Эта двадцати с чем-то лет девушка составила бы счастье любого европейского модельного агентства, если бы ее лицо не было затуманено той усталостью, которая так характерна для красавиц, скучающих от предопределенности своей судьбы. После частной школы и трех лет в лондонском университете, где Маша изучала что-то невнятно гуманитарное на стыке моды и социологии, она, несмотря на обилие мужского внимания и наличие двух не завистливых до чужой красоты подруг (что, согласитесь, уже немало для привлекательных девушек), вдруг впала в тоску и вернулась к отцу. Проведенные в Англии годы сделали ее тем, что японцы называют «кикоку-сидзё», говоря о детях, которые долго жили за границей: манерами, привычками и вкусами она была англичанкой, а характером (или, как теперь принято говорить, «менталитетом») – русской. Как известно, русским красавицам, которых природа наградила умом, а родители – образованием, трудно найти себе подходящую компанию в провинции, а уж таким белым воронам, как Маша, – и подавно. Она отчаянно страдала от одиночества и невозможности найти себе достойное применение, а потому почти все свободное время либо читала, либо каталась верхом. Вот и сейчас она уже стояла затянутая в костюм для конной прогулки.
– Что? – она тряхнула своей вороной гривой.
– Подойди. Посиди с отцом.
Она посмотрела на него с удивлением, но с места не сдвинулась.
– Что случилось? – спросила Маша. – С дядей Андреем поссорился?
Троекурову вдруг показалось, что Маша, еще не зная толком, что происходит, уже обвиняет его.
– Хочешь, помирю вас? Прямо сейчас?
В ее голосе звучало искреннее желание помочь и какое-то неуместное снисхождение, словно она видела в них с Дубровским всего лишь двоих детей, не поделивших игрушку. Это почему-то привело его в бешенство.
– Так, уйди от греха! Ступай, все! Не зли! – заорал Троекуров. Маша повела плечами, будто говоря: как хочешь. Она молча взяла штоф со стола и направилась к коридору.
– Бутылку оставь! – крикнул Троекуров дочери в спину. Она поставила бутылку на полку у двери и вышла. Кирилл Петрович посидел немного, а потом достал мобильный и набрал номер. Трубку сняли мгновенно.
– Троекуров… Слушай, кто судья?.. Понял. Ну, тогда я спокоен. Нет-нет, я сам с ней поговорю, – на одном дыхании сказал Кирилл Петрович, чтобы уже не дать себе передумать. Ганин с удовольствием разъяснял, что к чему, уверяя Троекурова, что дело, считай, уже сделано. А Кирилл Петрович уже и не слушал его. Путь назад был отрезан.
По пластиковому окну районного суда ползала муха.
– Суд рассмотрел иск Облприроднадзора к собственникам жилых и нежилых построек в поселке Кистенёвка. Приняв во внимание обстоятельства дела, ходатайства сторон и результаты независимой экспертизы, именем Российской Федерации суд постановил: в соответствии со статьями шестнадцатой, сорок девятой, пункт два, и пятидесятой Земельного кодекса Российской Федерации и положениями Гражданского кодекса Российской Федерации земельный участок с кадастровым номером…
Дубровский сосредоточенно наблюдал за мухой и, казалось, даже слышал ее жужжание – назойливое и безостановочное. Судья, женщина с рыхлым подбородком, говорила без всякого намека на интонацию.
Приглашение в суд Дубровский получил вчера утром – и не письмом. Утром, когда не было еще и полудня, в дверь постучал приземистый человек в неопрятном костюме, дал подписать повестку и ласково сообщил – мол, так-то и так-то, надо явиться.
На суде найденная Кузнецовым адвокат пыталась было вставить пару слов, но без толку. «Все было решено еще тогда, – думал Дубровский, – в тот момент, когда я повесил трубку, не дослушав Троекурова». Ордена, пришпиленные к его форме, тянули вниз, к самому полу, к самой земле. Муха оторвалась от окна, покружила над сидевшими в зале и поползла по столешнице.
– Решение суда может быть обжаловано в установленные законодательством сроки, – припечатала судья и обвела публику взглядом исподлобья. Не услышав возражений, она ударила молотком. Муха вновь поднялась в воздух, а Андрей Гаврилович вздрогнул.
Он смутно помнил, как попал домой. Проглотил приготовленный Егоровной обед, не замечая, что ест. Егоровна, кусая тонкие губы, наблюдала за ним и даже пыталась разговорить, но слова не шли тоже.
Унижения на этом не закончились. На следующее утро в Кистеневке появилась черная, словно гробовозка, машина и остановилась прямо у дома Дубровского. Некто в коротком полупальто вылез наружу, прошел по двору, сопровождаемый взглядами местных, которые моментально поняли, что сейчас решается их судьба, и постучал.
Дубровский самолично открыл дверь и уставился в подсунутую ему под нос бумагу.
– Ты еще кто? – просипел Андрей Гаврилович.
– Я с ним, – просто кивнул человек на машину. Уже знакомый по прошлому визиту судебный пристав, выдав довольно дружелюбную ухмылку, приветственно взмахнул рукой.
Андрей Гаврилович неопределенно кивнул под впившимися в него взглядами односельчан и исчез в доме. Терять ему все равно было нечего – ружье как влитое легло в руки, а ужас, отразившийся на лице водителя и пристава, успевшего перебежать от машины к крыльцу, был восхитительно комичен. Дубровский бы даже рассмеялся, не будь во рту так сухо. В толпе у забора кто-то ахнул. Все как один сделали шаг назад.
– Андрей Гаврилыч, – прокричал пристав, срываясь на визг, – не дурите!
Дубровский молча опустил ружье и выстрелил в машину. И еще раз. Стекло у водительской двери с хлопком осыпалось на землю. Толпа, будто единое существо, содрогнулась и снова попятилась. Пристав тихо матерился.
– Так и передай ему, – сказал Дубровский и растянул рот в улыбке.
Водитель спиной попятился к машине, за ним, пригибаясь, бросился и пристав, крича Дубровскому:
– Тебе к судье надо, а не нас тут пугать. У меня исполнительный! Лист! Понял?! – И уже из машины добавил: – Сидите, блин, здесь, как паралитики. А судья тоже человек! Тоже есть хочет! В город, говорю, тебе надо!
Толпа расступилась. Все смотрели вслед удаляющемуся автомобилю.
Единственное, чего сейчас хотел Андрей Гаврилович, это чтобы его хоть ненадолго оставили в покое. Жизнь расползалась под пальцами, будто кусок истлевшей ткани. Он почуствовал, что так устал, что, войдя в дом, немедленно лег и сам не заметил, как заснул и проспал до самого обеда.
Андрей Гаврилович сел на кровати, помассировал закрытые глаза и стал собираться. На комоде у кровати стоял чугунный бюстик Пушкина, бог весть когда подаренный ему сослуживцами в знак чего-то там. Пушкин укоряюще глядел из-под излишне густых бровей, похожий на злобную карикатуру на самого себя.
Кивнув зачем-то бюсту, Дубровский открыл шкаф и содрал с вешалки свежую рубашку, оделся. Обмотал вокруг шеи галстук, кое-как, дрожащими пальцами, завязал его. Надел приличные ботинки, причесался, долго смотрел в зеркало в свои красные, воспаленные бессонницей последних ночей глаза. Веки истончились, словно сделанные из пергамента, а щеки запали. Борода росла какими-то клочьями. Кивнув себе напоследок, Дубровский опрокинул Пушкина набок и из дырки в донышке отливки извлек заначку – завязанный канцелярской резинкой рулончик долларов, сунул их в карман и вышел вон.
Дорога до города не отняла у него много времени. Рулончик денег во внутреннем кармане пиджака упирался в самые ребра. Найдя нужный дом, Дубровский поднялся вверх по лестнице – кнопка лифта горела, сама же кабина застряла где-то между этажами.
Открыли не сразу – сначала в квартире послышалось какое-то копошение, что-то упало, а потом дверь распахнулась. На пороге стояла судья в махровом халате. Волосы судьи были зачесаны назад, открывая легкие залысины. Она вопросительно вылупила глаза, что придало ей сходство с совой.
– Андрей Гаврилыч? – ухнула она. – Неожиданно.
Дубровский зашарил во внутренностях пиджака. Судья, которая уже раз в сотый видела такую сцену, правда, в исполнении других людей, смотрела на него выжидательно. На ее лице образовался пяток складок – видимо, это была улыбка.
– Ну, что вы молчите, Андрей Гаврилыч? – чрезвычайно довольным тоном сказала судья. – Я замерзну здесь стоять, – и отошла, приглашая Дубровского зайти.
Коридор был обклеен обоями с мелкими фиолетовыми цветочками, каких, наверное, не существовало в природе.
– Вот, – произнес Дубровский, протягивая деньги. – Это вам.
– Что это? – судья распахнула глаза в деланом удивлении. У нее довольно плохо получалось сдерживать восторг – казалось, с минуты на минуту она буквально запоет. – За кого вы меня принимаете, Андрей Гаврилыч?
Дубровский не мог поднять на нее взгляд и изучал криво приклееные обои.
– Помогите нам, – бесцветным голосом сказал он. – Ведь поселок все-таки. Люди.
Судья цокнула языком, буравя глазами деньги в ладони Дубровского. Она уже не могла прятать то искреннее наслаждение, которое приносила ей вся эта ситуация.
– Офицер, а что себе позволяете, – сладко отчеканила она, разыгрывая первый акт комедии, которая обыкновенно заканчивался к обоюдному удовольствию занятых в ней действующих лиц. Но Андрей Гаврилович плохо знал свою роль. Он задохнулся, и, сжав в кулаке деньги, выскочил на площадку, откуда чуть ли не кубарем скатился вниз по лестнице. Судья слушала, как он, перепрыгивая через ступеньку, несется прочь, и только с тяжелым хлопком двери на улицу, разочарованно вздохнув, закрыла свою.
На улице уже совсем стемнело. Дубровский сел в машину и резко тронулся с места – ему хотелось поскорее оказаться дома. Ему все чудилось, что окружающий его мир ускользает куда-то, а сам он проваливается в прокисшую темноту. По лбу ползли капли пота, он дышал так тяжело, что в машине запотели стекла. Андрей Гаврилович до ломоты в пальцах стиснул руль, стараясь удержаться на поверхности, когда грудь прошила едкая боль. Горло свело в спазме. Впереди вдруг вспыхнули фары автомобиля, раздался оглушительный гудок, и Дубровский резко свернул направо, в последний момент успев избежать столкновения. Машина подпрыгнула, скатываясь в кювет, в глазах его потемнело так стремительно, будто кто-то выключил лампочку. Пальцы Андрея Гавриловича разжались, пространство поплыло, и густой сумрак, набившись в салон автомобиля через разбитые стекла, смежил веки Дубровского-старшего.
За окном летел ночной город – свет мешался с тенью, холодный воздух просачивался сквозь щель приоткрытого окна. Чтобы не заснуть, Владимир Дубровский сделал музыку громче.
Бессонница мучила его уже которые сутки. Владимиру казалось, что во всем виновата погода – зима в этом году выдалась слякотной и серой, особенно в столице. Он уже и не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким усталым. Днем Владимира все время клонило в сон, а ночью он не мог сомкнуть глаз, до самого будильника изучая длинную трещину, пересекающую побеленный потолок его недавно отремонтированной квартиры.
Вспыхнул красный, заставив Дубровского резко затормозить, так что с торпеды на резиновый коврик упала пара кожаных женских перчаток. На Садовое кольцо хлынул поток машин из прилегающей улицы.
Владимир, прищурившись, посмотрел на перчатки. Наверняка Ларины. Она вечно все забывает – свои вещи у него в машине, ключи от дома на крючке в прихожей, назначенный Дубровским час встречи, всё.
Веки были тяжелыми, словно из свинца, хотелось закрыть глаза хоть на минуту, но тут сзади раздался прерывистый автомобильный сигнал. Владимир вздрогнул и оторвался от перчаток – красный свет давно уже погас, и за машиной Дубровского образовалась небольшая пробка. Сзади, кажется, даже что-то кричали, но громкая музыка перекрывала все. За окном переливался светодиодами ядовито-зеленый крест аптеки.
У ресторана в переулке у Тверской Дубровский припарковался, пригладил растрепанные волосы и вылез из машины. Внутри играла какая-то попсовая песня, у бара, пьяно переминаясь с ноги на ногу, пританцовывали несколько девиц. В молодой женщине, привалившейся к барной стойке, Дубровский узнал Лару, что вообще-то было не так просто, поскольку еще вчера она была эффектной шатенкой, а сегодня выступала в роли не менее эффектной блондинки. С Ларой Владимир уже четвертый месяц крутил роман, пикатности которому придавало ее вялотекущее замужество за норвежцем-нефтяником, по целым месяцам пропадавшим в командировках где-то за полярным кругом. Она скучала всю свою сознательную жизнь, а весь последний час – в этом заведении. Заметив Владимира, Лара напоказ отвернулась, обиженная его опозданием.
Владимир подошел к ней, одновременно оглядываясь в поисках женщины, ради которой он, собственно, и явился в этот ресторан, вместо того чтобы вызвонить Лару прямо к себе домой. Он обнаружил ее почти сразу – Елена Викторовна сидела в самом углу и выделялась на фоне остальной публики, состоящей в основном из подвыпивших минигархов и их напомаженных юных спутниц.
Лара с преувеличенным интересом изучала плакат, висящий над баром, когда Дубровский поцеловал ее в пахнущие табаком светлые волосы.
– Давно ты тут? – спросил он.
Она промолчала, так и не соизволив повернуть к нему головы.
Что ж – ее право.
– Я сейчас, быстро. Подожди меня, – сказал Владимир, наспех погладив Лару по руке, и направился к столику в углу.
Елена Викторовна, юрист средних лет, явно относилась к тем работающим женщинам, чья карьера после окончания университета с красным дипломом имела все шансы стать блестящей, не свяжи они себя узами брака с мужчиной, который понимал равенство полов таким образом, что его несчастная жена должна, проработав положенные восемь часов в офисе, нестись домой и там обеспечивать главе семьи устроенный быт, сытую кормежку и занимательную беседу.
Нет ничего удивительного в том, что замученные этой рутинной сменой офисной и домашней работы, такие женщины стремятся как можно скорее родить, чтобы несколько изменить устоявшиеся порядки. Но порядки не меняются – сначала первый, а довольно скоро и второй ребенок становятся их и только их ответственностью вслед за работой и домашним хозяйством. Проходит совсем немного времени, и такая жизнь вытравливает всякий интерес к новому, лишает этих молодых и талантливых женщин всякой свободы маневра и куража. Спустя несколько лет они смиряются, находят работу хоть и по профилю, но без вских перспектив для профессионального роста, и честно исполняют ее до самой пенсии, не получая ни повышений, ни признания.
Не было признания и у Елена Викторны, что-то в ней было такое, отчего на нее никто не хотел обращать внимания. Вот и сейчас она озиралась по сторонам, а официант уже давно принял заказ у парочки, которая пришла позже нее, но почему-то упорно игнорировал эту застенчивую и явно испуганную посетительницу. Ей было в этом баре не по себе (как, впрочем, и в любом другом баре или шумном ресторане: она попросту забыла, каково это – быть на людях). Елена Викторовна даже не повесила свое пальто, а так и оставила его лежать на соседнем стуле. Время от времени она рассеянно щупала его, словно его могли украсть.
Владимир поздоровался и сел напротив нее. Только опустившись на стул, он понял, насколько устал. Приглушенный свет вгонял в дрему. Елена Викторовна сразу оживилась и как будто вздохнула с облегчением. Наверное, думала, что он не придет. Однако ее радость мгновенно сменилась озабоченностью – дело, которое она хотела обсудить, было изначально обречено на провал, это прекрасно понимали и она, и Дубровский.