неверность со стороны моего итальянца. Я опасался также, что моя добрая м-м д’Юрфэ мертва либо прозрела, что для меня имело бы тот же результат, и состояние, в котором я находился, не позволяло мне вернуться в Париж, чтобы прояснить все то, что мне необходимо было знать, как для успокоения души, так и для восстановления моего кошелька.
Я был, таким образом, в полном расстройстве, и что меня более всего угнетало, это то, что я вынужден был признать, что ощущаю начало упадка сил, обычного следствия возраста; я не ощущал более той полной уверенности, что дается молодостью и ощущением силы, а опыт при этом еще не дал мне достаточно зрелости, чтобы исправиться. Тем не менее, благодаря остатку той привычки, что дается характеру решительному, я принял резкое решение избавиться от Рено, сказав ей, что буду ждать ее в Аугсбурге. Она не сделала никаких усилий, чтобы меня удержать, но предложила присоединиться ко мне позднее, постаравшись с выгодой продать свои камни. Я выехал, сопровождаемый Ледюком и довольный тем, что Дезармуаз счел за лучшее остаться вместе с этим недостойным созданием, с которым я имел несчастье познакомиться благодаря ему. Прибыв в мой красивый дом в Аугсбурге, я лег в постель, решив сойти с нее либо мертвым, либо излечившимся от яда, который меня пожирал. Г-н Карли, мой банкир, которого я просил прийти ко мне, рекомендовал мне некоего Кефалидеса, ученика знаменитого Фэйе, который, несколько лет назад, избавил меня от подобной болезни в Париже. Этот Кефалидес слыл лучшим хирургом Аугсбурга. Изучив мое состояние, он заверил, что вылечит меня с помощью потогонных средств, не прибегая к роковому хирургическому вмешательству. Он начал, в соответствии с этим, с применения самой суровой диеты, предписал мне ванны и ртутные втирания. Я вытерпел этот режим в течение шести недель и, далеко не излечившись, чувствовал себя в состоянии худшем, чем до начала процедур. Я ужасно исхудал, и у меня были две паховые опухоли чудовищного размера. Я вынужден был согласиться их вскрыть, но эта болезненная операция, кроме того, что подвергла мою жизнь опасности, не дала ничего. Он несчастным образом перерезал артерию, что вызвало обильное кровотечение, которое с большим трудом удалось остановить, и которое привело бы меня к смерти, если бы не помощь г-на Альгари, болонского врача, бывшего на службе у князя-епископа Аугсбурга. Не желая более слушать рассуждения Кефалидеса, доктор Альгари приготовил мне в моем присутствии девяносто пилюль, состоящих из восемнадцати гран манны. Я принимал одну такую пилюлю утром, запивая большим стаканом снятого молока, и другую вечером, после которой ел перловый суп, и это была вся моя еда. Это героическое средство вернуло мне здоровье за два с половиной месяца, время, которое я провел в больших мучениях, но мое здоровье и мои силы начали ко мне возвращаться лишь к концу года.
Именно во время этих моих страданий я узнал об обстоятельствах бегства Коста, унесшего бриллианты, часы, табакерки, белье и расшитую одежду, что мне направила м-м д’Юрфэ в большом чемодане, вместе с сотней луи, что она дала ему на это путешествие. Эта добрая дама направила мне обменное письмо на пятьдесят тысяч франков, которое она, к счастью, не успела передать моему вору, и эта сумма пришла весьма кстати, чтобы выручить меня из той безнадежной ситуации, в которую повергло меня мое беспутство.
У меня в ту эпоху случилось еще одно несчастье, которое было для меня весьма чувствительным: я заметил, что Ледюк меня обворовывает. Я простил бы ему это, если бы он не вынудил меня предать это огласке, которой я не мог избежать, рискуя быть скомпрометированным. Несмотря на это, я сохранил его вплоть до моего возвращения в Париж в начале следующего года.
К концу сентября, когда стало очевидно, что никакого конгресса не будет, Рено проехала через Аугсбург вместе с Дезармуазом, возвращаясь в Париж, но не осмелилась прийти меня повидать, опасаясь, как бы я не заставил ее вернуть мои вещи, которые она присвоила, не спросившись меня, и, без сомнения, предполагая, что мне известно об этом мошенничестве. Четыре или пять лет спустя она вышла замуж в Париже за некоего Бёмера, того, что дал кардиналу де Роан знаменитое ожерелье, которое, полагают, было предназначено несчастной Марии-Антуанетте, королеве Франции. Она была в Париже, когда я вернулся туда, но я не сделал никаких попыток ее увидеть, желая, по возможности, все забыть. Мне это было необходимо, потому что во всем, что со мной было в этот несчастливый год, самым неприятным был мой прискорбный образ действий и особенно моя собственная персона. Однако я в достаточной степени ненавидел бесчестного Дезармуаза, чтобы отказать себе в удовольствии оборвать ему уши, если бы мне представился такой случай, но старый мошенник, который, без сомнения, предвидел мои действия по отношению к себе, испарился. Он умер, нищий и заброшенный, в Нормандии некоторое время спустя.
Едва мое здоровье восстановилось, я, забыв все мои прошедшие несчастья, снова стал развлекаться. Анна-Мидель, моя замечательная кухарка, которая так долго была в забвении, должна была взяться за дело, чтобы удовлетворить мой возросший аппетит, потому что в течение трех недель я испытывал постоянно голод, что было, однако, необходимо при моем темпераменте, чтобы вернуть организму прежнюю форму. Мой гравер и его дочь Гертруда, которых я сажал со мной за стол, смотрели на меня, некоторым образом пораженные, и ожидали смертоносных последствий моей невоздержанности. Мой дорогой доктор Альгарди, который спас мне жизнь, предостерегал меня от возможного несварения, которое свело бы меня в могилу, но потребность в еде была сильнее, чем его резоны; я ничего не слушал, и хорошо сделал, потому что, стараясь хорошо питаться, я удовлетворял свою примитивную природу и вскоре почувствовал себя способным возобновить мои приношения богу, от которого я столь много пострадал.
Моя кухарка и Гертруда, обе молодые и красивые, влюбились в меня, и, преисполнившись благодарности, я одарил их своей любовью обеих зараз, так как предполагал, что атакуя их по отдельности, я не добьюсь победы ни над той, ни над другой. Впрочем, я не мог терять много времени, так как был приглашен м-м д’Юрфэ ужинать с ней в первый день 1776 года, в апартаментах, которые она для меня меблировала на улице Парома (рю де Бас). Она украсила их превосходными гобеленами, которые заказал Рене Савойский и на которых были представлены все этапы превращений философского камня. Она написала мне, что была в Шуази и там узнала, что итальянец Сантис, которому я нанес удар шпаги, проткнувший его насквозь, излечившись от раны, был заключен в Бисетр за мошенничество.
Гертруда и Анна-Мидель занимали меня приятнейшим образом во все время моего пребывания в Аугсбурге, но они не поработили меня до такой степени, чтобы пренебречь приличным обществом. Я приятно проводил мои вечера у графа Макса де Ламберг, который жил при дворе принца-епископа, имея титул великого маршала. Его жена, женщина очаровательная, имела все необходимое, чтобы собирать у себя хорошую и многочисленную компанию. Я познакомился у этого графа с бароном де Селестен, капитаном на прусской службе, остановившемся в Аугсбурге, где он производил рекрутский набор для своего хозяина. Что меня привязывало в особенности к графу Ламбергу, так это его литературный талант. Первоклассный ученый и большой эрудит, он опубликовал несколько работ, очень ценных. Я обменивался с ним письмами, и это тянулось вплоть до его смерти, наступившей из-за его ошибки четыре года назад, в 1792 году. Я говорю «из-за его ошибки», но должен был бы сказать – из-за ошибки его врачей, которые лечили его ртутью от болезни, к которой Венера не имела никакого касательства, и которая привела только к клевете на его счет после его смерти.