– Ты был у старика?
– У какого? – не сообразил Костя.
– У сбитого.
– А зачем?
– Ну, не знаю… Может, тебе угрызения совести не дают покоя, – то ли пошутил, то ли серьезно произнес Куприянов.
– А при чем тут я? – не на шутку испугался Костя.
– Ну, ты сидел в той машине. При чем? Значит, вроде соучастник происшествия. – Глаза у Куприянова сверкнули.
Костю прямо подбросило на стуле от возмущения. Он почти закричал:
– Какой же я соучастник?! Когда я сам пострадавший. – Он и на самом деле искренне считал себя жертвой случая, несчастным. – Сначала я сорвал концерт… Теперь вы меня таскаете… По ночам этот старик снится… Думаете, приятно? Думаете, располагает к спокойной жизни?
– Приятного мало, с одной стороны, – вздохнул Куприянов. – С другой… живет человек вроде тебя, нормально живет, а ему скучно, чего-то недостает. Хочется ему выкинуть какое-нибудь коленце. Выкидывает… и прости-прощай тихая жизнь. А она-то самая желанная, оказывается. Вот ты, например, просто сел в левую машину, ничего особенного: сел, потому что спешил. Не знал к тому же, что она угнанная. У нее же на лбу это не написано. Сел, поехал – и бац! Влип. Последствия, как видишь, самые непредвиденные. Теперь не жалуйся и расхлебывай.
– Так ведь на леваках все ездят, – разозлился Костя. – Можно подумать, что вы не в милиции работаете, а на луне.
– Ездят-то ездят… А попадаются не все. Вот в чем секрет. Кто влип, тот и расплачивается, пока другие гуляют, – насмешливо произнес Куприянов, взял акт опроса, посмотрел на Костину роспись и спросил с участием: – Что ты обмотался шарфом? Заболел?
– Горло берегу, – снисходительно улыбнулся Костя.
– У меня есть рецепт… Когда горло болит, в два счета можно вылечить. Значит, так… Берешь поллитровку, выливаешь в стакан, полощешь горло и выплевываешь, полощешь и выплевываешь. Так всю бутылку. А утром просыпаешься, вспоминаешь, что сделал с водкой, болезнь от огорчения как рукой снимает. – Куприянов коротко захохотал, поглядывая на Костю.
Два других милиционера тоже хохотнули.
А Костя опять ухмыльнулся. Его взгляд говорил Куприянову: давай, трави, выдержим.
Куприянов помрачнел:
– Выйдем. – А в коридоре, оглядев Костину взлохмаченную голову, длинный желтый шарф, обмотанный вокруг шеи, короткие клоунские брюки в клетку, торчащие из-под брюк пестрые носки, саркастически спросил: – А почему ты все по-английски поёшь? Чем тебе наш русский не нравится?
– А что, нельзя? – с вызовом спросил Костя. – Английские песни на английском…
– А сам, значит, японский Самурай! – засмеялся Куприянов. – Ух ты, стервец-космополит! – Он привычным движением схватил Костю за шарф, подтянул к себе, посмотрел на него злыми глазами и прошептал: – Мой тебе совет, счастливчик, ты эту свою вечную ухмылку спрячь, а то она раздражает нашего брата. Лады? – И повел Костю к следователю, размахивая подписанным актом, вышагивая непомерно широким шагом, несмотря на небольшой рост.
Костя шел следом за ним с безразличным видом, только один раз, когда он увидел за окном улицу и прохожих, спешащих по своим делам и слоняющихся без дела, то почувствовал легкую тоску по свободной жизни.
– Между прочим, кто твои родители? – вдруг спросил Куприянов.
Костя заметил, что Куприянов всегда задает вопросы неожиданно, точно хочет застать собеседника врасплох. Но он был начеку. Ему не хотелось открывать тайну своей личной жизни, рассказывать первому встречному, что у него нет отца, и он соврал:
– Родители работают на заводе радиоаппаратуры (хотя там работала только его мать).
У следователя Куприянов снова расцвел, всю его мрачность как рукой сняло.
– Привел к тебе Зотикова. – Куприянов с любовью посмотрел на Костю, излучая сияние. – Он и есть наш знаменитый Самурай! Ты его никогда не слышал? Отстаешь, старик. Твоему старшему сколько? Четырнадцать?… «Металлом» увлекается? Ну так ты обратись к нему за разъяснением, он тебе все в красках разрисует. – Выразительно подмигнул Косте и вышел.
Следователь встал, кивнул Косте: мол, пошли, и выкатился из кабинета. Он привел Костю в просторную комнату с зарешеченными окнами. У стены, плечом к плечу, сидели шестеро мужчин, а чуть в стороне милиционер. Он тусклым голосом предложил Косте опознать среди этих шестерых шофера, который его вез, когда случился наезд.
Костя посмотрел на мужчин – они были для него одинаково однообразны и скучны – и отвернулся. Ему сразу стало тоскливо от серости этой убогой комнаты с блеклыми стенами, с решетками на голых окнах, со старой, облупленной мебелью и грязными полами, на которых видны были многочисленные следы от мокрых ботинок.
– Ну что, никого не узнаешь? – спросил следователь.
Костя помотал головой.
– А ты всмотрись, – приказал следователь. – Не стесняйся, всмотрись.
– А я и не стесняюсь, – ответил Костя. Он вдруг смекнул, что если никого из них «не узнает», то его будут таскать без конца в милицию и показывать ему новых и новых шоферов. Поэтому он решил разыграть следователя, ткнул пальцем в самого крайнего мужчину, мордатого, краснощекого, и сказал: – По-моему, вот этот. – Помолчал, перевел взгляд на худого, низкорослого, со злобинкой в лице и произнес: – Нет, пожалуй, тот шофер смахивал больше на этого гражданина.
Трюк его удался, следователь понуро вздохнул:
– Диапазончик значительный. Черт побери! С тобой все ясно, «металлист». Иди, парень, гуляй! Когда надо будет, позовем.
На улицу Костя вышел вполне довольный. Его там ждали фанатки. Он хотел к ним подойти, но тут кто-то тронул за локоть. Костя оглянулся – перед ним стоял здоровенный толстяк, один из тех, кто сидел на опознании.
– Будем знакомы, хлопец. – Он, излучая доброжелательство, обхватил Костину руку своей здоровенной лапой. – Судаков. – И пояснил: – Это мою машину угнали… Но ты мне сегодня помог. Подтвердил, что это не я. А то следователь подозрительный.
– Извините… меня ждут. – Костя еле вырвал у него руку, потом засмеялся и весело крикнул: – Я рад, что помог!
Так история с милицией закончилась, и Костя в тот же день выбросил из головы ее холодные, неуютные комнаты. Он умел забывать все, что ему было неприятно.
Правда, уже весной, когда фанатки очередной раз провожали Костю после воскресного дневного концерта, между ними возник разговор о сбитых стариках. Причем разговор начался из-за Кости. Они встретили на улице одного типа, с которым Костя не раз вместе угонял машины, тот его «обучил» этому ремеслу. Веселый такой тип, вечно похваляющийся своей силой и храбростью. Его и звали Весельчаком. Он увидел Костю в сопровождении девчонок, замахал издали рукой, переметнулся на их сторону, заулыбался:
– Не хотите ли прокатиться с ветерком? – Кивнул на вереницу припаркованных машин. – Любая, на выбор.
– А что?! – поддержал его Костя, скрывая свою нерешительность.
– Тогда отойдите за угол и ждите! – Весельчак направился к машинам.
Костя с фанатками прошли немного вперед и остановились. Оттого что фанатки молчали, Костя еще больше расхрабрился, глаза его лихорадочно блестели. Улыбался, острил, ёрничал:
– «Неужели в самом деле все фанатки отсырели?…» Нет, лучше «облысели»… Представляете, вы все лысые. У вас гладенькие, лысые головки. Волосы повылазили от страха. Все ясно: над вами прочно нависли тени милых старичков. Раскаяние мучает ваши души и сердца. Слезы готовы брызнуть из глаз!..
– Чего-чего? – спохватилась Ромашка. – Еще думать про каких-то стариков? Не сдохли – ну и черт с ними! Лично я живу вообще одним днем. А то вдруг трахнет бомбочка – и капут. Правда, Каланчонок?
Каланча, чтобы скрыть собственную неуверенность – ей до ужаса не хотелось лезть в чужую машину, – щелкнула Ромашку по носу.
– Больно, дура! – неожиданно психанула Ромашка.
– Больно? – рассмеялась Каланча. – А я же любя.
– Ребята, погода хорошая, солнце, – вмешалась Зойка. – Лучше прошвырнуться.
– А ты не пищи и не голосуй, тоже мне – агитатор! – сказала Глазастая. – Мы все – за!
Они медленно шли по улице, беспрерывно оглядываясь… Но вот из-за угла появились вишневые «жигули», домчались до них, остановились, улыбающийся Весельчак распахнул дверь, крикнул:
– Вали!
Они попадали в машину и полетели в неизвестную даль.
8
Ну и денек выдался. Боже, спаси и помилуй! Потом Лиза его часто вспоминала, потому что это было последнее воскресенье, прожитое ею по-старому.
Все началось ночью. Приснился странный сон, без начала и конца. Баба Аня кричала, звала: «Лиза!.. Лиза-а-а!.. Дочка, что же ты?» Проснулась, как говорится, в холодном поту. Обычно ей не снятся страшные сны, а все хорошие, веселые; проснется, улыбнется и дальше в подушку. А тут ужас! Хотя ничего не произошло, просто баба Аня ее звала, ну, может быть, слишком печальным голосом. И всё. А ей стало страшно. Лиза подумала, что зря вчера она ее отправила в Вычегду, надо было заставить переночевать в городе, а утром проводить. Как хорошо было бы на душе, если бы она сейчас была здесь. Вышла бы на кухню, а там баба Аня… «Совсем она у меня из головы вон, – подумала Лиза, – бедная, одинокая, разнесчастная старуха».
Тут Лиза поймала себя на том, что иногда не вспоминает о матери по целым неделям. Вот от чего ей стало страшно, а не от сна, догадалась – от того, что забросила родную мать. Решила: «Встану – сразу позвоню», но потом зачухалась по дому… и забыла.
Встала, набросила на Костю одеяло – оно валялось на полу, не удержалась, осторожно поцеловала, чтобы не разбудить. Тихонько убрала свою раскладушку. И закружилась. Выбежала в магазин: надо было что-то купить, а там ни «хрена подобного», схватила в кафетерии четыре пирожка с творогом, подхватила в овощном авоську с картошкой, пособачилась немного, что они продают гнилую, но ругаться длинно не стала – себе дороже: у них луженые глотки, все равно перекричат.
На обратном пути встретила Степаныча. Он злился, что Зойка, поганка, не захотела с ним ехать на садовый участок. «Воскресенье с отцом не может провести». Лиза, конечно, взяла сторону Зойки. До чего все родители одинаковые: вынь и положь им родное дитя, чтобы всегда оно было рядом.
– Конечно, я своего тоже пасу, – сказала Лиза, – но меру знаю.
Степаныч – мужик ничего. Стоящий. Лиза по привычке сделала ему глазки, хотя относилась к нему по-родственному – полжизни прожили в соседях. Поговорили, похохотали. Он полуобнял ее, произнес свою любимую фразу: «Ну, Лизок, когда будем дверь пробивать? У меня руки чешутся». Он как бы шутил, ёрничал, но Лиза заметила, что глаз у него подернулся надеждой, что он не шутит, а всерьез. Она засмеялась и скоро-скоро побежала домой, чувствуя на спине и на ногах его провожающий взгляд. От этого походка у нее стала совсем легкой, летящей. Дома подсушила на сковородке хлеб, а то он сырой, достала из холодильника плавленый сырок, надкусанный Костей, съела на ходу, стоя на одной ноге, влезла в домашний ситцевый халатик, накрутила бигуди. У нее на этот счет твердое правило: к вечеру надо быть в форме на всякий пожарный случай. А то вдруг подвернется компания, или кто-нибудь неожиданный заглянет в гости, или позвонит забытый, заброшенный кадр. Пойдут воспоминания, вздохи-охи… Лиза любила это. Потом она села за халтуру. Ее хорошенькое, умиротворенное личико приобрело сосредоточенное выражение, поэтому она очень испугалась и вздрогнула, чуть не упала со стула, когда комнату неожиданно оглушила громкая музыка.
Это проснулся Костя и сразу врубил маг на полную катушку.
– Ты что?! – возмутилась Лиза.
– Ничего, – спокойно ответил Костя.
Лиза посмотрела на сына – до чего он симпатичный, не смогла сдержать улыбку, махнула приветливо рукой, надела на уши от шума Костины старые наушники и застучала по клавишам машинки. «А куда ему действительно деваться, – думала Лиза, – когда у них всего одна небольшая комната и шестиметровка кухня? Попробуй развернись в этих хоромах!» Она вздохнула, словно ей стало жалко себя, что они живут в такой тесноте. Но на самом деле она любила свою квартирку и весь ее нелепый вид. Ей нравился громадный старый шифоньер бабы Ани – он занимал почти полкомнаты; ломберный столик под зеленым сукном, вытертый, в пятнах, но родной и близкий, на нем Лиза в детстве делала уроки, а теперь печатала; и овальное зеркало в красном дереве с канделябрами – в них почему-то всегда торчала одна свеча.
Два последних предмета – ломберный столик и овальное зеркало – это уже не от бабы Ани, а от дедушки и бабушки. Их Лиза, естественно, не знала, они для нее как миражи в пустыне. Вроде были, а может, и нет. Правда, одна фотография деда у Лизы имелась. На ней сидел мужчина в черной рясе, с большим крестом на груди. У него было простое доброе лицо, густая борода; длинные волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб. На коленях дедушки покоилась девочка лет трех, остроглазая и живая. Дедушка держал ее маленькую ладошку в своей широкой руке, держал крепко, и было видно, что оба они слиты этим рукопожатием навечно.
Эта девочка и была ее мама – баба Аня. Она сохранила фотографию своего отца, несмотря на лихолетье. Дедушку застрелили в Гражданскую: ворвался в церковь местный революционер во время утренней службы, на Родительскую субботу, услышал, как дед читал молитву по усопшим, и застрелил. Антихриста арестовали за убийство, но потом выпустили. Какое-то время он даже ходил по городку героем: его все знали, показывали на него пальцем, боялись. А ему это нравилось, он куражился. После смерти священника приход распался, церковь закрыли, бабушка умерла от тоски, и баба Аня осталась одна.
В церкви сначала устроили склад, потом какая-то очень умная голова решила переоборудовать ее в Дом культуры. Нашелся умелец сапер, который взялся «срезать» взрывным устройством колокольню. «Сразу, как бритвой, в аккурат ниже звонницы. Она взлетит и сядет поодаль, – хвастался он. – А мы поставим новую крышу, и будь здоров, Дом культуры!» Он чертил планы «срезки», делал расчеты, их обсуждали в горисполкоме, а потом он так срезал колокольню, что вся церковь охнула, покачнулась, застонала, покосилась набок и в нескольких местах треснула от пола до потолка.
В день взрыва в доме бабы Ани вышибло все стекла.
Народ по-разному отнесся к этому событию: одни возмущались между собою, перешептываясь, другие с восторгом рассказывали о взрыве и издевались над сапером. Церковь ведь пятнадцатого века: маленькая, крепкая, вросшая в землю, иконостас в ней выписан знаменитыми мастерами. Церковь была монастырской, сооружена как охранная против врагов отечества на подступах к Москве. Стояла за каменной стеной. Ее монахи были воинами. А когда рядом вырос городок, то стену постепенно снесли.
После взрыва в церкви устроили тир, и туда повадились ходить воинственные мальчишки. Самые отчаянные из них иногда незаметно постреливали по иконостасу. Потом откуда-то появился председатель горисполкома из приезжих. Инициативный, энергичный. Он решил в бывшей церкви устроить спортивный бассейн: провел туда водопровод, разрыв всю гору, на которой стояла церковь, внизу поставил насосную станцию, чтобы качать, гнать воду наверх, разобрал каменный изразцовый пол, выкопал котлован, но водопровод почему-то прорвало, и всю церковь затопило.
Несколько раз у бабы Ани собирались отнять дом. Но так как она не скандалила, не отказывалась от выселения, не плакала и не просила, а только сурово выслушивала очередной приговор очередного начальника, то ни у кого почему-то не хватило решимости выгнать ее на улицу. Первое время баба Аня жила огородом и держала корову. Трудилась не покладая рук. Потом корову у нее забрали в колхозное стадо, и она пошла за нею следом в колхоз и проработала там без малого сорок лет. Замуж вышла поздно, за битого-перебитого однорукого мужика, родила дочь Лизу, а его похоронила на местном кладбище. Теперь у нее здесь были три родные могилы.