Вот уж четвертый месяц Антон Негрустуев значился кандидатом на исключение из университета – в связи с неудами по земельному праву. И через полторы недели должна была состояться переэкзаменационная комиссия.
Курс земельного права читал профессор Суханов. Студенческая молва определяла его как человека болезненно самолюбивого. Поэтому студенты аккуратно посещали его лекции и переписывали их друг у друга. Антон же ходил только на те лекции, на которых, как считал, может получить что-то, чего нельзя найти в учебниках. К экзамену Антон подготовился основательно, к тому же удачно вытащил билет, чувствовал себя вполне уверенно и в ожидании очереди с интересом изучал грозного профессора.
Говорят, в человеке до восьмидесяти процентов жидкости. Глядя на Григория Александровича Суханова, поверить в это было решительно невозможно. Григорий Александрович был тощ, желчен и волокнист, словно копченый сыр чечел. Длинные ноги его торчали из-под стола подметками наружу, – неподвижные, как протезы. Обтянутые по деснам щеки, пергаментный, помятый подбородок и горящие сухим блеском глаза поражали всякого, кто с ним сталкивался. И – пугали. Удивили они и Антона, когда вышел он отвечать. Но – не сбили. Все-таки перед экзаменом для крепости духа он заскочил в кафе «Белый аист», где остограмился.
«Билет № 8», – еще не дойдя до стола, решительно объявил Антон. Памятуя, что крепости берутся натиском.
– Вы кто? – удивился Суханов.
– Студент Негрустуев, – Антон положил раскрытую зачетку.
– А…что-то я вас прежде не видел?
– Так и я вас не видел, – коньяк побежал по жилам.
– Важно, кто и где не видел, – в блеске глаз Суханова добавилось чуть-чуть веселья, будто в воду капнули марганцовки. – Я вас на своих лекциях не видел.
– Я не ходил.
– Вот как? И чем, позвольте полюбопытствовать, вы были так заняты, что не снизошли?
– На бильярде в Доме офицеров играл, – бухнул честный Антон. Готовившийся за соседним столом староста группы с чувством постучал себя по лбу.
– На биль?… – Суханов не сразу осознал услышанное. А когда осознал, произошло удивительное: он захохотал. Насмерть напугав всех в аудитории. Потому что смеяться он не умел вовсе, – вместо смеха раздался отрывистый лай. Да и мышцы лица оказались не приспособлены к соответствующим сокращениям, – разве что десны еще втянулись да на воспаленных глазах выступила скупая влага, – Суханов веселился внутриутробно. Длинным, как карандаш, пальцем он смахнул слезинку. – И – как?
– Третье место держу. Кий подарили.
– О! Персональный кий, – Суханов завистливо причмокнул. – Стало быть, не уронил честь факультета? А вы, как погляжу, занятный.
– Вы тоже, – Антону начал нравиться нестандартный «сухарь».
За разговором о футболе, о рыбалке время летело незаметно. Среди студентов обозначилось некое нетерпеливое шуршание.
– Может, я начну отвечать? – спохватился Антон.
– А зачем? Идите, – Суханов с видимой неохотой оторвался от приятной беседы, вернул Негрустуеву зачетку и, склонившись над ведомостью, вывел загогулистую двойку.
– В смысле?.. Я ж готов к ответу, – не веря глазам, Антон тряхнул исписанные листы.
– Это вряд ли. Как вы можете быть готовы, если ни разу не посещали мои лекции? Идите и – учите.
– А зачем собственно я должен время терять?! – взъелся Антон, понявший, что всё это время его держали за клоуна. – Добро бы была настоящая наука.
– То есть для вас земельное право недостаточно научно? – тихо прошелестел Григорий Александрович, наливаясь желчью.
Со старостой сделалось нехорошо. Он обхватил голову руками и в страхе затряс головой. Желчь Суханова, если уж выплескивалась, заливала всех поблизости.
– Какая ж это наука? – Антон пренебрежительно встретил пронизывающий взгляд. – Даже земельного кадастра до сих пор не удосужились завести. А без земельного кадастра оценить землю невозможно. Все едино получается, – что чернозем, что суглинок. Одна цена тундре и Красной площади. Так на хрена ж мне это пустословие? Лучше уж шара загнать. От борта в середину. Там без всякого кадастра, один грунт на всех, – сукно.
Зелёный от злости, он вышел из аудитории. Ошарашенный Суханов проводил его недобрым взглядом. И, разумеется, оставшихся посек мигом.
В сентябре на повторном экзамене не было и тени того благодушного профессора, какого увидел Антон впервые. И хоть к экзамену в этот раз он подготовился еще более основательно, Суханов без малейших сантиментов в течение пяти минут дополнительными вопросами загонял его по бортам и в довершение с хрустом всадил в лузу, – отправил на переэкзаменационную комиссию, а значит, на отчисление.
В том, что этим всё закончится, Антон больше не сомневался, – о мстительности Суханова говорили даже преподаватели с других кафедр, пытавшиеся походатайствовать за пытливого студента. Заступничества Суханов отмел с обычной желчностью. Услышав от очередного просителя, что Негрустуев действительно несколько уперт, но – зато многогранен, он без промедления согласился: «Да, знаю: на бильярде играет». Судьба Антона Негрустуева казалась предрешенной.
Впрочем Антон предполагал, что за сухановской неуступчивостью кроется другая, более серьезная причина.
Последним летом, будучи в стройотряде, он случайно узнал об истории, приключившейся за два года до того и до сих пор с возмущением обсуждавшейся среди студентов. В тот год решением штаба ССО[2] со всех отрядов были собраны деньги на памятник студентам, погибшим в Великую Отечественную войну. Деньги университетского отряда, командиром которого значился старший преподаватель истории КПСС Сергеечев, до штабной кассы не дошли.
По возвращении Антон разыскал Сергеечева и вежливо задал один, совершенно невинный, как ему казалось, вопрос, кто именно и когда передал собранные на памятник деньги в кассу.
Сергеечев от неожиданности вспотел. Заговорил о святынях, которые не следует лапать грязными руками. О бессовестных клеветниках-завистниках. Другими словами, по мнению Антона, погнал дурь.
Тем же вечером Антон написал заявление в милицию. А уже через неделю Суханов завалил его на повторном экзамене и отправил на комиссию.
Антон увязал одно с другим. О заявлении в милицию стало известно. Должно быть, деканат решил прикрыть вороватого преподавателя, дабы тень не была брошена на весь факультет, и избавиться от студента, посмевшего вынести сор из избы. Выгнанный за неуспеваемость клеветник – совсем не то, что бескорыстный правдолюбец. А стало быть, начальник кафедры земельного права наверняка выполняет волю деканата.
Так это виделось Антону.
* * *
Антон, читавший на кровати, прислушался: кто-то потянул на себя щелистую входную дверь. Недавно смазанная, она не заскрипела, но надсадно вздохнула и – неохотно подалась.
Визитер принялся спускаться по крутой пахучей лестнице, стараясь не шуметь и от того грохаясь то о коромысло, то о подвешенное жестяное, невиданной гулкости корыто, отлитое, видно, каким-нибудь колокольных дел умельцем. По этому гулу, да еще по мату, Антон безошибочно определил, что в гости к нему пожаловал Иван Листопад.
За три года, прошедшие после поездки в колхоз, Антон сильно изменился. На смену пленившей Ивана мальчишеской восторженности пришла пытливая недоверчивость. Впрочем, насмешливый с другими, на Ивана он смотрел с прежним обожанием, охотно уступая лидерство в их отношениях. Но в нем все время оставалось недоступное даже для лучшего друга пространство. И овладеть полностью его душой, вечно погруженной в какие-то свои глубинные проблемы, Листопаду не удавалось. Это Ивана раздражало, но и притягивало. И это же крепило их дружбу.
Третьей в их компании нередко оказывалась Вика. Втроем им тоже было хорошо и весело. Потому что образовался идеальный равнобедренный треугольник. Вику и Антона объединяло восхищение великолепным Иваном. Он же, подпитываемый их обожанием, без устали отмачивал всё новые хохмы и розыгрыши, от которых оба ухахатывались.
Распахнув нижнюю дверь, Листопад оказался в подвальчике. В нос ударил вкусный хлебный аромат, – на печке сушились недоеденные ржаные корки.
– Говорят, ты земельное право за науку не считаешь? – вместо приветствия пророкотал Иван, зачерпнув с протвеня горсть.
– Донесли уже, – поскучнел Антон.
– Слушай, а вообще наука для тебя существует? – Листопад вновь запустил лапу в сухари.
– Конечно. Я, к примеру, сейчас философией и политэкономией увлекся. Вот где масштабы.
Иван склонился над стопкой книг. Кант, Сенека, Фейербах и даже Каутский и Плеханов. Отдельно – пара Лениных, ощетинившихся закладками. Канта и Сенеку Иван равнодушно пропустил. Но закладки в Ильиче и особенно Каутский с Плехановым испугали нешуточно.
– Где достал?
– Старуха-дворянка в флигельке поблизости доживает. Пользуюсь, пока наследнички окаянные окончательно библиотеку не рассвистали.
– Оно тебе надо? – Иван с раздражением повертел потрепанный, дореволюционного издания томик.
– Размышляю я, Ванюша. Вот тот же Ленин Каутского ренегатом клеймит, Троцкого – иудушкой, Плеханову от него перепало. Так ты дай мне их в подлиннике. Самому пощупать. Может, я после этого из всех вас самым правоверным стану. Но – чтоб сначала через мозги пропустить. А меня на семинаре за это сектантом обозвали, – Антон в негодовании взлохматил шевелюру.
– Удивительно, шо до сих пор не выгнали, – Листопад запустил в рот очередную горсть. – Усвой один нехитрый совет: нельзя в жизни всё на зуб пробовать – дерьмом объешься. Понял?
– Нет.
– Вот потому и нажуешься его полной мерой.
Иван зыркнул на часы. Заторопился:
– Ладно, после помозгуем, на какоё кобыле твоего Суханова объехать. На бюро райкома опаздываю. Такое занудство, – по три часа воздух перемалывать.
После защиты диссертации Иван вернулся в Перцовский сельхозвуз. Верный слову, данному дядьке, он развернул бурную общественную деятельность и вскорости как молодой перспективный доцент оказался во главе институтского комитета комсомола, а как секретарь крупнейшей первичной организации был избран в состав бюро райкома ВЛКСМ.
– Я тебе, кстати, говорил, что секретарем райкома комсомола у нас Непомнящий? – припомнил он.
– Какой еще?..? Вадичка?! – Антон аж подлетел над кроватью. – Вадичка в комсомоле?!!
– Был Вадичка, да весь вышел. Вадима Кирилловича не желаете?Таким фарисеем заделался, такого патриотизму развел, шо духан аж на километр вокруг. Обещал дядьке по общественной линии поднапрячься, но – чувствую, – на пределе!
Иван механически ссыпал последние крошки в пасть. Спохватился.
– У тебя жрать-то есть чего?
– Больше нет, – Антон проследил за движением его ладони.
Смущенный Листопад заглянул в тети Пашину кухонку. Увы! Холодильник оказался пуст, а на опрятном столике стояло блюдце со сгорбившимся потным куском голландского сыра, на котором сидела муха. При виде гостя муха поднялась и кокетливо закружилась вокруг, – должно быть, соскучилась в одиночестве.
– Ништяк, Ваня, прорвемся, – успокоил его совесть Антон. – Я в стройотряде подзаработал. На днях выплатят. Так что на ближайшие пару недель хватит.
Строить более долгосрочные планы в преддверии экзамена на отчисление Антону казалось бессмыслицей.
Наш паровоз, вперед лети
Если бы три года назад кто-то сказал Вадичке Непомнящему, что его ждет карьера комсомольского функционера, наверняка схлопотал бы в ответ что-нибудь отвязно – раскудрявое.
Но события в колхозе имени Товарища Лопе де Вега заставили передумать многое. Тогда после бегства Листопада и Негрустуева сутки проблуждал он в окрестностях Завалихи, трясясь от озноба и не смея вернуться в деревню.
В жестоких Листопадовых словах о том, что никому он не нужен, Вадичка углядел главную правду, – не нужен такой, как сейчас, – открытый и искренний. Честный даже в подлости. Хотя что значит «подлость»? На самом деле – та же «честность». Да, он сказал то, что думал: «В минуту опасности надо спасать себя». Но другие-то, не сказав, сделают то же самое. Такой Вадичка остался брошенным и беззащитным. А быть беззащитным оказалось очень неуютно.
Он слыл своим в мире искусства. Мог позвонить знаменитому на весь Союз актеру, чтобы тот оставил ему контрамарку на премьеру, или вместе с модным поэтом войти в зал на его творческий вечер. Вадичку знали, Вадичке не отказывали. «Ты нашей крови», – снисходительно говорили ему, и он этим гордился.
Когда отец упрекал его в связях с богемным отребьем, Вадичка отбривал: «Да последний спившийся актеришка выше по духу твоих партийных холуев.»
И вот теперь оказалось, что признание всех этих людей, перед которыми он заискивал, по жизни ничего не стоит. В минуту реальной опасности никто из них не имел ни власти, ни влияния помочь ему.
А вот отцовские друзья вызволить его из беды могли бы влегкую, одним поднятием телефонной трубки. И ведь в сущности, если задуматься, эти люди немногим отличались от него самого, – такие же корыстные и похотливые. Просто то, что он делал демонстративно, у всех на виду, и это осудительно называлось безнравственностью, другие делали втихаря. И это называлось умением соблюсти правила приличия. То есть они получали то же, что он, оставаясь при этом неуязвимыми.
Увязая по щиколотку в заболоченной осоке, Вадичка осознал, что право безнаказанно топтать других, чего ему сейчас до зубовного скрежета хотелось, необходимо заслужить, и единственный способ для этого – встроиться во властную вертикаль, беспощадно карающую чужих и снисходительную к слабостям тех, кто внутри иерархии. Он не утратил презрения к отцовскому окружению, но иного способа возвыситься над стадной моралью, как стать одним из них, не видел.
Желаете получить Вадичку – лицемера? Так он у нас есть!
По возвращении из колхоза Вадичка отправился с повинной к отцу. Непомнящий-старший не сразу поверил внезапной перемене в непутевом сыне, но на всякий случай дал шанс – отправил инструктором в сельский райком комсомола. И не прогадал.
На удивление легко шалый и отвязный Вадичка преобразился в деловитого Вадима Кирилловича. Не чуждого человеческих страстей, но – контролируемых, не доводимых до кипения. Куртчонку и привычку шланговаться по кабакам он сменил на строгий костюм и тихие радости с активистками на комсомольских семинарах. Поначалу, правда, он чувствовал внутри какую-то раздвоенность. В нем словно поселились два человека. Прежний, Вадичка, нового, Вадима, не уважал и при встречах не раскланивался. Впрочем прежнего становилось всё меньше, а второго всё больше. Вадим ощутил вкус к административной работе и даже почувствовал некий спортивный азарт в стремлении продвинуться по служебной лестнице. Непомнящий-старший не мог нарадоваться удивительной перемене в сыне и, само собой, не оставил его покровительством.
Полгода инструктором сельского райкома комсомола, далее – областной штаб студенческих стройотрядов, а оттуда, – назначение первым секретарем Пригородного райкома ВЛКСМ. И это разохотившемуся Вадиму виделось только стартом. Вскорости ожидался перевод его завотделом обкома с перспективой на секретаря по идеологии. Такой живенькой карьеры комсомол давно не знал.
Но тут звезды, дотоле благоприятствовавшие Вадиму Непомнящему, переменились. При Черненко отца внезапно перевели за Урал – с понижением. И те, кто еще вчера норовили подставить руки под пухлый Вадичкин зад, тужась приподнять его повыше, сегодня не то чтобы вовсе отшатнулись, но – как бы чуть-чуть отодвинулись в сторону.