– Ба, Клава! – неискренне обрадовался Фомичев.
– Здоров будь, Петюня, явился-таки, – женщина вскочила на подножку и всунула голову в салон, на всякий случай покрепче ухватившись за руль.
– А это еще кто?
– Студенты. В твою, значит, бригаду. Так что давай их тут, задействуй на полную.
– Эти? – Клава с сомнением пригляделась.
– Ты, Клава, не сомневайся, – захлопотал председатель. – Это такие ударники! В Центральном отделении так взялись, что – ух!
– Врет он всё, – не размыкая глаз, сподличал Непомнящий. – Немощные мы. А у меня так и вовсе инфлюэнция. Опоили они нас ханкой в этот их день Никиты, будь он неладен…
Словно в подтверждение, Вадичка густо, душисто рыгнул.
– Эва! В Центральном отделении уже на брагу перешли, – безошибочно определила бригадирша. – Ничо! Вы у меня на пашне вмиг оздоровеете.
Тяжелым, как гусеничный трактор, взглядом она проехалась по председателю.
– Сам-то надолго? Иль как в прошлый случАй?
– Да я, Клав, всё без продыху по бригадам, то туда, то сюда. Никак без хозяйского глазу. А то вот еще дядя Митяй механизаторов на опохмел подбил. Опять же бурьян, сволочь, на огороде прет, – невнятно лопотал Фомичев, отесненный могучим бюстом от руля.
– Короче, Фомичев! – перебила Клава. – Я тебя как член правления спрашиваю: чего насчет меня думаешь? Забыл, что обещал, когда впервой залез? Третью неделю опечатанная хожу.
– Так я, Клав, разве чего? Я к тебе всегда с уважением. Только вот это… ботва на огороде прет. Потом в райком требуют с отчетом. А так я всегда.
– Когда?! – Клава слегка отодвинулась, и это придало председателю вдохновения.
– Да чо тянуть? Прям сейчас! – уверил он. – Вот только студентов доставлю …
– К бабе Груне давай. Она просила, – пристройку ей разобрать надо. Ну, и?..
– Просто как из пушки. Ты это…стол пока накрой.
– Так чего, я пошла, что ль? – недоверчиво уточнила Клава.
– Так иди! Бросай всё и иди.
– Так пошла, – не до конца еще веря, Клава вывалилась из машины.
– Так иди, – Фомичев врубил первую скорость и, не считаясь с ухабами, устремился вперед. – Иди и иди.
Оглянулся через плечо:
– Дура какая. Опять придется через Дёрново крутить.
– А ты, погляжу, шкода, – хихикнул Непомнящий.
– Сам бы с моё бабами покомандовал! – огрызнулся пред. – О, похотливые какие! Далёко, далёко нам еще до коммунизма. Не, надо отдавать эту Завалиху к беней фене. Сундарёв из «Красного богатыря» давно просит. В обмен комбайн и две молотилки дает. За такую-то суку и комбайн! Чего тут думать? А еще б хорошо Форсино куда подальше присовокупить, – мечтательно припомнил он. Видимо, очнувшись, он резко тормознул около потрепанного домишки. Отчего спящих Листопада с Антоном смачно «бортануло» о переднее сидение. Не просыпаясь, оба дружно сползли на пол.
– Выгружайтесь, козлы! – принялся трясти их Непомнящий. – На стройку коммунизма приехали.
В самом деле от палисадничка к УАЗику поспешала старушка, чистенькая и иссохшая, как осенний лопушок.
– Петр Матвеич, неужто?..
– Твои, твои, баба Грунь. О цене с Клавой сговоришься.
– Да чего там? Главное, чтоб помогли, – старушка, вне себя от возбуждения, семенила вокруг УАЗа, пытаясь помочь пассажирам выбраться и оттого мешаясь. – Не пьющие, часом?
Из УАЗа как раз выбрались Антон с Листопадом. Поддерживая друг друга за плечи, они покачивались на ветру, будто Васька Буслай с Гаврилой Алексичем после Ледового побоища.
– Да не, это они от переутомления. Неделю по ночам копали, сволочи.
– Пред опасливо зыркнул через плечо, и что-то ему не понравилось.
– Словом, чтоб по уму!
Обрывок фразы поглотил рев мотора. Из-за угла показалась бригадирша.
– Уехал! – сообразила она. – А я уж петуха заради зарезала.
– Не уехал! А сбежал, – уточнил Вадичка. – Гарун бежал быстрее лани.
Клава разочарованно оглядела квёлое пополнение.
– В общем так, студенты! – отчеканила она. – Чтоб завтра к восьми в контору. И глядите мне! Явитесь с похмелья, я вас носом в борозду воткну и пинками под зад погоню. О, мужики, гадское племя!
Безысходно махнув рукой, бригадирша пошла прочь.
– Да, крутой бабец. Здесь Вадичке бражки не нальют, – пробормотал Непомнящий вслед удаляющейся спине, широкой и могучей, будто китайская стена.
* * *
Домик оказался небогатый, но чистенький и убранный, как сама хозяйка. Пол застлан стиранными, душистыми половиками, на полке красовались сияющие чугунки, в углу, будто ружья в «козлах», выстроились ухваты, над которыми висела старая семиструнная гитара. На постеленной поверх стола старенькой клеенке рядом со стаканом с подвядшими ромашками стояла в рамке выгоревшая фотография, на которой сорокалетняя баба Груня была изображена в обнимку с мрачным, пухлолицым мужчиной лет на пятнадцать моложе.
– Это мой Сам. В день свадьбы, – сообщила баба Груня. – Я как раз тогда завдовела, да и он бобылил с двумя малыми. Вот и сошлись. Веселый был, гитарил. Два года как помер.
Зыркающий в поисках спиртного Вадичка заметил в «красном» углу под облупленными ходиками иконку. Грозно нахмурился.
– Тээк. Это как понимать? Верующая, что ли?
– Да не! Что вы? Что вы? – открестилась старушка, отчего-то испугавшаяся. – Это так – фурнитура. У меня Сам партейцем был. Не позволял. Да я тоже атеистка. В чудеса не верю. Сколь раз у Богоматери просила то того, то другого. И хоть бы раз помогла. Другим вон помогает. А мне шиш. Не, нету Бога!
Во избежание дальнейших расспросов она задернула икону шторкой.
– Пред говорил, помощь нужна, – припомнил Непомнящий, тонко подступаясь к разговору о выпивке.
– Так это не к спеху, – баба Груня засмущалась. – Пристройку бы разобрать на дрова. Раньше-то коровник был. Скотину я, как Сам помер, продала. А к зиме бы в тепле. Я б отблагодарила.
– Не надо нам ничего. Так поможем, – буркнул прикорнувший на приступочке Антон.
– Да ты! Лишенец, – Непомнящий возмущенно задохнулся. – Тут работы дней на десять.
– Вот и начнем не откладывая, – Листопад, до того отмалчивавшийся, скинул рюкзачок у порога, поднялся. – Показывай, баба Грунь, где топоры, пилы. А то еще чуток такого отдыха, и – черти придут. Потом святым кадилом не отмашешься.
Вадичка вздохнул безнадежно:
– Я догоню. Только рукавицы достану.
Никаких рукавиц Вадичка не имел отродясь. Но на трюмо подметил флакончик одеколона «Шипр».
Ломать, как известно, не строить. Коровник разваливали азартно, балансируя на стропилах. Так что часа через три остов пристройки заметно «оскудел». Зато внизу, на лужайке, рос холм из досок и бревен.
Из соседних домов выходили люди, завистливо глядели на ударную работу. Повезло старой дуре.
Сама баба Груня, счастливая, металась меж работниками и охала в показном смущении.
– Да хватит уж, мальчики. Что ж вы так жарко взялись? Упаритесь. Ведь полкоровника, почитай, зараз разобрали. Ужинать пора. Я уж картоху поставила, лучку накрошила, грибочков солененьких. Красного вина давно припасла.
При магическом слове «вино» шум стих – разом.
– Не надо бы вина. Ох, не надо бы! – свесился сверху Антон.
– Лучше б не надо, – засомневался и Листопад.
– Да что ж вы, не мужики рази? – подбадривающе, отчасти для соседей, вскрикнула сделавшаяся развеселой баба Груня. – Али убудет вас с бутылки – другой?
О, глупая баба Груня! Того не понимает, что русский человек порывом силен. Собьешь порыв, и – такая благодать случится, что заскулишь от ужаса.
* * *
Часа через два, отбросив в сторону пятую по счету опорожненную «бомбу», грузно поднялся Листопад.
– Кончай перекур. За работу! – объявил он, ухватившись за прислоненный к стене топор.
Вздыхавшая в кухонке баба Груня встрепенулась, метнулась к порогу, пытаясь перегородить собой выход:
– Не пущу! Христом Богом, прошу: охолони! Ну не надо же!
– Надо, – Листопад плавным, сыновним движением отстранил трепыхающуюся старушку. – Я, баба Грунь, такой человек, шо пообещал, не забываю, – делу время!
Он вышел.
Всплеснув ручонками, выскочила следом баба Груня.
Стук топора и крик ужаса слились воедино.
Вадичка выглянул в окошко.
– Крыльцо рубит, – равнодушно сообщил он, отчаянно икая. – Классно подсекает. Сначала перила рухнут, потом – козырек. Одно слово – русак. Широкая натура. И я русак! Цыган желаю! Чтоб кровь заиграла!
Вадичка вдруг шумно зарыдал, сморкаясь исподтишка в скатерть.
Ключевое слово «заиграла» заставило Антона встрепенуться. «Сегодня же «Динамо» Киев на Кубок чемпионов играет», – вспышкой пронеслось в его мозгу.
Натянув на ходу телогрейку, он выскочил из избы. На порубленных ступенях сидел, облокотившись подбородком на обух топора, Листопад. Примостившаяся рядком баба Груня сострадательно оглаживала его по буйной головушке.
– Э-эх, Русь! – Антон скатился с крыльца и, утопая в грязи, побежал вдоль отходящей ко сну деревни. Увы, во всех домах, над которыми покачивались антенны, окна оказались погашены, – деревня рано отходила ко сну.
Минут через двадцать Антона начало знобить. Буйное оживление, вызванное «Солнцедаром», спало, и теперь ему хотелось только одного – побыстрей вернуться в дом бабы Груни и забраться на теплую, пахнущую прелыми телогрейками печь. Он посмотрел налево, направо, – кругом темнели мокрые и одинаково угрюмые дома. Пытаясь сориентироваться, покрутился на месте. Побрел наудачу. То и дело оступался, падал в какую-то жижу, проваливался в канавы, выбирался и – снова шел.
– Баба Груня! – подымаясь из очередной лужи, бормотал Антон. – Бабочка Грунечка, отзовись!
Никто не отзывался. Один, совсем один остался разнесчастный Антоша в сыром, мерзопакостном, неприветливом мире.
В низине, за домами, мелькнул свет. Обрадованный Антон побежал туда. Добежал, перелез через плетень, свалился во что-то теплое и приятное. Подниматься больше не стал и, должно быть, забылся. Потому что проснулся он от озноба. Рядом кто-то почавкивал. Обильно попахивало говнецом.
– Вадя, ну ты ваще! – пробормотал Антон. – И убери рыло.
Он с силой оттолкнул воняющую Вадичкину физиономию.
Вадя хрюкнул. Не открывая глаз, Антон принялся его ощупывать, – мясистый Вадичкин шнобель сплющился так, что аж ноздри торчали наружу.
– Это кто ж тебя? – Антон ме-едленно приоткрыл верхний, разведывательный глаз. В упор, глаза в глаза, за ним следило свиное рыло. Не Вадичкино, между прочим, рыло.
Антона подбросило вверх, будто на катапульте. Рядом вскочила и завизжала огромная свиноматка.
Тряхнув головой, Антон огляделся: он стоял посреди загона в нарождающемся рассвете меж десятков гуляющих свиней и поросят. А у ограды заходились от хохота какие-то девахи, видно, свинарки.
– Дуй к нам, пока не сожрали! – расслышал он и – последовал совету. Едва перевалился он через плетень, как несколько девичьих рук обхватили его и принялись оглаживать.
– Цел ли? Господи, девки, да он же склизкий весь! Простудится! И пиписку застудит! Иль отгрызли? Надо б проверить да пожалеть.
Антон почувствовал, как кто-то принялся шуровать у него в штанах.
– Ой! Кака маленька да холодненька! – сообщил жаркий голос. – Сейчас погрею.
– Мне к бабе Груне надо! Там согреюсь, – под общий смех взмолился жалкий Антон. Его трясло.
Одна из молоденьких свинарок, хохочущая более и задорнее остальных, показалась смутно знакомой.
Но тут он заново впал в беспамятство.
Должно быть, кто-то сердобольный пожалел и отвел. Потому что очнулся Антон на знакомом порубленном крыльце.
Появился он, как оказалось, вовремя. В доме не спали. У стены затаилась очумелая баба Груня, над которой навис совершенно голый дебелый Вадичка с гитарой на безволосой груди.
– Веселись старушка! – требовал он, отбивая о пол босой пяткой.
– Русаки гуляют. Пляши камаринского!
Баба Груня зыркнула на дверь и, ойкнув, сползла на пол. Клацнул челюстью и Вадичка. На пороге стояло нечто унылое, истекающее навозом.
Листопада не было вовсе.
Не вернулся он и в семь утра, когда Антон проснулся на полюбившейся печке. Проснулся от могучего Вадичкиного храпа и от бормотания. Глянул вниз.
Атеистка баба Груня, стоя на коленях перед богоматерью, клала истовые поклоны и умоляла сотворить одно-единственное чудо, – изгнать вселившихся в избу бесов.
* * *
К половине восьмого объявился последний бес. Был он ухожен и благодушен, оглядел нахохлившихся потрепанных приятелей, брезгливо принюхался. Потрепал по плечу угрюмую старушку.
– Вот шо, баба Груня, готовь баньку. Отмоемся и – сегодня же с домом покончим.
– А-а! – баба Груня вскочила с внезапной резвостью. Взгляд ее сделался диким. – Не дам! Не дам дом! Последнее, что от Самого осталось! Лучше враз прямо со мной палите!
Под окном послышался голос бригадирши. Поцапанный Вадичка предусмотрительно задвинулся в угол:
– Щас она нам наработает.
Дверь отворилась. На пороге стояла приветливая женщина – в кокетливо повязанной на шее косынке.
– Ну, как спалось, мальчиши? Претензий нет? Может, поработаете?
При этом обращалась она почему-то к Листопаду. Листопад и ответил:
– Стало быть, слушай сюда, Клав.
– Слушаю, Иван Андреевич.
– Картошку копать мы, конечно, не будем. Не мужское это дело. – А что, если с Михрюткой? – торопясь и радуясь находке, опередила Клава. – Он у нас умелец. ГАЗ-шестьдесят шестой сам собрал из запчастей. Ездит по отделению. Правда, без номеров… Так, может, с ним за грузчиков? Камни перевозить?
– Это можно, – снисходительно согласился Иван. – На это дело мы Непомнящего и Антона выделим. А для меня… У тебя комбайны есть?
– Так нерабочие, считай, оба.
– Даже лучше. Имеются у меня кой-какие задумки. Помозгуем, модифицируем. Но это всё завтра. Потому что сегодня мы будем работать не на дядю, а на бабу Груню. Так что иди пока, выгуливайся до вечера, – Листопад шлепнул бригадиршу по объемистому заду, подтолкнул в сторону двери.
Клава хохотнула. Через десяток секунд с улицы раздался ее бодрый, радостно-возбужденный командирский голос.
– Ну, ты… орел, – оценил Антон.
– А шо? Хорошая баба. Только куда ей здесь податься? – Листопад зыркнул на ощерившегося сально Вадичку, ловким движением ухватил его за нос. – И шоб никакой грязи, понял?
– Так мне-то чего? – Вадичка вырвался. – Я как раз не любитель антиквара.
– Сосунки вы. В сорок пять баба ягодка опять. Так, баба Грунь? – Листопад потянулся.
– И то! – оправившаяся баба Груня хихикнула. – У меня у самой Сам на пятнадцать годов младшее был. И – я его жалела. Уж так жалела!
Ближе к вечеру коровник исчез как не бывало. Антон в одиночестве курил возле свеженарубленной поленицы, ощущая приятную ломоту в натруженных суставах. Сновала на месте бывшей пристройки, подбирая последний мусор, радостная баба Груня. Листопад ушел к бригадирше. Исчез и Вадичка, прослышавший, что на другом конце деревни разместили студенток из областного музучилища. Но скоро прибежал. Взлетел, запыхавшийся, на крыльцо, выбежал с гитарой:
– Чего сидишь? Девок как грязи понаехало. Там среди них моя чувиха знакомая обнаружилась. Веселье будет. Может, и нальют. Пошли?
– Пойдем, – оставаться одному не хотелось.
* * *
– Ба, какая встреча! – темноволосая девушка в обтягивающем свитере и застиранных джинсиках подошла к Антону. – Меня, если не запомнил, Лидия зовут.
– Ты, – Антон узнал прежнюю малолетку, тащившую его на себе до больницы. Значительно скосился на обувь. – Ну, слава Богу.
– Что «слава Богу»? – она растерянно глянула вниз. Все вроде было в порядке, – сапожки вполне приличные.
– Да туфельки твое остроносые до сих пор в кошмарах вспоминаются.
Лидия рассмеялась, – то ли виновато, то ли игриво.
Пригнулась к Антону, обнюхала:
– Надо же, отмылся.
– Так это ты меня к бабе Груне притащила! – ахнул он.
– Такая уж, видно, моя планида! По жизни тебя волочить!
Она подмигнула оказавшейся рядом подружке. Подружка непонимающе хихикнула.
Озорные Лидины глаза выглядывали из-под нависшей челки, будто бесенята из-за занавески. Искрящееся лукавство делало ее совершенно неотразимой. И даже длинноватый нос теперь, когда лицо чуть округлилось, только добавлял шарма. На месте прежней нескладной девчонки стояла девушка. Свеженькая, будто редиска из грядки.