Я ем.
– Как думаешь, у Ксюхи все получится?
Я давлюсь яйцом.
– Почему ты не спросишь: как думаешь, у Марка все получится?
– Марк уже получился, – объясняет Ольга, – Он уже. Понимаешь, уже. Остыл.
– Умер, что ли? – пытаюсь я пошутить.
– Нет, – Ольга думает. – В другом смысле. Он уже холодный. Отлит. Его можно уже выколачивать из формы. Он уже не изменится. А если переливать, то надо плавить. А плавить, значит разогревать как следует. И без гарантий. Вот скажи, Ксюхе оно надо?
– Бесполезно, – говорю я.
– Что бесполезно, – не понимает Ольга.
– Бесполезно плавить, – говорю. – Если только расплавить и расплескать. Уничтожить. Стереть в пыль. Это да. Лучшее средство. А под другую форму бесполезно.
– Почему? – настаивает Ольга.
– Человек не меняется.
– Это как же? – она поднимает брови. – Ну, не становится лучше? Не меняется в мелочах?
– Мы же не о мелочах говорим, – поправляюсь я.
– Подожди, – она хмурится. – Но если был человек нормальным, а потом запил, превратился в мерзавца. А это что?
– Запить может каждый, а вот мерзавцем надо быть изначально, – объясняю я. – Давай так. Забудем о том, что с кем стало, и кто кем стал. Забудем об обстоятельствах и превратностях. Возьмем обычного человека. Представь его как… механизм. У него есть набор функций или опций. Что-то он может, что-то нет. Что-то делает хорошо, что-то не очень. В разных обстоятельствах работают разные его функции, но они все имеют место быть. И останутся.
– Человек не механизм, – не соглашается Ольга. – А если ты ошибаешься?
– Конечно ошибаюсь, – не спорю я. – В конкретных случаях. Но в целом, нет.
– И какой ты? – она смотрит на меня пристально, перестает клеить мои сумки. – Какой ты, вот неизменившийся с юности, один и тот же. Какой ты?
– Я? – думаю с чего начать. – Я обыкновенный. И единственный. Изнутри единственный. Наверное, эгоист. Латентный. Всегда казалось, что я один. Остальные – как проекция. Функция. Образы. А материальный, настоящий – я один. Я не поменялся, просто понял, что не один. Но эгоизм остался, он всегда найдет какие-то дырочки, чтобы устроить фонтанчик. Потом я ленивый, сомневающийся, одновременно наглый, но с умом, хотя умным себя назвать не могу. Глупостей наделал в жизни много. Многое вспоминать стыдно. Но без криминала. Но…
– Но… – оживляет меня Ольга.
– Но у меня, кажется, есть совесть, – думаю я вслух.
– И ничего не меняется? – уточняет Ольга.
– Все меняется, – улыбаюсь я. – Вот в эту минуту я совсем другой. А завтра обернусь на эту самую минуту и увижу опять все то же – эгоизм через самолюбование и самобичевание, глупость в том же самом, наглость, сомнения и лень там, где и всегда.
– А мама – это глупость?
Ведь глаз не сводит, паршивка. Молчу.
– Мама – это глупость?
– И да, и нет. Понимаешь, Глупость в той степени, в какой глупостью пронизано все. Глупость в том смысле, что глупы все, кто ищет одновременно и душевного и физического соития на всю жизнь, поскольку считает вечным преходящее. Но мудрость-то в том же самом. Нашел бы я семь золотых девчонок, если бы не споткнулся на этой глупости?
– Шесть золотых, шесть! – отрезает Ольга.
– Да сколько угодно, – улыбаюсь я.
– Послушай, – теперь думает, сомневается она. – Вот скажи. Тогда. Ксении семнадцать, значит восемнадцать лет назад. Тогда, когда ты начал ухаживать за мамой. За будущей мамой. За Лидой. На что ты надеялся? Что тебе давало уверенность, что ты завоюешь ее?
– Разве я уже ее завоевал? – смеюсь я.
– Не отвлекайся, – морщится Ольга. – Почему ты смел надеяться, что она станет твоей? И что ты хотел ей предложить?
– Ты сейчас о брачной раскраске самца? – пытаюсь пошутить я.
– Обо всем, – отрезает Ольга.
– Хорошо, – я вытираю пальцы, глотаю из бутылки. Опять пересластила Сонька.
– Хорошо. Я думал, я верил, я старался, я был лучшим.
– То есть? – не понимает Ольга.
– Послушай, – я морщусь. – Ты заставляешь меня говорить о вещах, которые я и сам все еще не могу обозначить точно. Это как огонь. Ты же сама начала с того, что Марк, к примеру, уже остыл. А я не был тогда остывшим. Я пылал. И я думал, что счастье мамы вот в этом моем огне. Ей только нужно откликнуться, согласиться. И тогда все будет хорошо. Во мне много огня, его хватит нам надолго. Очень надолго. Понимаешь, – я наклоняюсь к Ольге, – моя сила была в том, что я и вправду был уверен, что так, как люблю ее я, никто не будет и не сможет ее любить.
– В этом твоя глупость? – спросила Ольга.
– И в этом тоже, – вздохнул я. – Но больше всего в том, что я развел слишком жаркий костер. Ей не пришлось разводить свой.
– И? Твой костер прогорел?
– Нет. Не знаю. Нет. Но он ее уже не согревает. Давно.
– Может быть, она привыкла к холоду? – спрашивает Ольга.
– Может быть, я привык к холоду? – отвечаю я ей.
– То есть, все? – разводит она руками. – Все, значит, все?
Я думаю. Потом осторожно говорю.
– Не все. Но дальше, наверное, вот так.
– Не хочу так, – надувает губы Ольга.
– Я тоже так не хочу, – вздыхаю я. – А что делать?
24
– Раздевайтесь, – говорит Маша и начинает расстегивать платье.
Я путаюсь в пуговицах. Она отлично сложена. Не как Лидка, И дело не в возрасте. Хотя и в возрасте. У Маши чуть больше грудь, чуть уже бедра, но фигура не мальчиковая, а спортивная.
– Качалка, – объясняет она, поймав мой взгляд. – Тут на Заводе есть. Абонемент недорогой. Тренажеры. бассейн. Сейчас немного запустила себя, но тут, – она проводит рукой по плоскому животу, – даже были такие… квадратики. Ничего так?
– Много чего, – решаюсь я пошутить.
– Хорошо, – она подходит к воде, отворачивается, дает мне справиться с брюками. – Вода теплая, – переходит на ты, не глядя на меня. – Иди сюда.
У нее светлый купальник. В воде он сразу намокает и становится прозрачным. Я тороплюсь войти в воду по пояс. Мои совсем не плавательные трусы вздуваются пузырем. Она смеется. Ложится в воду у берега. Теплая вода чуть перекатывается через ложбинку спины. Я ложусь рядом. Она говорит тихо.
– Надо сначала привыкнуть к воде. Ничего нельзя делать насильно. Привыкнуть. Подружиться. Это как секс.
– Плавать – это как секс? – уточняю я. – Тогда я умею плавать.
– Файка – какой по счету ребенок? – спрашивает Маша.
– Седьмой, – гордо отвечаю я.
– Марафонец, – уважительно кивает Маша и улыбается. – Или спринтер. Семь раз.
– Ну, это уж… – я пытаюсь развести руками в воде, получается, будто я похлопываю плавниками.
– Пошли, – она поднимается, показывает на мгновение ставший прозрачным треугольник трусиков и тянет меня за руку на глубину.
Дно на этом пляже песчаное, твердое и чистое. Редкость.
– Успокойся, – волны облизывают ее грудь. – Ничего страшного. Человек сам по себе плавуч. Чтобы держаться на воде нужно минимум движений. Когда научишься держаться на воде, тогда научишься плавать легко. Вот так.
Она вдруг изгибается, плавно входит в воду, только ступни ее словно хвост русалки на плече Сереги-болтуна брызгают мне в лицо прощальным бульком, потом словно огромная рыба оплывает мои колени по дуге, впереди вздувается пузырь, голова Маши, плечи, почти сползший лифчик, тонкие, но сильные руки.
– Вот так, – повторяет она. – А теперь медленно, очень медленно ложись спиной мне на руки.
– На руки? – удивляюсь я.
– Не бойся, – она берет меня за плечо. – Медленно, медленно.
У нее и в самом деле очень сильные руки. Или это я теряю в весе, погрузившись в воду?
– Спокойно. Вот смотри. Ты лежишь в воде. Я тебя почти не держу. Нос, рот – над водой. Можно дышать. Это очень важное положение. Так можно отдохнуть. Долго плыл, устал. Полежал на воде, отдохнул, дальше поплыл. Усилий – минимум. Да. Вытягивай руки вдоль туловища. Да. И делай легкие движения ладонями вниз. Словно отталкиваешься от воды. Легче. Еще легче. Видишь? Ты не тонешь. На спине можно и плыть. Но это не теперь. Теперь давай попробуем подержаться на воде спиной вверх. Сейчас ты перевернешься. Опять медленно. Голову при этом держи вверх. Но не туловищем ее поднимай, а за счет шеи. Понял? Давай. Медленно. Не бойся. Я держу тебя.
Я медленно поворачиваюсь.
Она ловит меня рукой за причинное место. Случайно. Замирает. Выдыхает в ответ на мой вдох. Я встаю ногами на дно. Она смотрит мне в глаза и запускает руку под резинку. Обхватывает под основание. Сжимает. Закрывает глаза. Говорит так, словно у нее пересохло в горле.
– Пошли на берег.
Ведет за собой. Как будто вдоль троса.
25
– Папка! Тебя мамка зовет! – кричит Галка.
– Иду, – я с трудом разгибаю спину. День удался. Да и Ольга хорошо помогла, пока не убежала купаться. Мало того, что в плотных связках лежат двести готовых сумок, так ведь еще и перетряхнул снопы заготовленного тростника, прикинул, сколько нужно накосить еще, да каких оттенков, и пару новых сумок успел сплести. Без углов, почти без ленты, с оплеткой только по верхнему срезу, с хорошими ручками. Опробовал плетение, без рисунка. В два оттенка – зеленоватый с золотым. Играет на солнце.
– Папка! – не унимается Галка.
– Ну, иду же! – отвечаю я, закрываю сарай и отправляюсь к дому.
Дома праздник. Девчонки примеряют обновки. Светло-голубое шелковое платье у Ксюхи. Очередная кислотная маечка и шорты у Ольги. Спортивный костюм у Жанны. Курточка с отражательными вставками у Зинки. Сарафан на лямках у Галки. Пляжный комбинезон у Соньки. У Файки ничего. Она сидит, надувшись, в углу. Я подмигиваю ей и прикладываю палец к губам. Все будет нормально, Фаина. Завтра же.
Протягиваю новую сумку Лидке. Берет, окидывает мгновенным взглядом, но не улыбается. Впрочем, хорошо уж, что раздражение из глаз не плещется.
– Вот, – кладет на стол пакет. – Переоденься. А то ходишь как… Кузя Щербатый.
Я беру пакет, иду к себе в пристрой, открываю. Внутри рубашка-ковбойка, свободные джинсы, комплект белья, кроссовки, носки, суконная курточка-жилетка с кучей карманов. Переодеваюсь. Все впору, словно на меня сшито. Или мой размер не меняется, или Лидка иногда поглядывает в мою сторону. Иду в гостиную. Дочери уже накрывают на стол. Мое появление вызывает хор восторженных криков.
– Все за стол! – кричит Сонька.
Я споласкиваю руки у рукомойника, сажусь с торца стола, подхватываю подбежавшую Файку.
– Ничего не забыл? – смотрит на меня Лидка.
Все замирают. Я недоуменно оглядываюсь, показываю Лидке чистые руки. Виски и мочки ушей у нее белеют. Она суживает взгляд и начинает в тишине отчеканивать слово за словом.
– Сними жилет. За стол в верхней одежде не садятся. Сколько можно повторять? Сейчас же обляпаешь все…
26
Я опять на веслах.
– От любви до ненависти один шаг.
– Что ты сказал? – не понимает Файка. Она сидит на корме.
– Так, – мотаю головой. – Пустое.
– А… – кивает Файка. – Я тоже часто так… Говорю что-то, а получается пустое. – Она тяжело вздыхает. – А у тебя точно есть деньги?
Деньги у меня есть. С утра пораньше у сарая нарисовался Кирьян, без лишних разговоров забрал все сумки, посоветовал порезать на них же и последние десять циновок и "не заниматься больше разной ерундой". Потом показал липкие наклейки с чудными иностранными словами.
– Видел?
– Что это? – не понял я.
– Ты эти сумки не плел, понимаешь? Они импортные,
– Импортные? – все еще не понимаю я.
– С очень дальних островов, – поясняет Кирьян. – С очень-очень-очень дальних. Вот так.
Он снимает с одной из наклеек защитную пленку, приклеивает картинку на бок сумки, шуршит целлулоидом, превращая мое творение в заграничный продукт.
– Поэтому дальше все только через меня и только внутри сарая! – шепчет Кирьян. – Чтобы никому. Держи деньги.
Я пересчитываю двадцать тысяч рублей, пихаю их в карман жилетки. Сейчас Кирьян закутает мои сумки брезентом и поплывет превращать продукцию народных промыслов в таинственный загранпродукт и полновесные рубли. А я пойду в спальню, в которой не засыпал уже несколько лет, и вновь положу деньги в кружку с надписью "мама".
– Так, – таращит глаза Кирьян и выхватывает у меня последнюю сумку – двойняшку Лидкиной. – А это что?
– Вот, – пожимаю плечами. – Попробовал. Я же тебе говорил. Две штуки сплел. Вторая у Лидки.
– Сколько сделаешь таких в день? – почему-то переходит на шепот Кирьян.
– Две, – отвечаю я, потом прикидываю, морщусь. – Если сырье будет уже готово, да донышки заранее сладить, то и три.
– Мало, – чешет голову Кирьян. – Ладно! Посмотрим, может быть, дочек привлечешь, кому подзаработать надо. За такую буду платить двести. А пока в качестве премии. Вот.
Я получаю в руки еще две тысячи рублей.
– Лично от меня! – надрывно шепчет Кирьян, прыгает в лодку и толкается от берега. – Не пропадай, улыбчивый! У тебя золотые руки! И так даже лучше, чтобы без рисунка!
Двадцать тысяч я положил туда, куда и собирался. Две тысячи прибрал в карман нового жилета. Подхватил Файку и вот уже подгребаю к пристани. Десять циновок, которые Файка отобрала, подмышкой, в кармане две тысячи, впереди шумный рынок, над головой утреннее солнце, которое уже почти превратилось в полуденное.
– Нравится? – показываю Файке платье.
На платье два кармана, куча желтых цветов на салатовом фоне, оборки, рюшечки, но все в меру. Файка стягивает через голову выцветший сарафанчик седьмой доноски, ныряет в платье. Смотрит на себя в приставленное к столу уличного торговца зеркало, обнимает меня за ногу, утыкается носом в брючину, что-то шепчет. Я наклоняюсь, отколупываю от себя заплаканное лицо.
– Что ты говоришь?
– Потеряюсь, – отвечает Файка. – Я в этом платье потеряюсь на нашем лугу. Там тоже одуванчики.
– Не потеряешься, – успокаиваю я ее. – Сейчас мы еще купим тебе очень белую панамку и самые красивые сандальки. Хорошо?
– И котенка, – просит Файка.
– И котенка, – соглашаюсь я. – Но если мамка выгонит меня с этим котенком из дома, тогда мне придется уйти жить в сарай.
– Давай сразу уйдем жить в сарай, – предлагает Файка, и я понимаю, что мне очень хочется жить с ней в сарае.
– Но только до зимы! – предупреждаю я ее.
27
– Так бывает, – пытаюсь я оправдаться. – У меня давно ничего не было. Поэтому так бывает.
Маша лежит рядом, уже без купальника, восхитительная и недоступная. Она улыбается. Не смеется, а улыбается. И я начинаю понимать, что ничего не случилось, просто и в самом деле "так бывает", тем более, что у меня и в самом деле давно ничего не было, а если и было, то без Лидки, а так, как водится, и вообще…
– Хочешь я возьму?
Я молчу.
– Скажи мне, я хочу, чтобы ты взяла.
Мне вовсе не хочется, чтобы она взяла. Мне хочется самому ее взять, выпить по капле, почувствовать губами и языком каждый изгиб ее тела и даже больше.
– Я хочу услышать.
– Да, – послушно хриплю я. – Я хочу, чтобы ты взяла.
– Вот, – довольно говорит она и изгибается надо мной.
Потом, когда я наконец вспомню, что такое "быть мужчиной", когда вспомню, каково это, когда снизу в твои крылья бьет горячий воздух, как легко лететь, когда снизу бьет горячий воздух, как долго можно пролететь, когда снизу бьет горячий воздух, и как прекрасно срываться в отвесном падении и снова взмывать, срываться и снова взмывать, потом, когда она по-настоящему уставшая замрет возле меня уставшего в том же липком, свежем поту, как и я, и прошепчет что-то неразличимое, потом я вдруг спрошу ее:
– Зачем?
Она будет долго смотреть на меня, покусывая травинку, и когда я уже буду готов успокоиться, прошепчет:
– Просто так.
А когда мы уже одетые будем идти обратно вдоль колючей проволоки, добавит:
– Не заморачивайся. Когда я захочу тебя оставить, я скажу. Когда будет все, я скажу.
28
– Посмотри.
Она появляется не одна. Рядом с нею высокий молодой парень, который даст мне тысячу очков вперед. Определенно, я никогда не смогу ее любить так, как любит он. Конечно, если он ее любит.
– Посмотри, – она бросает на меня короткий взгляд, тайком показывает большой палец и разворачивает циновки. – Вот. Как тебе?
Он рассматривает их по очереди, потом смотрит на меня и снова рассматривает циновки. Щурится.
– Вам плохо?
– Нет, – с удивлением смахиваю капли внезапного пота со лба. – С чего вы взяли?
– Так, – он пожимает плечами. – Побелели что-то. Нет, Маш. В целом – неплохо, но сама стилистика не для современного интерьера. Тут ведь все сюжетные вещи. А нам бы подошло что-то не так уж четко оформленное, абстрактное. Понимаешь?
Она кивает, берет его под руку и они уходят. Файка, которая высунулась из-под прилавка в последний момент, замечает с какими-то почти старушечьими интонациями: