– Значит, вы поверили профессору Розену? – спрашивает мистер Райт.
Своими впечатлениями он не делится, хотя, безусловно, тоже видел профессора во время массированной информационной кампании.
– Да. Во всех телеинтервью профессор Розен выглядел преданным служителем науки, полностью лишенным тщеславия. Он держался очень скованно; дифирамбы, льющиеся со всех сторон, вызывали у него лишь смущение и досаду.
Мистеру Райту я этого не говорю, но профессор чем-то напомнил мне мистера Норманса (он ведь и у тебя вел математику?). Учитель был человеком добросердечным, но глупость учениц неизменно повергала его в замешательство, и он сыпал уравнениями, как автоматными очередями.
По логике, неумение профессора Розена работать на публику, очки в проволочной оправе и сходство с пожилым учителем вряд ли можно назвать убедительными аргументами в пользу безопасности экспериментального лечения. Скорее, они послужили тем внутренним толчком, который требовался мне, чтобы преодолеть страхи.
– Тесс рассказывала вам, в чем заключалась процедура и что происходило потом?
– Нет, просто сказала, что ей сделали укол и теперь нужно только ждать.
Ты позвонила мне глубокой ночью – то ли забыла о разнице во времени, то ли сочла ее несущественной. На звонок ответил Тодд. Он передал трубку мне, недовольно бурча: «Боже милостивый, половина пятого утра!»
– Сработало, Би. Он здоров.
Я расплакалась. Плакала не стесняясь – всхлипывала, размазывала по лицу слезы радости. Я страшно переживала – нет, не за ребенка, а за тебя, за то, как ты будешь любить и растить малыша, больного муковисцидозом. Тодд испуганно посмотрел на меня.
– Черт побери, это же прекрасно!
Не знаю, что удивило его больше – мои слезы или ругательство.
– Я мечтаю назвать сына Ксавье. Если, конечно, мама не будет против.
Помню, Лео очень гордился своим вторым именем и всегда хотел, чтобы его называли Ксавье.
– Лео сказал бы, что это круто, – грустно улыбнулась я. Как печальна смерть в том возрасте, когда среди сверстников принято говорить «это круто».
– Да, он бы так и сказал…
Секретарь мистера Райта, крупная женщина средних лет, приносит минеральную воду, и я вдруг ощущаю сильную жажду. До капли осушив содержимое хлипкого бумажного стаканчика, ловлю на себе неодобрительный взгляд секретарши. Когда она забирает у меня пустой стаканчик, я замечаю на внутренней стороне ее ладони рыжие пятна. Должно быть, вчера она пользовалась автозагаром. Трогательно, что эта грузная дама сделала попытку прихорошиться к весне. Я улыбаюсь ей, однако она не смотрит в мою сторону. Ее взор устремлен на мистера Райта, и в этом взоре я читаю любовь. Ради него она покрывала искусственным загаром руки и лицо, о нем думала, когда покупала платье.
Мистер Райт прерывает мое мысленное сплетничанье:
– Таким образом, вы полагали, что беременность протекает нормально и с ребенком все в порядке?
– Да, я думала, что все хорошо. Меня волновало только то, как Тесс справится с ролью матери-одиночки. Тогда я серьезно переживала по этому поводу.
Мисс Пылкая Любовь удаляется, так и не удостоившись внимания босса. Мистер Райт смотрит на меня. Представив себя на месте секретарши, я украдкой бросаю взгляд на его пальцы: обручального кольца нет. Да, я опять отвлекаюсь; мой разум не хочет продолжения. Ты знаешь, что произойдет дальше. Прости.
Глава 3
Долю секунды дверной звонок был частью моего ярко-красного сна. Потом я побежала открывать, уверенная, что за дверью стоишь ты. Сержант Финборо мгновенно понял, что я ждала совсем не его. На лице детектива отразилось одновременно смущение и жалость. Догадавшись, о чем я подумаю в следующее мгновение, он поспешил успокоить:
– Нет-нет, Беатрис, ее пока не нашли.
Он вошел в гостиную. Из-за его спины показалась констебль Вернон.
– Эмилио Коди посмотрел вчерашнюю реконструкцию, – сообщил сержант Финборо, усевшись на твой диван. – Тесс уже родила.
Как так? Ты обязательно сообщила бы мне эту новость!
– Наверное, это какая-то ошибка…
– В больнице Святой Анны подтвердили, что в прошлый четверг приняли у Тесс роды. В тот же день она выписалась. – Детектив сделал паузу, а затем с должной скорбью в голосе швырнул следующую гранату: – Ребенок родился мертвым.
Мертворожденный. Умерший еще до появления на свет. Покойный. Мне всегда казалось, что это слово звучит умиротворяюще. Покойный – не нарушающий покоя, тихий, кроткий. Покойные воды. Покойно будь, о сердце ретивое. Покойной ночи… Теперь я понимаю, что этому слову отчаянно не хватает жизни. Жестокий эвфемизм, безжалостно обнажающий тот самый факт, который призван завуалировать. А ведь тогда я даже не думала о твоем малыше. Прокручивала в голове одну-единственную мысль: это случилось неделю назад, а ты не подала никакой весточки.
– Мы опросили сотрудников психиатрического отделения больницы Святой Анны, – продолжил сержант Финборо. – Тесс автоматически перевели в психиатрию в связи со смертью ребенка. Лечащего врача зовут доктор Николс. Я дозвонился ему домой, и он сказал, что у Тесс послеродовая депрессия.
Новости ударной шрапнелью разрывали наши с тобой отношения. Ты не сообщила о смерти ребенка. Страдая от депрессии, не обратилась ко мне за помощью. Я знала всех твоих друзей, знала, над каким полотном ты работаешь, какую книгу читаешь, знала даже кличку твоей кошки (на следующий день я вспомнила – Запеканка). Твоя жизнь всегда была известна мне до мельчайших подробностей, но я не знала главных вещей. Я не знала тебя.
Выходит, дьявол все-таки предложил мне сделку. Я должна смириться с тем, что мы с тобой – почти чужие люди, а взамен полиция выяснит, что тебя никто не похищал. Ты не убита. Ты жива. Я не раздумывая приняла условия сделки.
– Опасения по поводу здоровья вашей сестры остаются, – произнес сержант Финборо, – однако у нас нет оснований считать, что к делу причастны третьи лица.
Я сделала короткую паузу – ради соблюдения формальностей, дабы разобрать мелкий шрифт договора.
– А как же тот человек, что донимал Тесс по телефону?
– Доктор Николс считает эти звонки плодом воображения Тесс, следствием нестабильного психического состояния.
– А разбитое окно? Пол в спальне был усеян осколками.
– Мы изучили это обстоятельство, когда домовладелец заявил о пропаже вашей сестры. В ночь на вторник хулиганы разбили стекла в пяти машинах, припаркованных на улице. Должно быть, кирпич влетел и в окно Тесс.
Волна облегчения расслабила мои натянутые нервы. Страх ушел, а вместо него навалилась чудовищная усталость.
Проводив полицейских, я пошла к Эмиасу.
– Вы знали, что ее ребенок умер? – напрямую спросила я. – Потому и посоветовали мне выбросить одежки?
Старик печально посмотрел на меня:
– Мне очень жаль. Я думал, вы тоже знаете.
Я не хотела продолжать эту тему. Не теперь.
– Почему вы не сказали полиции о ребенке?
– Тесс не замужем. – Увидев мое озадаченное выражение, Эмиас добавил: – Я не хотел, чтобы ее посчитали распущенной. Боялся, что не станут искать.
Пожалуй, он был прав, хотя несколько в ином смысле. Как только полиции стало известно, что у тебя послеродовая депрессия, розыски утратили срочность. В тот момент, однако, меня волновало другое.
– От чего умер ребенок? Тесс ведь говорила, что его вылечили!
– От муковисцидоза вылечили. Но ребеночек болел еще чем-то, а они не знали. Кажется, что-то с почками.
Я поехала к маме, чтобы сообщить ей хорошие известия. Да, хорошие, выяснилось, что ты жива. Прости, тогда я не думала о ребенке. Сделка с дьяволом… К тому же оказавшаяся подставной.
По дороге к маме я вдруг поняла собственную ошибку. Как же я глупа! Послушно поверила в предложенную версию, идиотка. Так хотела заключить эту сделку, что позволила себя обмануть! Я знала тебя с самого рождения. Я была рядом с тобой, когда отец ушел из семьи, когда умер Лео. Я знала главное. Ты обязательно сказала бы мне о смерти ребенка. И о том, что собираешься уехать. Значит, что-то тебе помешало. Или кто-то помешал.
Мама испытала то же облегчение, что немногим раньше и я. Не позволив ее радости продлиться, я поступила жестоко.
– Думаю, они ошибаются, мам. Тесс не сорвалась бы куда-то просто так, она обязательно сказала бы мне.
В отличие от меня мама крепко ухватилась за надежду и не собиралась расставаться с ней так легко.
– Солнышко, просто у тебя нет своих детей. Ты даже представить себе не можешь, что сейчас переживает Тесс. Беби-блюз – сама по себе штука неприятная, а тут еще все остальное… – Мама всегда умела находить замену неприятным словам. – Нельзя сказать, что я обрадована смертью младенца, – продолжала она, – но теперь по крайней мере у Тесс есть второй шанс. Мало кто из мужчин готов принять чужое дитя.
Очень по-матерински – увидеть в случившемся перспективы светлого будущего.
– Я убеждена, что Тесс исчезла не по своей воле.
Мать не желала меня слушать и продолжала рисовать для тебя спокойную, надежную жизнь:
– Надеюсь, второго ребенка она родит в более благоприятных обстоятельствах… – Голос ее все-таки дрогнул.
– Послушай, мам…
– Ты знала, что Тесс беременна, да? – перебила она.
Из будущего мама перепрыгнула в прошлое. Предпочитала находиться в любом временно́м измерении, только не в настоящем, где с тобой что-то происходило.
– Выходит, тебя не смущало, что младшая сестра станет матерью-одиночкой?
– Ты же справилась. Доказала нам, что можно вырастить детей и без мужа.
Я хотела, чтобы мои слова прозвучали по-доброму, но лишь сильнее разозлила маму.
– Нечего сравнивать меня и Тесс! Я забеременела, будучи в законном браке. Да, мой муж бросил меня, но он сам так решил.
До сего дня мама ни разу не называла его «мой муж», всегда только «ваш отец».
– Кроме того, у меня есть понятие о приличиях и стыде, и Тесс тоже не мешало бы кое-что об этом знать!
Как я и говорила, гнев способен ослабить страх, хотя бы на некоторое время.
На обратном пути из Литтл-Хадстона в Лондон началась метель, превратившая шоссе М11 в один безумный снежный вихрь. Белые хлопья сплошной стеной валили с неба, липли на лобовое стекло. Их было так много, что стеклоочистители уже не справлялись. По обеим сторонам дороги в свете фар вспыхивали знаки, предупреждающие о сложных погодных условиях и призывающие водителей снизить скорость в целях безопасности. Ревя сиреной, мимо промчалась карета «скорой помощи».
– Это не гудеж, Би.
– Ладно, тогда просто адский шум.
– Сирена – это голос кавалерии двадцать первого века.
Ты только что поступила в художественный колледж, и твою головку переполняли мысли, до-которых-никто-прежде-не-додумался. В придачу у тебя появилась еще одна неприятная черта, типичная для студентов: уверенность в том, что все прочие люди не способны понять простейших вещей.
– Под кавалерией я подразумевала карету «скорой помощи», полицейскую или пожарную машину, спешащую на помощь людям.
– Спасибо, Тесс, я догадалась.
– И сочла мое высказывание глупым?
– Угу.
Ты коротко хихикнула.
– Нет, если серьезно, то для меня сирена – это сигнал того, что общество заботится о гражданах.
«Скорая помощь» исчезла из виду, вой сирены растворился в воздухе. Спешит ли кавалерия на помощь к тебе? Я заставила себя прогнать эти мысли. Понимала, что нельзя думать о худшем. Но все равно мне было холодно, страшно и одиноко.
Скользкие дороги в твоем квартале, не посыпанные песком, оказались весьма коварными. Уже у самого дома мою машину занесло, и я чуть не сбила припаркованный тут же мопед. На ступеньках сидел парень лет двадцати с небольшим. В руках он держал несуразно большой букет. Снежные хлопья, падавшие на целлофановую обертку, таяли и превращались в прозрачные капли. Я узнала его по твоим описаниям: Саймон, сын министра. Кстати, ты права: проколотая нижняя губа действительно придавала его юному лицу мученическое выражение. Байкерский костюм Саймона промок, озябшие пальцы побелели. Несмотря на холодный воздух, я уловила запах лосьона после бритья. Помню, ты рассказывала о неловких попытках ухаживания со стороны Саймона. Пожалуй, ты одна из немногих людей, которые честно дарят несостоявшемуся партнеру обещанный утешительный приз в виде дружбы.
Я сообщила ему, что ты пропала без вести. Он с силой прижал букет к груди, ломая хрупкие стебли.
– Давно? – Голос с характерным итонским акцентом звучал тихо.
– В прошлый четверг.
Мне показалось, Саймон побледнел.
– Я встречался с ней в четверг.
– Где?
– В Гайд-парке. Мы были вместе примерно до четырех часов.
Это на два часа позже того времени, когда ты заходила на почту. Судя по всему, Саймон – последний, кто тебя видел.
– Тесс позвонила мне утром, попросила прийти в Кенсингтонские сады, к галерее «Серпентайн». Мы посидели, выпили кофе, поболтали о том о сем…
Итонский акцент сменился капризным северолондонским. Какой из них настоящий?
– Я предложил проводить ее домой, но она отказалась. – Судя по голосу, Саймон терзался жалостью к самому себе. – С тех пор я ей не звонил, и больше мы не виделись. И да, наверное, с моей стороны это не очень красиво, но я хотел, чтобы она прочувствовала, что такое холод равнодушия.
До какой же степени было раздуто самомнение этого парня, если он считал, что его оскорбленные чувства сколь-нибудь важны для тебя после смерти ребенка или для меня – теперь, когда ты пропала.
– Где ты ее оставил? – спросила я.
– Это она меня оставила, ясно? Мы прогулялись по Гайд-парку, потом она ушла. Я ее не бросал.
Саймон лгал. Фальшивым был северолондонский акцент.
– Где вы расстались?
Он молчал.
– Где?! – рявкнула я.
– На пляже у озера.
До этой минуты я никогда ни на кого не орала.
Я позвонила детективу Финборо и оставила для него срочное сообщение. Саймон грел замерзшие руки под горячей водой у тебя в ванной. Позже, когда он ушел, меня разозлило то, что запах его дурацкого лосьона перебил аромат твоего мыла и шампуня.
– Что сказали в полиции? – поинтересовался он, входя в гостиную.
– Сказали, что проверят информацию.
– Очень по-американски.
Только у тебя есть право поддразнивать меня таким образом. На самом деле полицейский сказал: «Мы сейчас же займемся этим вопросом».
– Они прочешут весь Гайд-парк? – спросил Саймон.
По правде говоря, я старалась не думать о том, что подразумевал полицейский под словом «займемся». Я заменила английское выражение американским, обернув колючую реальность в мягкую пузырчатую пленку.
– Нам позвонят? – задал вопрос Саймон.
Я – твоя сестра. Сержант Финборо будет общаться только со мной.
– Да, детектив сообщит мне, если будут новости.
Саймон растянулся на диване, задев мокрыми от снега ботинками твою индийскую шаль. Я собиралась кое-что у него выяснить и потому сдержала вспыхнувшее раздражение.
– В полиции говорят, что Тесс пребывала в послеродовой депрессии. Как она показалась тебе?
Некоторое время Саймон не отвечал – рылся в памяти или сочинял новую ложь?
– Она была очень подавлена, – наконец произнес он. – Ей приходилось пить специальные таблетки, чтобы перестало приходить молоко. Тесс сильно переживала, говорила, что это ужасно – производить пищу для ребенка, которого уже нельзя накормить.
Я понемногу начала понимать твое горе. Прости, что мне потребовалось для этого так много времени. В оправдание могу лишь сказать, что в моих тревогах за тебя ребенку просто не находилось места.
В словах Саймона я уловила что-то не то. Да, вот.
– Ты сказал «была»?
Он недоуменно воззрился на меня.
– Ты сказал: «Она была подавлена», так?
На миг я подумала, будто прижала Саймона к стене, но он быстро овладел собой. В голосе опять послышался фальшивый северолондонский акцент.
– Я имел в виду, что она была подавлена в тот день, когда мы встречались, в четверг. Откуда мне знать, какое у нее настроение сегодня?
Его лицо уже не казалось мне детским; теперь в нем проглядывала жестокость. Проколотая губа символизировала отнюдь не юношеское бунтарство, но сознательный мазохизм. Я приготовила еще один вопрос.