Потом огнива перестали высекать искры, спички перестали гореть, пирос не взрывался. Стражники на ночных дежурствах принялись спрыгивать со стен, прямо в лапы хихикающим гулям и выродам. Солнышко, то есть Карлик, отвел свои войска к самой границе пущи, теперь осада превратилась во что-то совершенно иное. В сумерках перед воротами встал герольд. «Сложите оружие и откройте ворота – и он дарует вам жизнь. Так или иначе, но вы падете к его стопам, живыми или мертвыми. Он прибыл. Он ждет. Отворите ворота. Один лишь порядок в мире, один владыка. Се – его тень. Отворите ворота. В Коленицу прибыл кратистос Максим Рог!» Я приказал арбалетчику застрелить герольда и расстреливать всех следующих, под какими бы цветами они ни пришли.
Максим Рог, Чернокнижник, Уральский Великан, Вечный Вдовец, кратистос-сюзерен Москвы, черная легенда Европы, герой сотен романтических драм, червь истории, тысячеименный непобедимый ужас – впервые я увидел его утром четвертого Квинтилиса. С минарета, сквозь подзорную трубу. Он одиноко ехал посредине ничейной земли между окопами Ивана Карлика и стенами Коленицы, объезжал город. Сидел верхом на каком-то рогатом зооморфе с черной как уголь шерстью и с высоким, выгнутым хребтом, тот происходил от верблюдов либо хумиев, и лишь через какое-то время до меня дошли истинные пропорции увиденного: чтобы сидеть на столь огромном звере, человек, которого я видел, и сам должен быть не меньше восьми пусов ростом. А к тому же он казался скорее крепким широкоплечим силачом, нежели костистым худышкой. Было жарко, одет он оставался лишь в белую рубаху и штаны. Я не видел лица, только гриву темных волос, черные заросли. Единожды он повернул ко мне голову, я уверен, что увидел меня, это невозможно, но я был уверен, чуть не выпустил подзорную трубу. Ты должен понимать: ему уже тогда хватило бы лишь взглянуть на меня. Сходя с башни, я считал ступени как минуты, оставшиеся до казни. Я знал – он выиграет. Знал, что у меня нет шансов. Следовало открыть ворота. Это был Чернокнижник.
Солдаты тоже его видели; ему это и нужно, осада превратилась в схватку по навязыванию воли, Форма против Формы. Я огласил очередную речь: «Не позволю распространяться страху, попытки бегства будут караться смертью. Они не войдут сюда, если только мы не впустим их сами. Ждать! Помощь в пути!»
Чернокнижник кружил вокруг города, как волк вокруг костра, день за днем, ночь за ночью, одинокая фигура на пустом поле, постоянный, будто черная звезда, солнечные часы поражения. С каждым часом мы все сильнее впадали в его антос. Не знаю, такова ли его корона или он просто выбрал для нас именно такую морфу, но то, к чему шел керос Коленицы, окончательная его Форма… Нас притягивала пустота, ничто, недвижность, омертвение, тишина и совершенный порядок смерти. Бывало ли у тебя такое чувство – вдруг понимаешь, сколь противоестественно, странно и пугающе то, что ты вообще живешь, что дышишь, движешься, говоришь, ешь, испражняешься, что за абсурд, что за извращение, мерзость теплого тела, слюны, крови, желчи, это кружит внутри, обращается в мягких органах, но не имеет права, не должно, приложи руку к груди, что там, что бьется, боги, этого же нельзя выдержать, трепет и отвращение, вырви, уничтожь, сдержи, верни земле.
Он пережевывал нас.
Я выходил на пустые улицы, уже как бы не у меня одного хватало сил, чтобы взбираться на башню, осматривать стены, проверять посты, сказать по правде, нечего было проверять, те, кто на них еще оставался, оставались не по обязанности или от страха передо мной, но поскольку это не требовало никаких усилий, решений, импульса воли; они уже почти не жили. Часто я не мог отличить мертвых от спящих, не ели, не пили, засыпали в моче и говне. Когда однажды вечером я вернулся в казармы, то застал моего заместителя и трех сотников спящими за штабным столом; затем понюхал их кубки: они не спали, выпили растворенный в вине миндальный яд.
Квинтилис перешел в Секстилис, я уже не мог ни во что одеться, всё оказывалось слишком большим, закатывал штанины, затягивал пояс, подрезал рукава, с какого-то трупа снял сапоги. С другими происходило то же самое, люди жаловались на это и раньше; и все же большинство вообще не обращало на такое внимания – ходили нагими, давно перестали надевать доспехи. Я пробовал сохранять дисциплину хотя бы среди офицеров. Никакие угрозы не действовали. Я взял за обычай ночные прогулки, не мог уснуть в той огромной кровати, ходил, подсматривая, подслушивая, что за настроения, о чем говорят – солдаты и коленичане. Но к тому времени уже нечего было подслушивать, свободная беседа стала настолько же редкой, как и смех, Формой Коленицы сделалось Молчание.
Я не мог понять, отчего они не атакуют, захватили бы стены первым же штурмом, никто бы не встал на защиту. Разве не знали, разве не знал Чернокнижник? Вместо штурма – дни, недели, месяцы в его короне, город и люди, убивал ли он нас, нет, убивали ли мы себя сами, нет, просто подобие смерти победило подобие жизни. Так же и с деревьями, травами, зверьем – скорчившимися, бледными, сухими, если и живыми, то – умирающими. Только кратистос сумел бы в такой ауре удерживать свою Форму.
Сказать правду, я даже не слишком-то помню то время, память будто выжгли. Конечно, и речи не было, чтобы не уступить, не верь книгам. Тогда уже не было речи ни о чем. Вероятно, если бы их кто-то поднял, приказал отворить ворота… Но уже ни у кого не осталось сил. Я считал удары своего сердца, чтобы убедиться: все еще существует какое-то «я» и какой-то Иероним Бербелек, хоть какой-то. После уже узнал, что в последние дни я оставался единственным живым человеком в Коленице, по крайней мере – единственным в сознании: представляешь, насколько я был в себе, если не помню о тех днях ничего. Единственное: призрачно огромное Солнце в ясной синеве небес.
Ну и, конечно, последние воспоминания, когда он уже вошел в город. Теперь я думаю, что он искал меня. Знал обо мне – ему сказали, кто здесь командует. Поскольку это – пойми – это единственная победа для кратистосов: не через уничтожение, измождение, бегство врага, но только через его добровольную клятву. Насколько вообще наши поступки в этом мире можно называть добровольными. Таков их триумф.
Он вошел один, это совпадает с легендой, он всегда входит первым, принимает под свою руку. Я не уверен, учуял ли я и выступил ли ему навстречу, или же это он нашел меня там, на улице. Полдень, жара, никакой тени. Я увидел его, выходящего из-за поворота, он был пешим, в левой руке нагайка, похлопывал ей ритмично по ноге. Шаг за шагом, медленно, это была прогулка виктора, и каждое место, которым он прошел, каждый дом, который миновал, каждая вещь, на которую взглянул – мне и вправду мнилось, что я вижу эту бегущую сквозь керос волну морфы, – каждая вещь отныне была более Чернокнижником. Он застал меня сидящим на земле, и, пока он ко мне приближался, я пытался подняться на ноги. Я давно уже ничего не ел, о еде было и не помыслить, скорее всего, так и остался бы на четвереньках, знал, что должен остаться на четвереньках, на коленях, головой в пыли, целовать ему ноги, когда приблизится, так следовало поступить, все к тому шло – попытайся понять, хотя это лишь слова, – когда я поднял голову, он возвышался на половину неба, се великан, он перерос род людской, мы не доставали ему и до плеча, до груди, он – над, мы – под, земля, пыль, грязь, на коленях, на коленях – попытайся понять – ему ничего не нужно было говорить, он стоял надо мной, нагайка о ногу, тук-тук, я что-то бормотал, возможно, стонал мольбы, слюна на подбородке, голова свешивается, но продолжал вставать, нога, рука, опираясь и трясясь, он стоит, ждет, я чувствовал его запах, как миндаль на устах самоубийц, может, запах его короны – попытайся понять, сам я не понимаю, – я встал, поднял взгляд, полуослепший, взглянул ему в глаза – небесный цвет, смуглая кожа, он усмехнулся из-под усов, что должна была означать та усмешка, снится мне до сих пор, усмешка кратистоса-триумфатора. Понимаешь ли ты это? Он сказал бы слово, и я вырвал бы себе сердце, чтобы его удовлетворить.
Я плюнул ему в лицо.
Часть ІІ
Ζ. Аэреус
22 Априлиса 1194 года господин Иероним Бербелек покинул княжеский город Воденбург на борту воздушной свиньи «Аль-Хавиджа», отправившись в путешествие в Александрию. Сопутствовали ему сын и дочь, а также двое слуг.
Заняли две двойные кабины Θ—Ι и Κ—Λ на верхнем уровне. «Аль-Хавиджа» взяла еще десятерых пассажиров. Нанял ее княжеский стекольный завод для прямого перелета до Александрии без промежуточных стыковок, и демиургос метео-аэростата извещал, что путь в 20 тысяч стадиев займет от трех до семи дней.
В ночь с 23 на 24 Априлиса, когда пролетали над долиной Родана – тени высоких Альп маячили на восточном небосклоне, желтое лицо Луны проглядывало меж тучами, – один из пассажиров оказался убит. Услышали только его короткий вскрик, когда несчастный падал в холодную тьму, сквозь десятки стадиев к невидимой земле.
Следует описать пространство убийства. «Аль-Хавиджа» принадлежала к свиньям среднего размера: от железной иглы клюва до кривых крыльев хвоста – без малого стадий. Оболочка, обтягивавшая аэровое брюхо свиньи, выкрашена в темную зелень, чтобы четко выделяться на фоне неба. На обоих бортах – герб манатского эмирата Кордовы: Михдам и Расуб, святые мечи из святилища в Кудайде (компания, построившая «Аль-Хавиджу», принадлежала семье эмира; до сих пор немногие могли позволить себе приобрести воздушную свинью).
Деревянное гнездо, выраставшее из подбрюшья свиньи, не имело в длину и полстадия, шириной же не превышало двадцати пусов. Нижний уровень полностью занимал грузовой трюм; под ним, на шпангоутах из ликотового дерева и на открытых стальных конструкциях, можно было подвешивать еще сотни литосов дополнительного груза. Кормовые кабестаны работали от цепей главного перпетуум мобиле аэростата. Верхний уровень предназначался под кабины экипажа и пассажиров, столовую, рулевую рубку, макинерию и носовую обсерваторию; перед макинерией находилась кухня, ванные комнаты и санитариум. Главный коридор разделял два ряда кабин, по семь в каждом; с обоих концов соединялся он с перпендикулярными коридорами, а те вели на шедшую вокруг всего верхнего уровня «обзорную площадку» – узкий балкон, с которого можно было заглядывать прямо в облачные бездны. Обзорную площадку защищала густая сетка из ликотовой плетенки, натянутая от края деревянного пола до зеленого подбрюшья свиньи – через ячейки размером с ладонь не выпал бы и ребенок.
На балкон можно было выйти и непосредственно из кабин, каждая обладала двумя дверьми, одна напротив другой: одна отворялась в центральный коридор, «позвоночник» свиньи, другая же – наружу. По обеим сторонам внешней двери находились узкие окошки, обычно запотевшие. Но в миг, когда случилось убийство, сквозь них и так никто не смотрел.
Господин Бербелек, вместе с Портэ и Антоном, занимал кабины θ—I, первые от носа по правому борту. Две следующие, К—Λ, заняли Алитэ и Авель. Эстле Амитаче со своей невольницей Завией расположились в кабинах A – B, по левому борту, напротив кабин Иеронима. Имхет Зайдар выбрал правую кормовую кабину Ξ.
Следует представить и остальных пассажиров «Аль-Хавиджи». Господин Бербелек впервые встретил их на обеде 22 Априлиса. Был это как раз Dies Martis, и подали мясо с кровью, запах горячей свинины наполнил кормовую столовую. Капитан Азуз Вавзар поднял тост за счастливое путешествие.
– Благоприятных ветров! – ответил Вукатюш, готский купец (кабина Е).
Демиургос метео, неразговорчивый юноша негрской морфы, лишь склонил голову. На почетном месте справа от капитана сидела эстле Амитаче. Это изначально не обсуждалось, хватило единственного движения ее веера, блеска изумрудного глазка змеиного браслета; теперь она лишь приподымала бровь, и Вавзар замолкал на полуслове. Господин Бербелек сидел от капитана по левую руку. Дальше усадили семью Треттов, Гайла и Анну с троицей детей (кабины Γ—Δ); по замечанию, что Гайл обронил над жарким, господин Бербелек сделал вывод, что они направляются в Александрию на свадьбу родственницы. Напротив Треттов, справа от Шулимы, посадили Алитэ и Авеля, как-никак аристократов.
В первый день «Аль-Хавиджа» часто меняла аллеи ветров, они поднимались и вновь снижались, пневматоры работали на полном пару, наполняя ликотовые крылья ветряков, а в дополнение ко всем прочим дурным ощущениям, через весь аэростат пробегала непрестанная легкая дрожь, то быстрее, то медленнее, волнами – и Алитэ укачало уже в первый час. На обед она пришла, но не ела ничего; Авель поддразнивал ее, с ухмылкой пожирая куски красного мяса. Алитэ, слегка побледневшая, обмахивалась веером столь интенсивно, что, казалось, вывихнет запястье. Чтобы хоть как-то отвлечься, она завязала оживленную беседу с соседом. Был это Забахай, один из трех вавилонян (кабины Z, H, N), молодых гвардейцев Семипалого, что возвращались домой через Эгипет. Двоих других звали Урч и Кистей или Гистей – этого последнего было непросто понять, он заикался и шепелявил, нервно притом трясясь. Друзья поясняли, что всё – из-за неудачного удара по голове, который юноша получил недавно, в кабацкой драке; морфа Навуходоносора должна была помочь ему оклематься. Тем временем уже проявились первые признаки утраты Формы: у Гистея начали расти волосы на веках и на ладонях, из хрящика левого уха торчал ноготь, а кожа на предплечьях сменила цвет, покрывшись фиолетовыми пятнами. Якобы он не мог спать иначе как стоя, а во сне грыз дерево, полки и кресла. Во время еды все посматривали на него с подозрением. Последним пассажиром (кабина М) была родовитая неургийка среднего возраста, регулярно, каждые несколько месяцев, путешествовавшая в Александрийскую Библиотеку от Воденбургской Академии (как сказал капитан). Одевалась она в мужские шальвары, руки же ее покрывали нордские татуировки. Во время первого обеда она быстро упилась красным вином. Заснула, громко храпя. Шулима щелкнула веером, и Вавзар, дергая себя за бороду, вызвал двух дулосов, и те чуть ли не силой уволокли упирающуюся неургийку в ее кабину. Господин Бербелек в тот раз так и не узнал ее имени. – Напиваясь, – процитировал классика Ихмет Зайдар, когда за дулосами затворились двери, – человек добровольно идет в рабство. – А во-вот у меня все-всегда была кре-е-епкая го-голова, – сказал Кистей. – Разговаривали на окском и греческом. Господин Бербелек ел в молчании. Никто не обращал на него внимания.
Вечером он вышел с махорником на обзорную палубу. План наступления должно обдумывать спокойно, в минуты полной эмоциональной отстраненности, холодного равнодушия к врагу и родине. Точно так же и с планами злодеяния. Место. Время. Метод. Придется ли глядеть ей в лицо. (А вдруг она все же не от Чернокнижника?) Придется ли. Господин Бербелек глубоко затягивался теплым дымом. Придется.
Свинья колыхалась под ногами, как раз перескакивали со спины одного ветра на другой, он ухватился за ликотовую сетку. Наклонившись, заглянул вниз. Ветер свистел у него меж пальцами, развевал волосы, погасил махорник. Заходящее солнце растянуло по всем неровностям земли и арабескам пейзажа водянистые тени, «Аль-Хавиджа» летела над страной тысяч озер сумрака. Долины, ущелья, склоны – все залито тенью, с высоты не увидать, движется ли в том потопе тьмы хоть что-то еще, всадник – едва видимая точка, речная лодка – белый парус, вынырнувший над поверхностью разлившихся теней. Но если всматриваться в один-единственный фрагмент, заякориться за него взглядом, тогда можно заметить его движение, медленное, всеобщее бегство.