Уильям словно со стороны наблюдал за тем, как его дядя выслушивает этот путаный рассказ. У него возникло ощущение, что весь мир неожиданно сбился с правильного пути, но при этом достаточно одного его слова или движения, чтобы все вернулось на круги своя; однако его как будто сковал паралич, язык отказывался повиноваться, и поэтому – только поэтому – он не мог сейчас же восстановить этот мир в его нормальном виде.
Лишь когда старшая мисс Янг повернулась к нему, чтобы еще раз вблизи продемонстрировать чудом уцелевшую миску, язык его вновь обрел подвижность.
– Да, – согласился он. – Я вижу. Ни единой трещины.
В тот вечер – и в последующие дни – Пол не оставлял племянника без присмотра. Он уступил просьбам обеих мисс Янг, непременно желавших принять участие в судьбе юноши, и теперь, по крайней мере, мог быть уверен, что Уиллу не грозят голод, холод или недостаток чистых рубашек. Свою главную задачу Пол видел в том, чтобы все время находить ему какие-нибудь занятия. И это оказалось даже легче, чем он думал. Нужно было срочно решать разные вопросы. На какой день назначить похороны: на среду или на четверг? В какое время? В одиннадцать? Какие гимны выбрать для исполнения? Еще надо было известить брата Доры в Вичвуде и всех прочих родственников. Затем потоком пошли люди с соболезнованиями: певцы из церковного хора, рабочие с фабрики, завсегдатаи «Красного льва», старые девы, которым Уилл когда-то поправлял изгородь, завзятые игроки, с которыми он когда-то резался в карты, мясники, булочники, свечных дел мастера, а также сестры и дочери всех вышеперечисленных. До той поры Пол и не подозревал, что в городке проживает так много хорошеньких девиц. Интересно, был ли во всей округе хоть один человек, не знакомый с Уильямом? Сотни рук протягивались для пожатия, сотни голосов произносили слова сочувствия. «Благодарю, – отвечал им Уильям. – Вы очень добры». И так продолжалось до бесконечности.
Стараниями своего дяди, хлопотливых мисс Янг и всех этих визитеров Уильям никогда не оставался в одиночестве, исключая время, отведенное на сон. И каждый раз, ложась в постель, он испытывал смутную надежду, что по пробуждении найдет мир исправившимся – таким, каким тот был раньше. Затем тянулись бесконечно долгие часы забытья без сновидений, а когда он пробуждался, ничуть не освеженный сном, мир был все тем же, упрямо продолжающим движение по неверному пути. Все вокруг казалось мрачным и безотрадным. Стена тумана выросла между ним и его собственным разумом, а за этой стеной неясной тенью маячила мысль: «Когда же наконец все придет в норму?»
Его мама умерла, он сам видел тело; однако его сознание находило миллионы причин, опровергающих этот факт. Мама умерла? Что за чушь, взгляните сюда: вот же ее платья, вот ее чайный сервиз, вот ее воскресная шляпка на полочке над вешалкой. Мама умерла? Но разве вы не слышите скрип садовой калитки? Через какой-то миг она появится в дверях.
Чувство, что все это какой-то пошлый фарс, не оставляло его и в день похорон, а раздражение только усилилось: уж слишком далеко это зашло. Он надевал свой воскресный костюм и парадные ботинки, с минуты на минуту ожидая, что вслед за очередным визитером в дверь войдет мама, живая и здоровая: «Вырядился в будний день? С чего это вдруг?» Когда процессия мужчин двинулась в сторону церкви, обе мисс Янг остались в коттедже готовить чай, чтобы женщины могли помянуть усопшую в своем, по-домашнему уютном кругу. «Она будет здесь к моменту моего возвращения», – подумал он на выходе.
Уильяму доводилось петь на многих похоронах, и он знал обряд назубок. Но сегодня все казалось ему ненастоящим. Он сидел на скамье в переднем ряду – вместо того, чтобы находиться на хорах, как обычно. И сама церковь была не той, к которой он привык, больше походила на театральные декорации: под видом преподобного Поррита выступал какой-то фигляр, а бутафорский гроб мог ввести в заблуждение разве что полных дилетантов. Все это расстраивало и смущало Уильяма. А когда в ходе службы этак фальшиво-сусально прозвучало имя Доры Беллмен, он едва совладал с позывом от всей души заехать псевдопреподобному псевдо-Порриту кулаком в нос.
Голос Уилла привычно вел мелодию гимна – и вдруг сорвался.
Нечто странное творилось у него в груди. И это нечто, болезненно разрастаясь, давило на сердце, сжимало легкие.
Да что же такое с ним происходит?
По инерции прохрипев еще несколько тактов, он перешел на невнятное мычание, а общий хор, вдруг потеряв направляющий голос, пошел вразброд и быстро скатился в какую-то жуткую, болезненную дисгармонию.
Ко всему добавилось еще одно неприятное ощущение. Это был зуд в области верхних шейных позвонков, между воротником и линией роста волос, – принято считать, что таким образом человек реагирует на чей-то пристальный взгляд, направленный сзади…
Уиллу очень хотелось почесать зудящее место, а еще сильнее хотелось повернуться и выяснить, кто же на него так смотрит. «Не забывай, что ты находишься в церкви!» – предостерегающе прозвучал в голове мамин голос. Ослушаться маму он не мог, только не в этот день. И он старался подавить в себе это желание.
Как же так вышло, что он очутился здесь и сейчас? Как вообще могла возникнуть такая странная – такая нелепая – ситуация?
Уже теряя контроль над собой, он вздохнул и потянулся к зудящему месту пониже затылка, однако нечто, давившее на его легкие и сжимавшее сердце, превратило вздох в громкий крик, и он почувствовал, как рука Пола обхватила его за плечи. Дядя продолжал его поддерживать и позднее, когда они вышли из церкви на открытый воздух.
И вот он уже на кладбище. Нежаркое сентябрьское солнце прозрачными лучами-пальцами указывает на гроб и на разверстую могилу. Трудно поверить, что преподобный Поррит и этот гроб всего минуту назад казались ему ненастоящими. Взгляни на них сейчас…
А нечто в его груди продолжало разрастаться и уже достигло горла, так что он не мог проглотить заполнившую рот слюну. Затем оно сковало челюсти и начало давить изнутри черепа на глазные яблоки…
Провожающие Дору в последний путь рассредоточились вокруг могилы. Здесь были ее брат, ее племянники и двоюродная родня; здесь были ее соседи и друзья; здесь были те, кто ее любил и ею восхищался, те, кто распускал о ней сплетни, и те, кто к этим сплетням прислушивался или же их отвергал.
Уилла вдруг насторожило какое-то едва заметное движение. Вон там, позади всех. Человек мелькнул в просвете и вновь исчез за спинами – всего лишь миг, попробуй разгляди…
Так вот чей взгляд не давал ему покоя в церкви! Теперь Уилл в этом не сомневался.
Он перенес вес на одну ногу и чуть-чуть сместился влево в попытке разглядеть незнакомца. Не получилось. Должно быть, и тот сменил позицию. Тогда Уилл медленно, дюйм за дюймом, передвинулся вправо. Между стоящими в последнем ряду показалось чье-то массивное плечо. Он это или нет? Или вон там, где виден край плаща? Но в массе траурно-черных фигур, среди множества скорбно поникших голов, было невозможно отличить одного мужчину от другого.
Пол заметил эти качания из стороны в сторону и, решив, что Уилл близок к обмороку, покрепче ухватил его за локоть.
Нечто продолжало терзать Уильяма изнутри. Его руки тряслись, ноги опасно подкашивались. Холод угнездился в желудке и пополз вдоль спины, грудная клетка не могла расшириться для вдоха, горло было заложено, воздуха не хватало.
Он медленно прикрыл глаза и подумал: «Теперь уже ничто не будет как прежде».
Первое, что он увидел, подняв веки, были солнечные лучи, преломлявшиеся в слезах. Кажется, кто-то подает ему знаки, стоя по другую сторону могилы? Какой-то жест. Предупреждающий? Ободряющий? Уилл сморгнул слезы и прищурился. Похоже на поднятую руку. Широкая складка черного одеяния, согнутые растопыренные пальцы, выныривающие из рукава. Что еще там сверкнуло? Ослепленный этим внезапным блеском, он отвел глаза и дал им передышку, глядя в мрачную глубину могилы. Одновременно его боковое зрение уловило гигантский взмах черной полы плаща – взмах, затмивший небо и солнце, накрывший тьмою всех людей вокруг и, наконец, самого Уильяма.
Позднее. По некоему молчаливому соглашению в этот вечер заботу об Уилле взяли на себя его друзья с фабрики. Сам он чувствовал себя вялым и опустошенным, не видя смысла прибегать к сидру и виски для дальнейшего расслабления, но друзьям было виднее, и они повели Уилла в «Красный лев». После трех дней слезливого сюсюканья обеих мисс Янг ему действительно пришелся кстати более простой и грубый способ утешения, предложенный фабричной братией. Кувшин сидра на столе вновь наполнялся тотчас после опорожнения. Пришел Фред и сжал его в объятиях, едва не оторвав от пола.
– Твоя мама была прекрасной женщиной. Жаль, не могу посидеть с вами. Пора домой. Я теперь женатый человек, сам понимаешь.
Стригальщики Хэмлин и Гэмбин заглянули в трактир с единственной целью – пожать ему руку; слов их он не разобрал из-за общего шума, но смысл был понятен.
– Благодарю, – сказал им Уилл. – Вы очень добры.
Радж выразил соболезнования тяжелым хлопком заскорузлой ладони по плечу Уилла. А Немой Грег сложил домиком пальцы обеих рук, что символизировало дружеское сочувствие, и этот простой жест растрогал Уильяма сильнее, чем любые многословные излияния. Кто-то уходил, другие появлялись, а Полли, хозяйка трактира, поминутно наполняя кувшин, всякий раз проводила рукой по его волосам, словно он был милым бродячим псом, отныне принятым на довольствие в «Красном льве». В зале он видел много улыбающихся лиц; то тут, то там раздавался смех. Несколько раз уголок его рта непроизвольно дернулся. За соседним столом грянул новый взрыв хохота, рядом кто-то обвинял кого-то в безбожном вранье… Уилл слушал невероятные фантазии о распутстве почтеннейших местных матрон, которыми обменивались собутыльники, доверительно сблизив головы над столом.
– Это про нас, что ли, треп? – Полли по-матерински взъерошила его волосы, невесть в который раз наполняя кувшин.
Течение было сильным, и Уилл отдался на его волю.
На время сидр выключил сознание, переместив его в какое-то тихое место, далекое от окружающего гвалта. Очнувшись, он обнаружил себя распевающим куплеты похабной песенки. Грубым, сиплым, каркающим голосом.
Кто-то перегнулся через его плечо и поставил на стол стакан виски:
– Может, это прочистит твою глотку?
Все его движения были замедленны – каждый раз, поднимая стакан, он на несколько секунд отставал от других. С большим трудом он наскреб слова для ответа подошедшему сыну кузнеца, с которым он когда-то был дружен.
– Люк! Спасибо, что зашел… А ты разве не выпьешь?
Люк скорчил рожу:
– Полли больше не наливает мне в долг.
Его рыжая шевелюра потускнела от грязи, нездорово желтая кожа висела складками.
– Хотя чего там, я ее не виню. – Он пожал плечами. – А ты оклемываешься помаленьку? Видел, как тебя скрутило там, на кладбище.
– А-а… ты тоже там был?
– Я же и вырыл могилу. И я ее закопал, честь по чести. – Он растянул рот, показав черные пеньки зубов. – Постарался как мог. Сделал холмик в лучшем виде.
Что мог Уильям на это сказать?
– Благодарю. Ты очень добр.
– Она была славной, твоя мама. – Здоровый глаз Люка уставился в пространство, возможно видя там маму Уилла, достающую из буфета еду для голодного соседского парнишки. – Ну, пойду я. Сил нету смотреть на то, как люди пьют, а у самого в горле пересохло.
– Я закажу для тебя выпивку. – Уилл, пошатываясь, встал из-за стола.
– Нет нужды.
Люк распахнул полу куртки, продемонстрировав бутыль какого-то дешевого пойла.
– Этим ты себя угробишь.
В ответ – прощальный взмах и новый оскал черных пеньков.
– Не этим, так другим, какая, к черту, разница!
Полли вновь наполнила кувшин. Смех. Чья-то рука на его плече. Пение. Полли ласково треплет его волосы и подливает сидр. Смутно знакомый голос:
– Ну как, полегчало тебе, старина?
Снова пение. Полли наполняет кувшин и гладит его руку. Кто-то берет его за плечи и слегка встряхивает, проверяя, не рассыплется ли он на куски. Он не рассыпается. Смех. Пение. Полли наполняет кувшин…
Полная тишина. Уилл открыл глаза. Никого вокруг. Он лежал на скамье под окном «Красного льва»; серое одеяло, которым его укрыли, соскользнуло на пол, и он проснулся от холода. Небо за окном начинало светлеть. Он спустил ноги на пол и встал, издав громкий стон.
Приоткрылась дверь, и в проеме возникла голова Полли с выбившимися из-под чепчика прядями.
– Все в порядке?
Он кивнул.
– Уходишь?
Еще один кивок.
– Тогда я заберу одеяло.
Он пересек комнату, чтобы вернуть одеяло, и с ходу поцеловал ее в губы. На своей узкой кровати она задрала ночную сорочку, еще через миг он вошел в нее, несколько раз качнулся вперед-назад, и дело было сделано.
– Вот и ладно, – сказала она. – Ты возьми немного хлеба, пожуешь по дороге. Хлеб в кладовой, на полке над большой бочкой.
Уилл шел к своему дому вдоль живой изгороди. Он отломил кусочек от краюхи, помусолил во рту, проглотил. Почувствовал голод, съел еще кусочек, потом еще, а потом его вывернуло наизнанку – еле успел нагнуться над канавой. «Это к лучшему», – подумал он, ожидая, что в потоке рвоты из него вылетит нечто гадкое, кроваво-зловонное, какой-нибудь полуразложившийся сгусток липкой и темной дряни. Однако его желудок выдал наружу лишь золотистую струю перебродившего яблочного сока да сладкую пену, которую он сплюнул напоследок.
Однако он чувствовал, что внутри еще что-то осталось. Плотное, чужеродное. Это оно самое и есть. Он снова нагнулся над канавой, открыв рот, но оттуда вырвался лишь хриплый, каркающий звук отрыжки: «ГРРАА!»
Грач, сидевший на ветке ближайшего вяза, наклонил голову и взглянул на него с интересом.
Дома он еще около часа подремал и затем отправился на фабрику. Физический труд вместе с обильным потом выгнал из тела остатки алкоголя. Грохот станков и крики рабочих глушили все посторонние мысли. Следующий день он провел в конторе, тринадцать часов просидев за столом в полной неподвижности – кроме пальцев, которые безостановочно щелкали костяшками счетов, – и к концу дня навел порядок в запущенной бухгалтерской отчетности.
Фабрика обладала своей собственной живой энергией, своим особым ритмом, и это давало ему возможность забыться. Подобно челноку станка, тянущему нескончаемую нить, или колесу, приводимому в движение речным потоком, Уилл бездумно, механически выполнял нужную работу. Он никогда не уставал, он очень редко допускал ошибки; закончив одну операцию, он без перерыва приступал к следующей. Проблем со сном не было: он не помнил, как опускал голову на подушку, а восход солнца встречал уже на ногах.
Он старался максимально сократить временной отрезок между концом рабочего дня и отходом ко сну. Иногда по вечерам играл в карты – выигрывал по мелочи, проигрывал такие же гроши. Иногда посещал «Красный лев». Пару раз оставался там после ухода всех посетителей. «Только не рассчитывай, что это войдет в обычай», – предупредила его Полли. По воскресеньям он пел в хоре – все тем же чистым и звонким тенором, – а во второй половине дня несколько раз рыбачил с Полом.
– Эти мисс Янг до сих пор тебя обслуживают?
– Да.
– Хмм.
Он догадывался, что означало дядино «хмм». Эта парочка определенно строила планы насчет Уильяма, что со временем могло привести к осложнениям.
– Я найму женщину, чтобы днем приходила делать уборку и оставляла на плите готовый ужин.
– Хорошая мысль, – одобрил Пол.
В один из первых дней Рождественского поста Уильям разбил мамину чашку. Он ею даже не пользовался, просто слегка задел, и та слетела с полки на выложенный плитняком пол с такой готовностью, будто в ней был заключен некий мстительный дух, только этого и ждавший. Он собрал осколки и захоронил их в саду, а сразу после того ощутил сильнейшее головокружение и жуткую, бездонную пустоту под сердцем.