Но ведь поручения давал Сталин, а Юдин выполнял их.
Сталин же в то время, грубо выражаясь, настолько задрал нос, что земли под coбой не чуял. Самым главным для него было то, что наша армия теперь самая мощная в мире. Он еще мог считаться с США и их союзниками. Но считаться с Югославией? С Польшей или другими подобными странами? Тут он требовал полного подчинения. В Польше неподчинения не могло случиться: там у власти оказались люди иного характера. Кроме того, там стояли наши войска. Такое же положение было в Румынии и Венгрии. Не такое буквально, но тоже подчиненное положение занимала Чехословакия. Иначе сложилась судьба Югославии. Мы помогли ей в освобождении Белграда, но югославы уже сами имели в то время сильную и хорошо организованную армию, которая успешно вела борьбу с гитлеровскими войсками. В этой стране следовало разговаривать с ее народом по-другому.
Думаю, что югославы искренне хотели дружеских отношений с нами. Сталин сам оттолкнул их, а себя он вел так, как будто среди людей, которые его окружали, вообще не находил себе равных. Считал, что все должны боготворить его и исполнять любые его капризы. Если кто-либо проявлял какую-то самостоятельность, то это могло привести к печальным последствиям. Этот деспот многократно показал, на какие гадости и зверства он способен, и во всех случаях без исключений считал, что если человек не согласен с ним, то его нужно устранить любыми способами. Когда однажды я приехал в Москву, Сталин рассказывал о документах, полученных им от Юдина, и об обстановке, которая якобы сложилась в Югославии: «Вот, – поднял он руку и отделил мизинец от других пальцев, – шевельну мизинцем, и не будет Тито». Такое «шевеление» и стало его главной целью в отношениях с Югославией. Он не искал каких-либо путей к согласию, хотя и мог предотвратить разрыв, потому что Тито – это все же не Мао Цзэдун. Я верю Тито и другим югославам, которые рассказывали, как они буквально плакали, когда от них уезжали советские люди.
Потом на страницы нашей печати были вынесены заголовки, где Тито и Ранкович изображались в самых невероятных позах на карикатурах[126]. Ранкович, как министр внутренних дел, выполняя волю Тито, тоже, видимо, допускал необоснованные расправы. Пошла перебранка между двумя социалистическими странами и двумя коммунистическими партиями. Сталин обвинил Тито в том, что он не коммунист, а Коммунистическая партия Югославии отреклась от социалистических идей. Югославию обвиняли во всяких грехах: что она идет по пути реставрации капитализма и прочих. Но когда Сталин увидел, что внутренние силы в Югославии, на которые он надеялся опереться, намереваясь любыми средствами расправиться с Тито, недостаточно сильны, и попытался убрать Тито с дороги другими средствами, то это тоже не вышло. Засылка туда наших агентов не имела успеха[127].
Антиюгославских совещаний проводилось два. Одно, кажется, проходило в Праге, там докладчиком был, помнится, Маленков; второе – в Бухаресте, там докладчиком был Деж. Я знаю из разговоров в окружении Сталина, что Дежа просто использовали. Доклад был составлен у нас, а писали его Суслов и Маленков. Зачитан же доклад был Дежем для того, чтобы показать, что не только КПСС и СССР, но и страна, которая только что стала на путь социалистического строительства, тоже выступает против Югославии. После смерти Сталина Деж об этом мне сам рассказывал. Только в 1955 году в наших отношениях с Югославией наметился поворот. Мы составили делегацию для поездки в Югославию, чтобы попытаться восстановить прежние контакты и ликвидировать искусственно созданную напряженность между нашими странами.
Прежде чем решить вопрос, у нас проходили довольно острые обсуждения. Вопрос зрел долго, пока наконец не решили попытаться установить контакты и ликвидировать созданные Сталиным напряженность и враждебность между Советским Союзом и Югославией.
Главными оппонентами у меня оказались Молотов, Ворошилов и Суслов. Шепилов занимал позицию, которая не увеличивала возможность правильного понимания дел. Оно и понятно: он долгое время был редактором газеты «Правда» и немало пописывал на эту тему со сталинских позиций. Поэтому ему было трудно сразу правильно и объективно подойти к решению вопроса.
Микоян выступал за восстановление добрых отношений. Маленков занимал свою обычную позицию, высматривая, где большинство, чтобы потом к нему присоединиться и не прогадать. В этом было его несчастье. В острых вопросах он всегда занимал позицию с оглядкой: как бы чего не вышло. У него имелось больше гадания, чем желания отыскать истину. Расхожим аргументом в СССР служила фраза: «Как же можно? Они ведь скатились на позиции капитализма. Их экономика поглощена американским монополистическим капиталом. Восстановлены частные банки. Существует частная собственность на промышленность» и т. д. Полагаю, что мы тогда настолько оторвались от реальности, что сами стали верить в эти глупости. Есть такой анекдот. Шел по деревне мулла. Его спрашивают: «Откуда вы идете?» – «С того конца деревни». – «А что там нового?» – «Там дают бесплатно плов». Люди побежали туда. Теперь их самих мулла спрашивает: «Куда бежите?» – «Там бесплатно дают плов». И мулла побежал вместе с толпой.
На этот анекдот было похоже наше отношение к Югославии. Сами выдумали и сами поверили. Я предложил созвать комиссию, привлечь в нее партийных работников и экономистов, собрать нужные данные и проанализировать по элементам, является ли Югославское государство социалистическим или уже стало капиталистическим. На такой вопрос нельзя отвечать с волевых позиций: мне так хочется. Понятия о стране складываются из наличия в ней определенных экономических и социальных элементов. В комиссию входил и Шепилов. Нам доложили, что нет никаких оснований считать Югославию капиталистической: средства производства находятся в руках государства, крупная торговля – тоже, крестьянство пользуется частной собственностью, но есть в деревне и коллективные хозяйства. Банки находятся в руках государства. Государственная власть опирается на диктатуру рабочего класса, а само государство – социалистического типа. Все обвинения, служившие основой для конфликта, отпали. Все обрушилось, как карточный домик. И тогда мы решили восстановить контакт с Югославией.
Так как в конфликт были ранее втянуты другие коммунистические партии и социалистические государства, то нам надо было согласовать с ними свои действия. Мы обратились с письмом к братским партиям и социалистических государств, и в западном мире. Точно помню, что мы обращались к коммунистам и Англии, и Франции, и Финляндии. Отовсюду получили ответы с согласием. Меня поставили во главе делегации, как первого секретаря ЦК КПСС. Мы обратились к Югославии с просьбой принять нас. Югославские товарищи ответили согласием. Прилетели мы туда. Нас встретили, как положено встречать иностранную делегацию такого ранга, хотя особых братских чувств хозяева не проявляли. Были заметны настороженность и сдержанность и в народе, и в руководстве. Первым перед собравшимися на аэродроме выступил Тито. Потом предложили микрофон мне. Мое выступление было заранее отработано в коллективе как мнение руководства ЦК КПСС. Тито сказал: «Переводить не надо. У нас все знают русский язык». Думаю, что и это было проявлением настороженности. Югославы ведь не все знают русский язык. Тито не хотел, чтобы сразу была переведена вся моя речь. Вот я хотя и знаю украинский язык, но, когда оратор говорит быстро, не успеваю переводить сам для себя с украинского на русский. А украинский ближе мне, чем русский югославам.
Я, признаться, был несколько разочарован таким приемом. Ведь в нашей стране группировки, выступавшие против восстановления добрых отношений, были довольно сильными, и холодный прием в Белграде мог быть расценен как враждебное недружелюбие и отбросить нас назад. Но что делать?.. Нас разместили, показали нам Белград. На следующий день начался подробный обмен мнениями. Мы изложили югославским товарищам свое понимание ситуации. Встреча состоялась по нашей инициативе, и мы должны были выступать первыми. Еще когда я поднял в Президиуме ЦК вопрос о восстановлении отношений с Югославией, раздавались голоса с предложением пригласить оттуда товарищей на переговоры в Москву. Но я возразил, считая, что югославы не поедут. Ведь именно по нашей инициативе произошел разрыв отношений. И мы первыми стали публично нападать на югославов, а уж потом югославы начали отвечать тем же. Если Югославия, размышлял я, рискнет прислать к нам делегацию и не добьется согласования позиций, то тогда это будет выглядеть так, что Югославия пришла к нам с поклоном, а мы его не приняли. Югославы, остерегаясь такого, не поедут первыми. Нужно именно нам, большой стране и большой партии, проявить инициативу. Если даже мы не договоримся, то это окажется полезным для дальнейшего примирения. Я был абсолютно убежден, что мы добьемся взаимопонимания.
Итак, мы изложили свою позицию. Каков был ее недостаток? Мы тогда еще не раскрыли злоупотреблений Сталина. XX съезд КПСС был впереди. А в 1955 г. мы просто не созрели для того, чтобы выговорить слова, правильно характеризующие положение дел, создавшееся в партии при Сталине. Наоборот, старались обелить Сталина, насколько это было возможно. Его авторитет был еще высок. А все наши невзгоды валили на Ежова, а главным образом на Берию. Это в малой степени соответствовало действительности. Не Ежов, не Берия выдумали Сталина и вложили ему топор в руки, чтобы рубить головы. Сталин выдумал Ежова и Берию и превратил их в орудие произвола.
Кто из них лучше? Я думаю, можно сказать – оба подлецы. Более оборотистый, я бы сказал, человек, который мог показать даже человеческое великодушие, даже сочувствие к жертве, а потом задушить ее – Берия. Ежов более прямой человек.
Тогда мы все валили на них. Доказывали. Внутри нашей партии, в печати мы занимали такую же позицию, ее же теперь излагали югославам. Я впервые услышал откровенную характеристику Сталина именно от югославов. Она меня тогда покоробила. Я вступил в спор. Главными нападающими были Попович[128] и Кардель. Попович особенно резко расшатывал нашу позицию, которая основывалась на утверждении, что Сталин не знал о творимых преступлениях. Попович утверждал, что Сталин был главным убийцей и сам все организовал. Не кто-либо подвел Сталина, после чего он стал жертвой обмана. Нет, именно он был главным организатором бойни.
Подспудно я сам это понимал, но настолько еще был подавлен авторитетом Сталина, что был не в состоянии назвать вещи своими именами. У меня существовала раздвоенность сознания. Мы тогда имя Сталина яростно защищали и вступили в словесную драку с югославами. Затем они выразили согласие поговорить о восстановлении наших отношений. Потом организовали нам поездки по стране, а кое-где и митинги. Народ проявлял сдержанность. При поездках по улицам было видно, что люди не стихийно вышли встречать диковинку, приехавшую из Советского Союза, а что все организовано. Порою слышны были выкрики недружественного характера, раздавались упреки. Главным же образом мы слышали: «Да здравствует Тито!» В целом югославы решились на нормализацию отношений. То было не полное восстановление нормальных отношений. Но другого мы сразу и не могли ожидать после столь большого напряжения, которое чуть ли не привело к войне между социалистическими странами. Моментально достичь полного доверия, как только мы сели за стол выпить по рюмке вина, оказалось невозможно. Югославы согласились начать заново строить дружеские отношения. Свою позицию проявили и в конкретных делах: показали нам различные предприятия, показали могилы наших солдат, которые отдали жизнь в борьбе против Гитлера за освобождение Югославии. Они с достоинством относились к памяти наших воинов. Памятники были в хорошем состоянии, имелись плиты с именами погибших.
Договорились о возобновлении работы наших посольств в Белграде и в Москве. Восстановились и экономические отношения. При Сталине они были прерваны[129], никаких экономических отношений не существовало, но оставалась большая задолженность Югославии Советскому Союзу, которая складывалась из поставок оборудования и в связи с поставками Югославии нашего вооружения. Теперь все в полной стоимости было предъявлено Югославии к оплате. Югославия же не имела возможности заплатить такой долг и попросила нас списать долги. Мы не настаивали на уплате, а они не делали твердого заявления, что не уплатят, просто ссылались на свои трудности. Кроме того, югославы аргументировали тем, что часть долгов образовалась в результате войны против общего врага. У меня появилось сочувствие к их проблемам, но сами мы вопрос решить не могли, он требовал коллективного обсуждения. И мы сказали: «Мы изучим, из чего сумма долгов сложилась и при каких обстоятельствах, тогда и выскажем свое мнение по этому вопросу». Нам ежедневно привозили почту из Советского Союза. У нас тогда летал тихоход Ил-12. Из Москвы до Белграда лететь нужно было много часов, с дозаправкой в Будапеште. Мы попросили разрешения у Югославии выделить нам аэродром, который мог бы принимать самолет-бомбардировщик Ту-169, чтобы оперативнее получать почту. Этот бомбардировщик по тем временам оценивался как лучший в мире. Правда, дальность полета у него была только европейского радиуса действия. Позднее на базе Ту-16[130] был создан пассажирский самолет Ту-104.
Югославы согласились. Прилетел наш самолет. Он произвел на них очень сильное впечатление. Не стану отрицать, что мы воспользовались этим самолетом, чтобы возбудить заинтересованность Югославии. Хотели продемонстрировать, что СССР располагает мощной армией и современным вооружением, в том числе авиационным. Югославы нас поняли. До моих ушей доходило (информировали наши агенты), что они восприняли это как демонстрацию военной мощи. Мы дали возможность увидеть, что наш новый самолет соответствует самому передовому уровню развития науки и техники. Постепенно встречи и беседы, продолжавшиеся ежедневно, становились теплее. Лед, который замораживал наши отношения, таял. Колкостей в разговорах стало меньше, беседы приобретали товарищеский характер. Однако сохранялась некоторая настороженность и у них, и у нас. Больше других понимание дела проявил товарищ Тито. И не только как глава делегации. Конечно, он имел больше возможностей выбирать время для ответных реплик. Видимо, у них было намечено распределение ролей при переговорах: кто и какими аргументами должен пользоваться с тем, чтобы свалить на нас вину за создавшиеся отношения. Не на нас персонально, а на Сталина. Тут они были правы. Мы тоже исходили из этих позиций, когда ставили задачу нормализации отношений. Но, повторяю, внутренне еще не были подготовлены к тому целиком, духовно не освободились еще от рабской зависимости, в которой находились у Сталина.
Югославия же на меня произвела хорошее впечатление. Очень понравился ее народ. Я не придавал при этом особого значения критическим репликам в наш адрес и славословию в адрес Тито. Мы-то знали технику такого дела: специально выделяли людей в определенных местах и отрабатывали, кто будет выкрикивать: «Отец родной! Ура Сталину!» и прочее. Все разрабатывалось по сценарию партийного руководства. Если нужно было проявить негодование по ходу доклада против мирового империализма, то тоже все распределялось: кто сделает и в какой форме. Особенно часто разыгрывались такие спектакли, когда в 20-е годы велась борьба против оппозиции. Хотя многие тогда были искренни, но постепенно театральщина стала преобладать. Я сам был участником таких дел и выполнял эту роль. Тогда мы верили, что Сталин отражает интересы народа, и совершали все из честных побуждений. Свой опыт я переносил и на Югославию, считая, что и там все разыграно по сценарию, разработанному руководством.