– Это одна из двойняшек Берт, да? Что вы здесь делаете? Кто-нибудь еще не спит?
– Да нет, по-моему, все спят. Я просто выходила в уборную.
– А, понятно. Что ж, хорошо, если у вас все в порядке. Я подумала, что вас встревожила буря. Я только что вернулась из моего отделения. Одному из больных мистера Кортни-Бриггза стало хуже, и его пришлось срочно оперировать.
– Да, – пробормотала Берт, не понимая, что еще от нее требуется. Ее удивило, что сестра Брамфетт стала вдруг объяснять, почему здесь оказалась, всего лишь какой-то ученице; в некотором замешательстве она смотрела, как сестра плотнее закуталась в свой длинный плащ и, тяжело ступая, направилась в другой конец коридора. Ее комната находилась этажом выше, рядом с квартирой главной сестры. Дойдя до лестницы, сестра Брамфетт оглянулась, точно хотела еще что-то сказать. Но в этот момент медленно отворилась дверь спальни Шерли Берт, и из нее показалась растрепанная рыжая голова.
– Что случилось? – спросила она сонным голосом.
Сестра Брамфетт подошла к девушкам:
– Ничего. Я просто иду к себе. Только что вернулась из отделения. А Морин вставала в уборную. Так что можешь не беспокоиться.
Шерли не производила впечатления человека, который хоть когда-нибудь беспокоится. Натягивая халат, она шагнула в коридор.
– Когда Морин просыпается, я тоже просыпаюсь, – с покорностью и некоторым самодовольством в голосе сказала она. – У нас всегда так, с младенчества. Спросите у мамы! – Слегка пошатываясь со сна, но не без удовольствия от того, что семейная магическая сила все еще действует, она закрыла за собой дверь спальни с решительностью человека, который если уж встал, то ложиться обратно не собирается. – При таком-то ветре теперь и не заснешь, нечего даже пытаться. Пожалуй, пойду приготовлю какао. Принести вам кружечку какао, сестра? Лучше заснете.
– Нет, спасибо. Я и так прекрасно засну. А вы постарайтесь не шуметь. Не разбудите остальных. И не простудитесь.
И она опять повернулась в сторону лестницы.
– Фэллон не спит, – сказала Морин. – Во всяком случае, у нее еще горит свет.
Все трое посмотрели в ту сторону, где была комната Фэллон и где лучик света из замочной скважины пронзал темноту и упирался светящимся пятнышком в обшивку стены напротив.
– Тогда мы ей отнесем кружечку, – сказала Шерли. – Она, наверно, еще читает. Пошли, Морин. Спокойной ночи, сестра.
И, шаркая шлепанцами, обе направились в конец коридора, где находилась небольшая подсобка. Сестра Брамфетт с застывшим выражением лица проводила их глазами, потом наконец отвернулась и стала подниматься по лестнице в свою спальню.
Ровно через час, хотя ни одна душа в Доме Найтингейла этого не слышала и не зафиксировала, одно из стекол в оранжерее, которое судорожно дребезжало всю ночь, не выдержало, упало внутрь и разлетелось вдребезги на мозаичном полу. Ветер ворвался через отверстие, точно зверь в поисках пищи. От его холодного дыхания зашелестели страницами журналы на плетеных столах, всколыхнулись пальмовые ветви и легонько заволновались листья папоротника. Наконец он обнаружил длинный белый шкаф, стоящий под полками с растениями. Под вечер какой-то дерзкий визитер, запустивший руку в нутро шкафа, в спешке оставил дверцу приоткрытой. Всю ночь открытая дверца неподвижно висела на своих петлях. Теперь же ветер начал тихонько раскачивать ее из стороны в сторону, а потом, словно устав от этой игры, мягким решительным ударом окончательно захлопнул ее.
А все живое под крышей Дома Найтингейла крепко спало.
III
Жужжание будильника на прикроватной тумбочке разбудило Дэйкерс. Бледно светящийся циферблат показывал 6.15 утра. Даже с отдернутыми шторами в комнате было еще совсем темно. Слабый квадратик света падал, как она знала, не от двери, а от зажегшихся вдали огней больницы, где ночные сестры уже пили по очереди свой утренний чай. Она немного полежала неподвижно, привыкая к тому, что проснулась, и пытаясь угадать, что ждет ее сегодня. Несмотря на бурю, которую почти и не заметила, она хорошо выспалась. И с радостью поняла, что может наконец уверенно встретить новый день. Все мучения и страхи предыдущего вечера, предыдущих недель прошли и казались теперь не более чем результатом усталости и временной депрессии. С тех пор как умерла Пирс, она словно шла по туннелю мучений и неуверенности в завтрашнем дне, а сегодня утром – о чудо! – вновь вышла к дневному свету. Это было как рождественское утро в детстве. Как начало летних каникул в школе. Как ощущение бодрости, когда просыпаешься после длительной болезни и радуешься мысли, что мама рядом с тобой, а впереди тебя ждут все радости выздоровления. Ощущение, что жизнь вошла в привычную колею.
День ласково улыбался ей. Она подробно перебирала в памяти предстоящие приятные события. Утром будет лекция по лекарственным средствам. Это важно. Лекарства и дозировка всегда были ее слабым местом. Затем, после перерыва на кофе, мистер Кортни-Бриггз проводит свой семинар по хирургии для третьекурсников. Большая честь, что такой выдающийся хирург уделяет так много сил подготовке медицинских сестер. Она немного боялась его, особенно резкого стаккато его вопросов. Но сегодня она будет отвечать смело и уверенно. Потом, после обеда, больничный автобус отвезет их группу в местный центр матери и ребенка, чтобы они посмотрели, как работают тамошние специалисты. Это тоже важно для той, кто надеется со временем стать районной фельдшерицей. Она еще немного полежала, размышляя о столь многообещающей программе, потом встала с постели, сунула ноги в тапочки, напялила свой дешевый халатик и направилась по коридору к студенческой подсобке.
Каждое утро, ровно в семь часов, одна из горничных приходила будить учениц, живущих в Найтингейле, но большинство учащихся привыкли во время работы в больничных палатах просыпаться рано и ставили свои будильники на 6.30, чтобы дать себе время выпить чаю и поболтать. Ранние пташки были уже на ногах. В ярко освещенной комнатке было по-домашнему уютно и пахло, как всегда, чаем, кипяченым молоком и жидкостью для мытья посуды. Обычная спокойная обстановка. Первыми Дэйкерс увидела двойняшек Берт – обе с чуть опухшими от сна лицами, обе плотно закутанные в ярко-красные халаты. Морин держала в руках переносной приемник, настроенный на программу «Радио-2», и слегка покачивала бедрами и плечами в такт синкопам утренней передачи Би-би-си. Ее сестра ставила две огромные кружки на поднос и копалась в жестяной банке, выуживая печенье. Кроме них, там была еще только Маделин Гудейл, одетая в старомодный халат из шотландки; держа в руках заварочный чайник, она следила, когда появится первая струйка пара из чайника на плите. Испытывая облегчение и прилив оптимизма, Дэйкерс готова была обнять их всех.
– А где же Фэллон? – спросила Морин Берт без особого любопытства.
Все знали, что Фэллон встает поздно, но обычно чуть ли не первая является в подсобку. У нее была привычка, заварив чай, отнести все к себе в комнату, чтобы, лежа в постели, продлить удовольствие как можно дольше и вместе с тем вовремя прийти на завтрак. Но в это утро ее личный чайник и чашка с блюдцем – из одного сервиза – все еще стояли на полке буфета рядом с банкой китайского чая, который Фэллон предпочитала крепкому темному напитку, необходимому, как считали остальные ученицы, чтобы подготовить себя к дневным заботам.
– Я позову ее, – вызвалась Дэйкерс, радуясь тому, что может помочь, и желая отпраздновать добрыми поступками свое освобождение от нервного напряжения последних недель.
– Подожди минутку – и нальешь ей чашечку из моей посудины, – сказала Морин.
– Она не любит индийский чай. Я посмотрю, может, она проснулась, и просто скажу ей, что чайник закипает.
Дэйкерс вдруг пришло в голову самой приготовить чай для Фэллон. Но этот порыв быстро угас. Не потому, что Фэллон была чересчур неуравновешенной или непредсказуемой в поступках, а просто никто почему-то никогда не трогал ее личные вещи и не рассчитывал, что она может разрешить ими пользоваться. Вещей у нее было мало, но все они были дорогие, изящные, тщательно подобранные и до такой степени стали частью ее существа, что уже казались неприкосновенными.
Дэйкерс чуть не бежала по коридору к комнате Фэллон. Дверь была не заперта. Это ее не удивило. С тех пор как несколько лет назад одна из учениц неожиданно ночью заболела и не смогла доползти до двери и отпереть ее – так была слаба, ввели правило, запрещающее девушкам запираться на ночь. Правда, после смерти Пирс кое-кто начал тайком поворачивать ключ в замке, а старшие сестры если и догадывались об этом, то ничего не говорили. Возможно, им тоже спалось спокойнее за запертыми дверями. Но Фэллон ничего не боялась.
Шторы были плотно задернуты. Лампа на тумбочке горела, но абажур был повернут таким образом, что отбрасывал бледное пятно света на дальнюю стену, оставляя постель в тени. На подушке темнела копна волос. Дэйкерс нащупала на стене выключатель, но не сразу включила свет. Потом очень осторожно нажала на него, как будто можно было плавно, постепенно осветить комнату, избавив Фэллон от резкого момента пробуждения. Комната озарилась слепящим светом. От неожиданности Дэйкерс заморгала. Потом тихонько подошла к кровати. Она не закричала, не упала в обморок. На мгновение застыв, она смотрела на Фэллон и бессмысленно улыбалась. Сомнений не было – Фэллон мертва. Широко открытые глаза были холодны и тусклы, как у мертвой рыбы. Дэйкерс нагнулась, пристально всматриваясь в них, словно хотела усилием воли вернуть им блеск или тщетно пыталась разглядеть в них свое отражение. Потом медленно повернулась и вышла из комнаты, выключив свет и закрыв за собой дверь. Пошатываясь, как сомнамбула, она шла, придерживаясь руками за стену, чтобы не упасть.
Сначала девушки не заметили ее возвращения. Потом вдруг три пары глаз уставились на нее, три фигурки застыли в живой картине недоуменного вопроса. Дэйкерс прислонилась к дверному косяку и беззвучно открыла рот. Слова не шли. Будто что-то случилось с ее горлом. Челюсть дрожала, а язык прилип к нёбу. Глаза ее будто молили о чем-то. Казалось, прошло несколько минут, прежде чем она справилась с собой. Когда она наконец заговорила, слова ее звучали спокойно и слегка удивленно:
– Фэллон… Она мертва. – Дэйкерс вдруг улыбнулась, словно очнувшись ото сна, и терпеливо пояснила: – Кто-то убил Фэллон.
Комната опустела. Дэйкерс даже не заметила, как ее подруги разом выскочили в коридор. Она была одна. Чайник уже вовсю кипел, крышка дребезжала от напора пара. Сосредоточенно нахмурившись, она аккуратно выключила газ. Очень медленно, словно ребенок, которому поручили сделать то, о чем он втайне мечтал, она сняла с полки коробку с чаем, изящный заварочный чайник и такую же чашку с блюдцем и, тихо напевая себе под нос, приготовила утренний чай для Фэллон.
Глава третья
Посторонние в доме
I
– Пришел патологоанатом, сэр.
Дежурный полицейский просунул свою стриженую голову в дверь спальни и вопросительно поднял брови.
Старший инспектор Скотланд-Ярда Адам Дэлглиш, тесно зажатый между изножьем кровати и дверцей шкафа, оторвался от осмотра одежды покойницы. Взглянул на часы. Было восемь минут одиннадцатого. Сэр Майлз Хониман, как всегда, пришел заблаговременно.
– Хорошо, Феннинг. Попросите его, пожалуйста, немного подождать. Через минуту мы закончим. Тогда кто-то уйдет и освободит для него место.
Голова исчезла. Дэлглиш закрыл дверцу и с трудом протиснулся между шкафом и кроватью. Четвертому человеку здесь пока явно не поместиться. Пространство между тумбочкой и окном занимала массивная фигура дактилоскописта: согнувшись чуть ли не вдвое, тот наносил кисточкой угольный порошок на поверхность бутылки с виски, поворачивая ее за пробку. Рядом с бутылкой стояла стеклянная пластинка с отпечатками пальцев умершей, на пластинке четко просматривались все завитки и сложные линии.
– Есть там что-нибудь? – спросил Дэлглиш.
Дактилоскопист ответил не сразу, пристальнее всматриваясь в отпечатки.
– Проступают замечательные отпечатки, сэр. Сразу видно, что ее. Больше, правда, ничего нет. Похоже, малый, который продал бутылку, хорошенько обтер ее, прежде чем заворачивать. Интересно поглядеть, что мы получим на стакане.
Он посмотрел на стакан ревнивым взглядом собственника: чудом удержавшись в изгибе покрывала, стакан лежал там, куда выпал из руки девушки. И отдадут его для обследования не раньше, чем будет сделан последний фотоснимок.
Он вновь склонился над бутылкой. Позади него фотограф из Скотланд-Ярда передвигал треногу с фотоаппаратом – новеньким монорельсовым «Камбо», как заметил Дэлглиш – к правому углу в ногах кровати. Щелчок, вспышка света – и образ умершей девушки внезапно приблизился к ним и завис в воздухе, отпечатавшись на сетчатке глаза Дэлглиша. Безжалостная мгновенная вспышка усилила цвет и исказила форму. Длинные черные волосы на фоне белизны подушек превратились в растрепавшийся парик; потускневшие глаза – в стеклянные шарики, выпирающие из орбит, словно трупное окоченение выталкивало их из глазниц; очень белая гладкая кожа выглядела отталкивающе – искусственной оболочкой, плотной и непроницаемой, как винил. Дэлглиш моргнул, избавляясь от колдовского наваждения в образе несуразной марионетки, небрежно брошенной на подушку. Когда он снова взглянул на него, это была опять мертвая девушка, не больше и не меньше. Еще дважды внезапно приближался к нему искаженный образ и застывал в воздухе, потому что фотограф сделал еще два снимка «Полароидом», с тем чтобы дать Дэлглишу мгновенные отпечатки, о которых он всегда просил. На этом съемка кончилась.
– Это последний. Я закончил, сэр, – сказал фотограф. – Теперь пущу сэра Майлза. – И высунул голову за дверь в то время, как дактилоскопист, довольно хмыкнув, пинцетом любовно поднял стакан с покрывала и поставил его рядом с бутылкой.
Сэр Майлз, видимо, ждал на лестничной площадке, потому что сразу вошел в комнату – знакомая полная фигура, крупная голова с черными курчавыми волосами и острые глаза-бусинки. Он привнес с собой атмосферу bonhomie[2] мюзик-холла и, как всегда, слабый кисловатый запах пота. Его не беспокоила задержка. Но с другой стороны, сэр Майлз – патологоанатом божьей милостью или, если хотите, дилетантствующий лекарь-шарлатан – почти никогда не обижался. Он завоевал себе репутацию, а возможно, и недавно пожалованное рыцарское звание, придерживаясь принципа, что никогда никого, даже самого жалкого человека, нельзя обижать сознательно. Он приветствовал уходящего фотографа и дактилоскописта так, будто они его старые друзья, а к Дэлглишу обратился по имени. Но эта общительность была напускной: то, с каким нетерпением он воровато подкрадывался к кровати, ясно показывало, что́ именно целиком поглощает его внимание.
Дэлглиш презирал его, как кладбищенского вора, что едва ли, как он сам признавал, было разумной причиной для неприязни. Ведь в совершенном мире идолопоклонники ног, несомненно, стали бы мастерами педикюра, поклонники волос – парикмахерами, а кладбищенские воры – патологоанатомами. Удивительно, что совсем немногие ими стали. Но сэр Майлз давал повод предположить, что он и есть один из немногих. Он приближался к очередному трупу с нетерпением, чуть ли не с радостью; его мрачные шутки были известны в половине клубных ресторанов Лондона; он был специалистом по смерти, который явно наслаждался своей работой. В его обществе Дэлглиша угнетало сознание собственной неприязни к этому человеку. Он будто искрился антипатией. Но сэр Майлз не замечал этого. Он слишком любил самого себя, чтобы допускать, что другие могут считать его не столь привлекательным, и эта подкупающая наивность придавала ему некоторое обаяние. Даже тем из его коллег, которые находили предосудительным его самомнение, жажду славы и безответственность большей части его публичных высказываний, было трудно испытывать к нему неприязнь в той мере, в какой они считали необходимым. Говорили, что женщины находят его привлекательным. Возможно, он притягивал их своей отвратительностью. Во всяком случае, добродушие человека, который, безусловно, считает мир приятным местом, коль скоро он в нем находится, было заразительно.