Она отстранилась именно тогда, когда в моих лёгких кончился воздух.
– Глотни ещё «хаома». Не бойся, второй глоток не такой сильный.
Я глотнул и потерял вес.
Лёгкий и прозрачный, я парил над полом, Лиля снимала с меня одежду, стягивала обувь. Провела рукой от подбородка до низа живота, уложила на пол и, встав на коленки, принялась закатывать меня в ковёр.
– Так делали в Персии… шахам и эмирам… я всё сделаю для тебя… а ты – для меня… да?., да?
Я кивнул. Голова вращалась, перед глазами мелькали потолок, стены, пол… потолок, стены, пол… пол, стены, потолок.
Тело исчезло, мысли испарились. Я стал звонким глиняным кувшинчиком, только вместо «хаома» меня до краев заполнял розовый дым.
Ковёр вместе со мной сделал четыре оборота и остановился, снаружи оставалась одна голова.
Лиля села на корточки у моей головы, её сандалии почти касались висков.
Погладила мне шею, обвела двумя пальцами уши… снаружи… внутри, потрогала губы, легко прикоснулась к щекам.
Прозрачность и невесомость исчезла, я рвался к ней всем телом, но в плотной трубе ковра не мог даже шевельнуться. Член тёрся уздечкой о шершавое плетение, порхающие Лилины пальчики прожигали меня насквозь, я мычал и дёргался.
Напрасно.
Вдруг внизу, под ковром, я услышал царапанье и писк.
– Что это?!
– Да что ты так?… Подумаешь, крысы. Их здесь полно, но они внизу все, наружу никогда не выйдут. Тихо, тихо…
Меня окатила ледяная волна. Голова снаружи… и неподвижное беззащитное тело.
И крысы.
Подбираются, чувствуют беспомощность, принюхиваются. Вытягиваются вперёд, приплющиваются, толкаются лапами, протискиваются в горловину ковра вдоль моих ног. Я чувствую их лапки, их острые коготки, их тесное ввинчивающееся движение вдоль моего тела выше, выше. Надкусывают кожу, отдёргивают лоскуты в сторону, прогрызаются внутрь живота, лезут в кишки, расцарапывая когтями ход пошире, тонко пищат, рвут зубами живую, пульсирующую печень, желудок, опускаются ниже, к бёдрам…
– Пусти!.. Раскрути! Отпусти!.. Ковёр! – задыхаясь, я мотал головой, выламывая шею. – Пусти!.. Пусти!!!
– Ну что ты, что ты… Сейчас, сейчас… – Лиля быстро раскрутила ковёр, погладила меня по голове, вытащила из сундука банку с серым порошком, сыпанула горсть под дощатый настил, там, где кончались ковры. Царапанье мгновенно прекратилось, писк стих.
– Всё, всё. Их больше не будет. – Лиля утёрла мне пот со лба, поднесла к губам кувшинчик с хаомой и быстро наклонила.
Я сделал большой глоток, потом ещё два.
Кровь стала теплее, ещё теплее, горячей, потом невыносимо жаркой. Вспыхнула кожа, сердце застучало в грудную клетку рваными страшными ударами, как будто пьяный бандит ломится в дверь.
Все чувства необычайно обострились – я видел паучка в углу комнаты, различал его тёмные глазки-бусинки, слышал шуршание расправляющихся ворсинок ковра и скрипучие крики птиц за маленьким слуховым окном, чувствовал запах кожи Лилиных сандалий.
Она сидела, откинувшись на подушки, и улыбалась.
– Встань на колени.
Я качнулся вперёд, ноги не держали меня. На колени я не встал, а почти упал.
Лиля показала на свою ногу в ременной сандалии.
– Так тебе неудобно. Ложись на живот. Поцелуй мои пальчики. Сначала большой.
Я стоял на коленях, наклонив голову, не в силах отвести взгляд от её ног с розовыми ноготками. Голову разрывали мягкие пульсирующие удары, я тонул в тёмных горячих волнах.
– Ложись. Целуй мне пальцы. Побыстрей.
Я лёг, почувствовав животом шершавое плетение ковра – я помнил это странное ощущение… когда-то… совсем давно… – приблизил голову к её ноге. Она подвела ступню к моим губам, скинула сандалию и растопырила пальцы. Я отвернул лицо, в голову ударил запах кожи от сандалии. Отдельно тонкий аромат крема, отдельно запах её ноги.
– Посмотри – видишь, складки между пальцами? Точь-в-точь, как между ножек у меня, их языком нужно. Давай. Давай.
Я вдруг увидел всё в другой проекции – её пальцы превратились в длинные ноги, складчатая ложбинка между пальцев стала объёмной и влажной, распустилась гинекологическим бутоном. Я замычал и охватил губами большой палец с бледно-розовым ногтем.
– Хорошо. Глубже. Ещё глубже. Все пальцы. Хорошо. Языком. Не дёргайся. Вот так. Хорошо. Скажи теперь: «Ман тул нохс метином».
– Зачем?
– Скажи. Так надо.
– Ман тул нохс… метином.
Я дрожал и трясся, тёмная волна залила меня целиком, на поверхности остались только мои глаза… глаза-бусинки, как у паучка на стене… я смотрел со стороны, со стены, с потолка на голого мужчину, лежащего на полу перед полукровкой в шароварах, мужчина извивается и признаётся в любви…
– Ман тул нохс метином.
Лиля втискивала узкую ступню всё дальше, горло саднило.
Розовый дым всё густел, я уже ничего не видел, сквозь тьму и оглушающий стук сердца ко мне прорывались только отдельные слова.
– Языком, языком… хорошо… а сейчас я тебе поцелую… глубоко, до горла… хочешь?… до самого горла… я сделаю всё, что ты хочешь, да?., а ты – для меня… дай мне три тысячи… дашь?… дай пять тысяч… сколько у тебя есть… ман тул нохс метином… я сниму с карты, я умею… где карта?.. Скажи пароль… вот так тебе хорошо?., какой пароль?., только цифры, букв нет?., так хорошо?., полежи, сейчас вернусь… сейчас всё будет… я сделаю всё, что ты хочешь… глотни ещё «хаома»…
* * *
Стук становился всё громче, громче… я откинул одеяло, открыл глаза и приподнялся. Разбросанная по коврам одежда, в комнате никого. Стал натягивать штаны, голова закружилась, я упал.
– Ну, ты чего там?! – заорал Серёга.
В одной штанине я поскакал к двери, открыл.
– Совсем задрочился? Ночи не хватило? Полчаса уже стучу.
Серёгино лицо в волнистых складках и разнообразных помятостях напоминало одеяло-попону. Его лысая голова – обычно победно сверкающая – выглядела неприглядно, как головка старого заветренного сыра.
– Ну, ты хоро-о-ош… – протянул Серёга. – Хо-о-ро-о-ош!.. До утра, бля, нельзя одного оставить.
А девка где? Побежала фату покупать? Ты же влюбчивый крендель… Со школы ещё помню: как кому вставишь – сразу любовь до гроба и завтра жениться.
А?
Или ты её за обман у фонтана закопал? За то, что девственность не сберегла для тебя?
А?!
Что молчишь?
Карту-то не проебал, Ромео?
Я метнулся к ботинкам, отогнул стельку. Карты не было. Карты, на которую я положил в Москве двести тысяч евро.
– Серёг, карты нет. Нет карты! Я ей из кармана расходную карту отдал. Тысяч десять там было…
– Долларов?
– Ну, да…
– Как это ты? А зачем отдал? Зачем она ей без пин-кода?!
– Сказал код.
– Ну, ты даёшь! Хотя… Могу представить. Меня тоже моя пыталась на бабки раскрутить. Это же пиздец.
Просто пиздец.
Сладкий сон контуженного евнуха.
Типа – кто служил, тот в цирке не смеётся. Так и здесь – мне после Рушаны этой… или Ревшаны… не помню, бля… порнушку долго смотреть не захочется. Ты прикинь – она себе прямую кишку на два метра наизнанку вывернула и меня в неё закатала. Как в ОЗК.
– В какую ОЗХ?
– Костюм химзащиты. Как гондон, только хуже. Глюки, конечно – я понимаю, но я…
Серёга замолчал, подвигал сосредоточенно губами и языком, вытащил изо рта вьющийся чёрный волос, осмотрел.
– Тьфу, бля!.. Надеюсь, с передка хоть, а не из жопы. Был такой министр в Конторе – Абакумов Виктор Семёныч, в сталинское время ещё, у него любимая пословица с языка не сходила: «Голос, как в жопе волос – тонок и нечист». Твоя, кстати, передок бреет? У Рашифы… Рамисы… там такие заросли, разведроту можно спрятать… Ладно, не трусись, вот твоя карта.
– Ты? Ты взял?! Вчера? Пока спали? И поэтому согласился, чтоб я уехал? А если б я реально уехал?!
– Ладно, не бухти. И так голова трещит. Благодарить должен, сейчас без ничего бы остался, Ромео. Алик, это бизнес, не сердись. Я ж не украл, я для дела. Дело бы сделал и вернул с наваром. Ты должен понимать, что…
В дверь постучали.
– Да-да! – сказал я.
– Кто там, бля?! – спросил Серёга.
Вошёл водитель Аюпа и поклонился.
– Доброе утро, здоровья и счастья вам. Ночью маленький проблема был, женьчин вач деньги взял, извините нас. Вот вач деньги. И карта.
Поклонившись ещё раз, он протянул пачку долларов и карту.
– Извините нас. Посчитайте, пожалуйста.
Я пересчитал. Десять тысяч с копейками.
– Что теперь… с Лилей будет?
– Как скажете, так и накажем. Как скажете.
– Не надо наказывать. Пожалуйста.
Водитель пожал плечами.
– Аюп-муаллим ждёт вас.
– Сколько у нас времени? – спросил Серёга и с силой растёр ладонью лицо.
– Один час. Один час надо быть Аюп-муаллим. Немножко чай попьёте, покушать, потом поедем. Я вас на Душанбе отвезу. Доюомент готов.
– Как… поедем? Какой Душанбе?! Мы же?.. А?.. – шагнул Серёга к водителю.
Тот поклонился.
– Один час есть.
– А… побриться, в порядок привести себя?
– Поедем, по дороге. Парикмахер возле банк сидит. По дороге.
Водитель приложил руку к сердцу, попятился к двери.
– Машина на двор стоит.
* * *
Сегодня нас посадили спиной к бурым шарам. Передо мной шумела листвой чинара, справа темнели рефлекторные стёкла «Боулынг-ханы».
Аюп по-прежнему сидел лицом к горам, задумчиво щурился. Не поднимаясь со стула, поздоровался кивком, руки не подал. Только повёл ладонью над скатертью, приглашая садиться.
– Доброе утро, здоровья и счастья вам. Хорошо отдохнули?
Мы синхронно кивнули.
Пока я шлялся по «Точикистон ситора банк», Серёгу побрили и привели лицо в порядок… но наши красные глаза и пересохшие шелушащиеся губы убедительно свидетельствовали об интенсивности ночного отдыха.
– Хорошо. Угощайтесь. Пейте чай, сейчас принесут суп-шавля. Суп-шавля у нас делают из бараньей мошонки, мужчине по утрам хорошо, когда устал немножко.
Аюп говорил тихо, бросал в рот чёрные изюминки, запивал чаем.
– Покушайте, документ на проезд готов, Мушкалишо вас отвезёт. Но если хотите одни уехать, езжайте одни. На всякий случай комнаты в гостевой до вечера за вами.
Аюп наполовину прикрыл веки, как бы заранее соглашаясь с любыми нашими прихотями, положил ладони на стол.
– Пейте чай, пейте. У нас маленький город, не Москва, у нас только чай лучче, чем в Москве.
– Но… мы же вроде договаривались… что значит «уезжать»? Так дела не делаются. – Сергей пытался говорить веско, с напором, но голос его срывался.
– Да, да. Я скажу.
Чтобы вы в Москве не думали, не говорили: «Аюп как женьчин – вчера обиделся, сегодня каприз делает», я скажу.
Я в делах на свои обиды не смотрю. Как у нас говорят: «Садбарг бе хор, набошаду гушт бе устухон» – «Розы не бывает без шипов, а мяса – без костей».
Или как в России говорят: «Мухи – отдельно, котлеты – отдельно». Если бы я продавал простой товар – сушёный инжир или конский волос для матрас – я бы много не думал. Ваши деньги – мой товар. Встретились, отдали – хоп!.. до свидания. Мой деньги сгорели, твой машина с инжир в пропасть упал – какой проблема? Сделка закрыта.
Но у нас сложный товар. Как ты думаешь? – Аюп вытянул подбородок к Серёге.
Серёга кивнул.
Быстро кивнул, гораздо быстрее, чем предполагал размеренный темп речи Аюпа. В его руках дрожала пиала с красно-кирпичным чаем. Чай ходил ходуном от стенки до стенки, Серёга осторожно поставил пиалу на стол.
– Да, это сложный товар…
Вот посмотри. Мы сидим, кушаем, говорим слова, потом вы ничего не скажете, хотите уехать.
Пусть говорят: «От Аюпа гости убегают, Аюп гостей не встретил, не проводил, плохо угощал, плохо принимал, гости бегут».
Пусть. Я потерплю.
Но я не понимаю, зачем приехать, покушать, ничего не сказать и уехать? Значит, ты не хочешь дела делать?
Ты мне говоришь: «У меня кэш нет, у меня деньги на карте». Чтобы я знал. Это значит – Аюпу верить нельзя, про это Аюпу за столом говоришь.
Пусть. Я потерплю.
Но я не понимаю опять.
Зачем тогда нечистый девка карту давать, чтобы она ночью по городу бежала, твой деньги брал? Тогда нужно с нечистый девка дела делать, а не с Аюпом. Аюп старый, он не понимает такие вещи. Может, теперь в Москве так дела делают, я не знаю. Если так – пускай так. Я не умею так.
В голосе и на лице Аюпа не было ни тени усмешки или иронии. Спокойное лицо с выражением вежливой скорби, так сидят на поминках дальние родственники.
Серёга сидел красный, опустив голову и сжав кулаки.
– Ты думаешь – Аюп слова крутит, обидеть вас хочет. Не хочет. – Аюп бросил в рот пару изюмин, отряхнул пальцы. – Не хочет. Я не понимаю.
А когда я не понимаю, я сложный товар не могу отдать. Вдруг ты Самарканд на базар сядешь, начнёшь товар стаканами продавать? Милиция подойдёт, спросит: «Чей товар?», ты скажешь: «Аюп давал». Зачем мне это нужно?
В дороге разные вещь может быть – полиция, милиция, пограничники, собаки, таможня. Много сложный вещь может быть. В такой сделке все партнёры должен понимать друг друга.
А когда я не понимаю, я не верю. А когда я не верю – я закрываю сделку.
Сергей молчал. Голову он так и не поднял.
Молчал и Аюп.
Мушкалишо сидел за соседним столиком, стерёг каждое движение Аюпа, как хорошо обученная овчарка.
Прошла минута. Вторая.
Официант принёс суп, Мушкалишо остановил его жестом. Официант встал поодаль, не приближаясь. Ждал.
Прошло три минуты.
Аюп щурился на далёкие горы. Официант смотрел прямо перед собой. Не переминаясь, не облокачиваясь.
– Что это за трава? – спросил я у Мушкалишо, чтобы прервать тяжёлую паузу. Показал на высокую – по грудь – траву, сплошным зелёным ковром лежащую на обрывистом склоне площадки. Мощный, как у бамбука, стебель и густые пушистые метёлки. – Необычная трава. Как кустарник.
Мушкалишо покосился на Аюпа. Очевидно, уловил незаметный знак, позволяющий ему говорить.
– Дарахт. «Трава-дерево». Называется – дарахт.
– Прошу прощения, – сказал Серёга, поднимая глаза. – Мы… не подумали, что наши действия будут так поняты. Это мой косяк, я больше не допущу такого. Простите нас за проявленное неуважение. Но к товару и сделке я отношусь с полной ответственностью. Я прошу Вас, Аюп… Аюп-муаллим. Не закрывайте сделку.
Аюп внимательно посмотрел на Серёгу. Снова замолчали.
Потянулась длинная тяжёлая минута. Вторая.
– Хорошо. Может казаться, что мы не выполняем своих обещаний. Я продам товар. Всегда лучше решить дело миром, чем уйти с обидой. Но особой цены теперь не будет. Цена – как для всех. И десятую часть отдадите Алишеру. Это справедливо? Если нет – скажите.
Серёга кивнул.
– Я не понимаю, когда ты молчишь. Это справедливо или нет? Скажи, я должен слышать.
– Да. Справедливо… Аюп-муаллим.
– Хорошо. Если согласны – в пять часов будьте готовы. Учтите – доллар не нужен, евро тоже. Это неудобно. Сомони или афгани. Мне удобней афгани. С рук не меняйте ни у кого, какие бы цены не предлагали, это опасно. Мушкалишо, объясни, где находится банк.
– Мы знаем, – сказал Серёга.
– …Можете съездить в банк на Душанбе, – прикрыв веки, сказал Аюп. – До пяти успеете.
– Но… передача товара пусть будет… в… людном месте, – сказал Серёга, запинаясь, не глядя в глаза Аюпу.
– Где хотите, – равнодушно ответил Аюп. – Здесь устроит?
– Да, – сказал Серёга.
Мушкалишо сделал знак рукой, и официант поставил суп на стол.
Мы уточнили детали в «Точикистон ситора банк», заказали сумму и поехали в гостиницу спать. В банк вернулись в полчетвёртого.
Сняли с карточек деньги, обменяли на афгани тут же, в соседнем крыле банка.
В пять часов жара спала, на площади опять визжали мальчишки, гуляли молодые мамы.
Мы подошли к столику, Сергей впереди, я – за ним. Сергей вопросительно посмотрел на Аюпа.
Аюп кивнул водителю, тот вытащил из-под столика два небольших плотных тючка и, слегка расставив руки в стороны, передал их Сергею. Серёга сделал мне знак и я поставил на стул перед Аюпом наши сумки, битком набитые афгани.
Как только Сергей принял тючки в руки, Мушкалишо танцующим плавным движением обошёл его сзади и воткнул ему нож в позвоночник между лопатками. Нож в его руке сидел плоско, параллельно земле, как миска с супом в пальцах официанта. Длинное кривое лезвие вошло между позвонками с лёгким хрустом, как в зелёное яблоко.
Серёга вскрикнул, изогнул спину, дёрнулся вперёд, тючки выпали из его рук, мягко стукнулись об асфальт, он потянулся, чтоб их поднять, замотал головой, и разом осел вниз бесформенным кулем. Как пустой костюм… как давным-давно, много лет назад, упал костюм в моей квартире. А ведь это же он тогда и звонил, когда вешалка упала, он звонил, нет, это Юлька звонила, нет – Серёга…