Отстегните ремни - Катерина Кириченко 7 стр.


Папа у меня был консерватором и, полностью проигнорировав российский капитализм, продолжал, даже с какой-то внутренней гордостью, работать школьным учителем («Кто-то ведь должен, несмотря на мизерную зарплату, и в постперестроечные времена нести детям доброе, светлое, вечное?» – вопрошал он с улыбкой, подкручивая усы на манер д’Артаньяна). Выиграв какой-то крупный соросовский конкурс и получив вдобавок к довольно приличной сумме денег звание «Лучший учитель года» и предложение поехать преподавать в Америку, – от работы отказался, а деньги отдал школе, на закупку новейшего компьютерного зала, себе же попросив всего лишь новый кабинет, из тех, к которым прилагаются такие маленькие задние комнатки.

Папина комнатка оказалась вовсе не маленькой. Немного фантазии, и из нее получился настоящий кабинет с большим письменным столом, компьютером, полным набором оргтехники, маленькой кухонькой, где имелось все самое необходимое для легкого обеда или дружеского чаепития, а главное – (и надо думать, тут не обошлось без помощи любивших его старшеклассников) он умудрился втащить туда диван, мягкие кресла и даже постелить на полу ковер, так что лучшего места для встречи не придумать.

Папа для меня последние годы был темой очень сложной.

Двадцатидвухлетний студент, он чуть не сошел с ума от радости, когда я родилась. Он стал одним из тех отцов, которые точно знают в миллилитрах, сколько ребенок съел молочной смеси и не запаздывают ли с прибавкой положенные граммы. Щекоча меня усами и постоянно шутя, он окутал меня, как одеялом, сказочным миром, пропитанным его заботой и любовью. В том мире висящая над моей кроватью плюшевая утка с пришитым карманом ежевечерне приносила мне маленькую шоколадку, и всегда, годами, папа придумывал мне новую историю о том, где сегодня утке удалось ее найти и с какими приключения пришлось столкнуться. Он приносил мне в кровать стакан молока из холодильника, мы ели шоколадку и смотрели диафильмы. Я помню, как сидела в темноте на кровати, а он крутил ручку проектора, и на белой крашеной двери моей спальни мелькали цветные картинки, и папа на разные голоса читал мне титры, прибавляя всегда что-то от себя. Он проводил все свое время со мной в зоопарках и детских театрах, читал мне миллионы книг и учил меня рисовать. А летом на даче играл с соседом в шахматы, а я пока длилась игра, иногда по два долгих часа, сидела у него на коленях и желала ему выиграть. Все мое детство у нас с папой была невероятно сильная связь, я его просто боготворила, и их с мамой развод стал для меня шоком.

Но не развод осложнил наши отношения. Развод сам по себе ни на чем не сказался. Уехав жить в другую квартиру, папа поменял работу поближе к нам, и мы продолжали видеться каждый день. Если бы не его героические вставания в пять утра, чтобы доехать до нашего с мамой дома, отвезти меня в школу на метро, а самому успеть потом на службу, не учиться бы мне в одной из самых лучших школ Москвы. Но и этого ему показалось мало. После уроков он возил меня на все виды кружков и курсов, выходные проводил со мной на выставках и в музеях и по праву считал, что вложил в меня все, что мог.

До какого-то момента я полностью оправдывала его ожидания, везде успевала, учителя были счастливы, обсуждали мои таланты и то, как быстро из меня сложилась «личность». Но после моего непоступления в институт возникла первая трещина. Папа не одобрял моей работы на «Carrefour», его совсем не впечатляла моя непомерно огромная зарплата, и мы стали часто ссориться. Он считал, что я должна вернуться в лоно интеллектуального труда, а от всей этой коммерции «несет грязью».

Наши отношения немного выровнялись, когда я, пропустив после школы два года, все-таки пошла на журфак и устроилась корреспондентом в программу «Время». Когда мое лицо, хоть и всего на пару секунд в день, но все-таки замелькало в вечерних новостях, папа накопил денег на видеомагнитофон и записывал все мои репортажи и интервью на кассету. Но, не проработав в «Останкино» и трех лет, я внезапно и без каких бы то ни было предпосылок уехала жить в Голландию. Прощай родной язык, а, следовательно, и журналистика.

Мой новый, голландский образ жизни не радовал отца совершенно. Прибившись поначалу к университету, я ненадолго увлеклась учебой, но как-то непоследовательно, переходя с языкового факультета на искусствоведческий, пока и вовсе не забросила занятия. А позже, поработав официанткой в каждом втором кафе города (потому что меня ото всюду выгоняли через три дня), я и вовсе ушла в коммерцию, и открыла сначала одну фирму, потом вторую, пока не остановилась наконец на агентстве по недвижимости. Все это папа называл одним словом: торговля, письма его с каждым годом становились все грустнее и грустнее, а надежд вернуть меня в лоно интеллектуальных профессий – все меньше и меньше.

Очень к нему привязанная и, честно говоря, привыкшая к его постоянным похвалам, я сильно переживала, что нам не удалось прийти к взаимопониманию, и он во мне разочарован. Наша переписка становилась все менее регулярной, а темы – все поверхностнее.

Вздохнув и ткнув окурком в пепельницу, я пошла одеваться. Собираясь выйти из дома, я решила, наконец, проявить осмотрительность и воспользоваться нажитым за три дня опытом, и выбрала все самое немаркое: темно-синие джинсы, синюю же маечку (жара стояла невероятная) и белые кеды. На белых кедах я решила поставить крест и выкинуть их после поездки, поэтому носила их теперь спокойно, и что забавно: как по закону подлости с ними ничего не происходило, ни одного пятна, ну никто пока даже не наступил на ногу. Волосы я смотала в лохматый пучок с торчащими прядями, из чувства противоречия ухоженным и уложенным прическам москвичек, а краситься по поводу жары не стала вовсе. Завершали мой вид те самые пресловутые огромные солнцезащитные очки в стиле Софи Лорен. Оглядевшись в зеркале и придя к выводу, что выгляжу как турист в странах третьего мира, я удовлетворилась сборами и отправилась искать счастья с хачиками (на общественный транспорт я так и не решилась). Улицу, на которой находилась папина школа, конечно же, переименовали, и на какую – я забыла у него спросить, но вечным и нерушимым ориентиром служил магазин ЦУМ, располагавшийся почти в соседнем доме, так что на этот раз я была уверена, что смогу объясниться в машине.

* * *

Зрительная память – моя отличительная черта, меня не подвела, и нашлась я довольно быстро. Войдя на школьный двор, осмотрелась. Кругом сновали школьники, но как они были не похожи на нас в их возрасте! Набившую нам оскомину ужасную синюю форму, по всей видимости, уже отменили. Все дети – в одежде ярких цветов, у каждого – предмет зависти моего детства – импортный рюкзак, под мышкой – красивая папка, и вообще выглядело все очень по-западному. Наверное, уроки в младших классах уже закончились, на улице стояли машины встречающих родителей, детей разбирали и увозили домой. Тоже непривычно, нас забирали бабушки и вели за руку к метро. Старшеклассники же вообще поразили мое воображение, я с трудом могла отличить молодых учительниц от учениц, и уж точно большинство из них выглядело явно старше меня. Девицы были все огромного роста, грудастые, фигуристые, многие довольно сильно накрашены, одеты по-взрослому, парочка даже в чем-то вроде деловых костюмов, у многих на плечах лаптопы. В холле школы дежурил охранник в форме и стоял компьютер с камерами. Боже, это чтобы детей не украли? Неужели их тут крадут?!

Пройдя мимо охранника, я отметила, что он даже не оглянулся в мою сторону, я, по всей видимости, в его глазах полностью сливалась с массой старшеклассниц. Это было и приятно, и неприятно одновременно. Приятно, что, несмотря на то, что я ровно вдвое их старше, выгляжу их ровесницей. Чем неприятно – непонятно, наверное, мне в глубине души все-таки не нравилось до такой степени быть похожей на простую московскую школьницу.

Посмотревшись в зеркало (да нет, я вроде очень прилично выгляжу, а мент, наверное, просто ленивый балбес), я поднялась на четвертый этаж по широкой гранитной лестнице с затертыми скругленными ступенями и заглянула в папин кабинет. Урок был в полном разгаре. Размахивая руками, папа убеждал школьников в каких-то законах физики, школьники же – откровенно скучали, в тихой тоске глазея в открытые окна, из которых текла необычная жара, и ждали звонка. Я вспомнила, как себя чувствуешь в последнюю учебную неделю перед летними каникулами, и очень им посочувствовала.

Заглянув в приоткрытую мной дверь чуть поглубже, я тихонько постучалась. Папа повернулся на стук, увидел меня и расцвел в улыбке. Школьники тоже уставились на меня, без особого интереса, но, кажется, с надеждой, что мое появление внесет некоторое разнообразие в унылость происходящего, а может, если очень повезет, их даже отпустят.

Надежды их оправдались полностью. Папа с шутливой безнадежностью махнул детям рукой, как будто говоря: «Бог с вами, олухи», и всех отпустил, а меня подтолкнул за локоть к заветной задней комнатке.

– Устраивайся поудобнее, сейчас я всех вытолкаю, закрою дверь и приду, – бросил он на ходу.

Войдя, я огляделась, выбрала себе диван, скинула кеды, устроилась с ногами по-турецки и закурила.

Через полминуты появился папа, с всклокоченными, как обычно, на манер Эйнштейна черными с проседью жесткими волосами, торчащими рыжеватыми усами и в смешных круглых очках. Очки были новые, с тонкой золотой оправой, я таких не помнила, но по форме они в точности напоминали его старые очки, которые он не снимал все мое детство, а я любила сидеть у него коленях и разматывать маленькими пальцами прозрачный скотч, державший давно сломавшуюся дужку.

Сварив нам по чашечке турецкого кофе на имевшейся здесь же электроплитке, папа сел в кресло напротив меня, и я отметила, что, как и раньше, брючины серого в полоску костюма ему коротковаты.

– Ксюшка, ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть, – улыбнулся он еще раз, затягиваясь трубкой.

Папа откинулся в своем, хоть и линялом, но удобном гобеленовом кресле, и, заложив ногу на ногу, приготовился к долгому и приятному разговору. Я подсчитала, что мы не виделись уже года два, с момента его последнего ко мне визита. «Что я там у вас не видел?» – отмахивался обычно он, когда я спрашивала его о следующем приезде.

– Я тоже очень рада тебя видеть, – искренне сказала я.

– Какими такими судьбами тебя занесло, наконец, в наши края? Хорошо, ты хоть летом приехала, а то в другие времена года у нас здесь такая, знаешь, мерзость. А сейчас, – он махнул рукой в сторону окна, – просто рай!

– Ну надо ж было когда-то мне уже и приехать! Не видела давно Москвы, ну и стало интересно, как тут все теперь выглядит.

– Просто наконец «стало интересно»? Ты ничего не темнишь? – прищурился папа с шутливым подозрением.

Папа знал меня как облупленную, и даже то, что мы давно жили в разных странах, не мешало ему читать меня словно открытую книгу. Я решила, что ни к чему от него скрывать…

– Ну, есть вообще-то одно маленькое дельце, по которому я приехала, – призналась я.

– Ага, я так и думал! Рассказывай, если не секрет.

– Ну, дельце это – даже и не дельце, а так… Короче, я случайно познакомилась в Амстере с… мужчиной, моим клиентом, он живет в Москве, ну и, в общем… я к нему приехала… м-м-м… поближе познакомиться…

Папа моментально помрачнел. Отвел глаза, пытаясь скрыть пробежавшую по его лицу тень, начал слишком старательно вытряхивать трубку.

– Я еще ничего не знаю, мы виделись вчера первый раз. Может, ничего еще и не выйдет. Что ты так распереживался? – попыталась я как-то смягчить эффект сказанного.

Папа медленно выбил трубку, набил ее заново и поднял на меня серьезные глаза:

– Послушай меня, Ксения! Ты помнишь, что я тебе сказал, когда ты написала о своем решении остаться жить в Голландии?

– Помню.

– Ксения, дорогая… Ты знаешь, как я тебя люблю! Как я по тебе скучаю… Но жить в этой стране стало невозможно! И я был очень-очень рад, что хоть у тебя жизнь пройдет в нормальной обстановке! Ты помнишь, что как бы трудно тебе там поначалу ни приходилось, я всегда тебе говорил одно и то же: забудь дорогу обратно! Живи там и радуйся, что дешево отделалась! А теперь что ты удумала? Какой такой «мужчина»? У тебя, насколько мне помнится, в клиентах ходят одни эти «состоятельные господа», тьфу, гадость какая, которые от дури и свалившихся на них денег не знают уже, что бы им еще купить в Европе! И тебе из этих понравился мужчина? И как ты себе это представляешь, если, по твоему определению, у вас «что-то выйдет»? Он к тебе туда жить поедет? Или ты ПРИЕДЕШЬ ЖИТЬ СЮДА ОБРАТНО?!

– Па, ну мы пока ничего не загадывали. Да что ты, ради бога, так вообще разнервничался? Еще может ничего у нас и не будет! Хотя мне, если честно, хочется, чтобы было, потому что он мне реально нравится! И не за деньги его, а просто нравится, понимаешь? И вообще, ты хочешь, чтобы я одна всю жизнь прожила? Как ты? Как мама?

– А в Голландии тебе никто не понравился? Во Франции? В Америке, черт ее раздери? Только вот наш этот русский тебе один понравился, который к тому же живет в Москве?!

– Па, сердцу не прикажешь. Я не выбирала его как русского, я тоже, между прочим, не в восторге от того, что он живет в Москве. Это создаст проблемы, если мы решим вместе жить. Ты считаешь, я об этом не думала?

– Интересно знать, что ты придумала?

– Да ничего я не придумала. Буду решать проблемы по мере их поступления.

– Тогда жди их, обязательно получишь, сама напрашиваешься! Не живется тебе спокойно! И будешь решать их «по мере поступления», которое не за горами. Помяни мое слово!

Папа выглядел совсем расстроенным. Я пожалела, что меня так повело на откровенность, не могла будто прикинуться просто западным любопытным туристом!

– Мы вроде пришли с тобой к полному взаимопониманию насчет России? – потерянно спросил он.

На улице тем временем собралась духотища, солнце затянуло тяжелыми серо-желтыми тучами, поднялся неожиданный ветер, и, вероятно, собиралась гроза. Открытую нараспашку створку окна кинуло об стену так, что стекло чуть не разбилось. Папа встал, закрыл окно и принялся молча варить вторую турку кофе.

Да, мы действительно давно пришли с ним к полному взаимопониманию по поводу России. Папа считал и приложил все усилия к тому, чтобы я считала так же, что Россия – несчастная страна, где никогда ничего нормально не было, и, по всей видимости, уже и не будет. Народ русский исторически был жлобоват, труслив и одновременно наивен. Его всегда легко обмануть или запугать. Папа с прискорбием считал, что революция недаром случилась именно у нас, другие страны в нее поиграли-поиграли да и бросили, и только наши дуралеи довели дело до конца. А годы сразу после революции, а весь этот вопиющий в своей беспрецедентной жестокости сталинизм? Что же это за народ, позволивший такому случиться, к тому же не просто случиться, а просуществовать так долго?

Жлобство, по папиному мнению, проявляло себя в России буквально во всем. Да взять хотя бы пьянство. Всегда, исторически, русские пили много больше других, и ладно бы, становились от выпитого добрее, песни бы пели… Ан нет, одурев, они подсаживались, как на наркотик, на вторую свою отличительную черту – удивительную, редкую агрессию и озлобленность. А что еще может развиться в подавленном народе, прошедшем через все ужасы хотя бы одного отдельно взятого ХХ века? Преступления, до сих пор совершающиеся россиянами, просто леденили душу своей бессмысленной жестокостью. Даже не надо изучать историю, достаточно просто почитать заголовки газетных новостей («Муж убил жену диваном!», «Сосед расчленил соседа на тридцать частей за то, что тот затопил его квартиру!», «Ребенка задушили занавеской собственные родители!», «Рядовой убил семь человек и застрелился сам!»…)

Назад Дальше