– Брысь!
Я успел еще захватить горсть изюму и спокойно исчез. Он был взбешен!
Мистер Куртнэй – адвокат, его контора на площади, близ суда. Я хорошо его знаю, потому что он часто приходит к нам. Он ужасно надменный, прямой, как будто аршин проглотил. Голос у него глубокий-преглубокий – из самых его сапог. Сердце у меня забилось, до того мне было страшно, но я хотел довести шутку до конца, а потому спросил его:
– Это выставка?
– О чем ты? – спросил он, глядя на меня с высоты своего роста.
– Сью сказала, если я зайду в контору мистера Куртнэя, то смогу видеть то, что здесь снято, – говорю я и даю ему портрет с надписью: «Потрясающий экспонат».
Ужасно забавно видеть физиономии людей, когда они рассматривают свои собственные фотографии!
Примерно через минуту он пинает меня ногой, но я успеваю увернуться и убегаю.
Я слышал, как он бубнил что-то вроде «засужу!» и «скандал!». Я мог бы и сам арестовать Сью – за то, что она драла мне уши. Надеюсь, он подаст на нее в суд и я смогу защищать ее права.
Если я буду продолжать писать, то не попаду в постель раньше полночи. Зеваю, как засыпающая рыба. Итак, до свиданья, мой дневник, до следующего раза; карточки я разнес все еще перед обедом. Думаю, выйдет изрядная кутерьма.
Лопаюсь от смеха, когда вспоминаю человека, которому я отдал «портрет осла». Он выглядел, как увядший салат. Мне кажется, он заплакал. Когда я вернулся домой к обеду, девочки упрашивали маму позволить им устроить на будущей неделе званый вечер. Не думаю, что кто-нибудь из их кавалеров придет, но мне до этого нет дела. Отчего они позволяют себе так обращаться с моими ушами, если хотят, чтобы я относился к ним хорошо?
P. S. Готов поспорить, левые уши сестер горят сейчас не хуже моих[6]!
Глава 3. Званый вечер
Уже больше недели как у меня не хватает духу взяться за дневник. Бедный мой дневник! Свидетель моих горестей, у тебя я хочу искать утешения. На твоих листах я опишу свои несчастья. Мне и теперь еще больно сидеть на стуле, но для тебя я постараюсь стерпеть. Все началось в тот день, когда я отнес нашим знакомым карточки. Девочки приставали к маме, чтобы она устроила вечер, и мама, наконец, согласилась; тогда они повеселели и стали составлять список тех, кого хотели пригласить. Все три работали прилежно, как пчелки, а я вел себя хорошо, сидел в кресле и спокойно слушал, потому что очень устал. Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год. Мои сестры были в отчаянии, потому что знали, что она пробудет у нас с неделю и будет на вечере.
«…Как вдруг звонок, и входит никто другой как тетя Бетси, которая живет в Гоппертауне и навещает нас дважды в год.»
Когда Лили узнала об этом, у нее сделалось злое лицо.
– Старая перечница, – сказала она, – вечно притащится некстати.
– Можешь не сомневаться: она останется, – сказала Бесс. – Стоит ей услышать о вечере, и она наденет свое старое зеленое шелковое платье, в котором она похожа на цаплю, и это свое желтое диванное покрывало с ее ужасными лиловыми перчатками.
– Она до смерти нам надоест, – сказала Сью.
Я возлагаю надежды на тетушкино богатство, но она до того старомодна, как будто вылезла из Ноева ковчега[7].
Ной – картина Джеймса Тиссо (1836–1903)
Поэтому, когда я услышал, что они не хотят, чтобы тетя осталась на вечер, то тоже стал желать, чтобы она уехала. Сказать по правде, совесть у меня была нечиста из-за тех фотографий, которые я отдал из мести. Ах, это ужасно – иметь нечистую совесть; она давит, как свинец. Я жалею о том, что сделал, но не стоит плакать о разлитом молоке, а потому я решил сделать что-нибудь для моих сестер, чтобы загладить свою вину. После чая я остался в гостиной один на один с тетей и сказал ей:
Ноев ковчег – большая и довольно дорогая игрушка. Часто приобретался состоятельными тетушками (и дядюшками) в подарок племянника
– Тетя, хочешь сделать счастливыми моих сестер?
– Про что это ты говоришь? – спросила она.
– Видишь ли, если этого ты хочешь, то уезжай, пожалуйста, до нашего вечера. Они не хотят, чтобы ты была на нем. Я слышал, они так говорили. Только не говори никому, что я это сказал тебе, а уезжай обратно накануне будущего четверга, а я всю жизнь буду тебе за это благодарен.
Мне кажется, что нехорошо было с ее стороны обозлиться, когда я так вежливо говорил с ней, и совсем уже гадко было сейчас побежать и все рассказать, когда я нарочно просил ее не выдавать меня; она сделала это так скоро, как только могла, а на другой день ускакала и сказала, что никогда в жизни ноги ее не будет у нас.
Но это еще не все. Кажется, папа занял у нее денег, потому что времена так плохи, а она стала попрекать его, что он дает вечера на занятые деньги. Всеобщая злоба обрушилась на бедного восьмилетнего мальчика. И еще кое-что другое обрушилось на меня. Не стану вгонять тебя в стыд подробностями, достаточно сказать, что они никогда не испортят ребенка – уж розги-то они не жалеют[8]! Но Бетти пожалела меня и приготовила мне мягкое сиденье из подушки. Я не хочу выходить, чтобы мальчишки чего не заметили.
Старинная новогодняя открытка. К послушным детям приходит Святой Николай (он же Дед Мороз), а к непослушным – Крампус. Пучок веток в руках Крампуса – совсем не метла без ручки. Это розга.
Как медленно идет время. Я бы не побоялся сделаться Робинзоном[9]
Все время волновался из-за этих фотографий. Я боялся, что каждую минуту может выйти выйти наружу то, что я наделал. День проходил за днем, наконец, настал вечер, когда должно было собраться общество. Бетти нарядила меня в новый костюм, повязала мне самый красивый галстук и вылила целый литр духов на мой носовой платок; сестры с полчаса твердили мне, как я должен себя держать, если не хочу, чтобы меня послали спать, и, наконец, пустили меня в залу. Весь дом был освещен, везде стояли букеты, был также человек, чтобы играть на рояле. У меня слюни текли при мысли о мороженом и о пирожном, об апельсинах и желе, о цыплятах и бутербродах, которые были приготовлены в столовой. Девочки были такие хорошенькие в белых платьях, в локонах, с блестящими глазками и с цветами в волосах.
Стало собираться общество; приехали все молодые девушки, которые бывают у нас; пробило девять часов, а единственным кавалером был доктор Мур, который собирается жениться на Сюзанне.
Сестры стали беспокоиться.
Ух, как меня пробирала совесть! Дрожал я до самых пят. Человек у рояля играл и играл. Две девицы взяли друг дружку за талии и стали вальсировать, но это, кажется, не слишком доставляло им удовольствие.
Часы пробили половину десятого. Я сказал себе: «Бомба заряжена, фитиль подожжен, сейчас будет взрыв!»
Гости начали шептаться, а сестры имели такой вид, как будто готовы были попрятаться в мышиные норки. И вот раздался громкий звонок, все лица просветлели; но это была Бетти: она принесла карточку и передала ее сестрам. Это был не отказ, а только фотографическая карточка, на которой они сделали надпись и которая должна бы лежать в их письменном столе. Опять звонок, еще одна фотография. Было еще звонков двадцать, и каждый раз являлись новые карточки, еще и еще. Под конец пришли двое молодых людей. Я сразу понял, почему они пришли. На их карточках было написано: «О, ты, сердечный друг» и «Слишком великолепен, чтобы остаться надолго!». Этот служил в сапожном магазине и не понял шутки. Мисс Гопкинс все время посмеивалась, а сестры едва не плакали. Ужин был прекрасный, но я знал, что вечер испорчен. Я был так неспокоен, что должен был остановиться на пятой порции мороженого.
– Если бы я только знала, кто это сделал, – говорила Сюзи доктору, – я бы готова была его убить! И я бы сделала это! Подлая, низкая и коварная шутка! Ненавижу такие выходки! Все они теперь злы на нас. Мы никогда этого не поправим. Нам нужно будет переехать в другой город. Я никогда больше не посмею показаться на улице. Ах, как бы я хотела узнать, кто это сделал!
– Быть может, Жоржи объяснит нам это, – сказал доктор и пристально посмотрел мне в лицо.
– Нет-нет, – ответил я. – Может, это был Таузер? Я дал ему погрызть несколько карточек; вдруг он выронил их на улице?
– Так ты, значит, держал их в руках? – вспылила Сюзи.
Ну вот, пришла беда – отворяй ворота. Кот выскочил из мешка. Я убежал и лег спать. Я не хотел видеть, как гости будут уходить. Я лежал и думал, и думал. Я знал, что меня опять будут драть; а я и от прошлого-то раза еще не оправился! Похоже было, что мне не пережить правосудия, которое ждало меня утром.
Я не мог сомкнуть глаз и решил бежать из дома. Тетя Бетси жила от нас всего в пятидесяти милях по железной дороге. Я там один раз был. В копилке у меня лежало два доллара. Месяц светил так ясно, как будто был день. Я встал, оделся, взял копилку, сполз по лестнице тихо, как мышь, отворил дверь и очутился на дворе. Я побежал к станции так скоро, как только мог. Было уже светло. Товарный поезд стоял на рельсах и пускал дым. Я улучил момент и влез в пустой вагон. Скоро зазвонили, и мы тронулись.
«Скоро зазвонили, и мы тронулись…
– Прощайте, друзья мои! – сказал я. – Этот злой мальчик не будет больше огорчать вас. Он уезжает и будет ждать, пока гроза не пронесется мимо.
Покачивание вагона меня скоро убаюкало, и я задремал.
– Кто это? – спросил вдруг суровый голос.
– Это я, маленький Жоржи, – сказал я. – Я заплачу за проезд. Вот моя копилка с двумя долларами, возьмите себе сколько нужно.
– Как ты сюда попал? – спросил незнакомец.
– Я убежал из дому, потому что я всегда что нибудь напрокажу. Вы, верно, кондуктор?
– Конечно! – сказал он и засмеялся. – Ты где хочешь слезть?
– В Гоппертауне, – ответил я. – И я думаю, что останусь там, пока не вырасту, потому что иначе мои сестры умрут старыми девами.
Глава 4. Бегство
Прошлый вечер мне пришлось оборвать свой рассказ, потому что в комнату пришла мышь, и я стал ловить ее. Я разбил кувшин для умывания, когда бросил в нее башмак, но мыши не поймал. Итак, мы с кондуктором разговорились. Я рассказал ему про моих сестер, про тетю Бетси и про всех. Ему стало жаль меня; он не хотел брать с меня денег. Он сказал, что когда он был в моем возрасте, то его аккуратно драли каждый вечер, и советовал мне привыкнуть к этому и не брать в голову.
Mus musculus (лат.) – мышь домовая, обыкновенная
– Лягушка привыкает к тому, что с нее сдирают кожу, – сказал он, – не мешай твоим сестрам выходить замуж: женихи нынче редки. Война в Европе сильно поубавила число мужчин.
Я буду любить кондуктора до конца дней, он был так любезен со мною. Кажется, пробило девять часов утра, когда мы приехали к месту, где я хотел выйти; мы пожали друг другу руки и простились, как старые друзья. Я думаю, что не сделаюсь охотником на буйволов, когда вырасту большой, а пойду лучше в кондуктора. Вот чудесная жизнь! Можно кататься даром, сколько угодно, На станции было несколько мальчишек, которые очень удивились, когда я вышел из товарного поезда. Они познакомились со мною, и мне пришло в голову, что я могу немного поиграть, прежде чем сказать тете Бетси, что приехал, чтобы остаться у нее. Но оказалось, что это были скверные мальчишки, очень дурные. Они отняли у меня мою копилку, разорвали мой новый костюм и забросали меня грязью.
Реклама! Реклама! Не гнется, не мнется, никогда не порвется! (Торговая марка зарегистрирована)
Был уже полдень, когда я пришел к тете Бетси. Я не чувствовал голода, пока не услышал запаха пекущихся пирожков. Тетя сидела одна за обедом.
– Господи, помилуй, Жорж Гаккет! – вскричала она и уронила свой нож, так что отбился кусок тарелки. – Откуда ты? Что это с твоим костюмом? Кто расцарапал тебе лицо?
– Тетя Бетси, – сказал я, – не хочу лгать, я убежал.
– Убежал! Убежал из твоего родного дома, от твоего доброго папы, от твоей дорогой мамы, от твоих славных, хороших сес…
Тут она вдруг остановилась, точно у нее что-то застряло в горле. Понимаете, она вспомнила, как те не хотели, чтобы она была на их вечере.
– Не удивляюсь, – сказала она потом, – эти девчонки способны кого угодно выгнать из дому. Расскажи мне все, мое бедное дитя!
Я объяснил ей всю историю. Я сказал ей также, что у меня сердце обливается кровью, потому что я тогда так рассердил ее. Когда я рассказал ей про фотографии, у нее засверкали глаза, так она обрадовалась, что мои сестры попали в глупое положение.
– Ты поступил нехорошо, Жорж, но мальчуганы всегда останутся мальчуганами. Меня радует, что ты приехал ко мне. Пойди теперь в кухню, умойся и приходи поскорее, а то цыплята остынут.
– Обещаешь ли ты мне, тетя, не писать им, где я?
– Если они не узнают об этом, пока я им не напишу, – сказала она коротко, – то ты останешься у меня, пока не вырастешь большой.
Видно было, что она возненавидела всех моих родных, потому что я рассказал ей, что они не хотели ее пригласить на вечер. Она так накормила меня, что я должен был остановиться на третьем куске паштета, зашила мою куртку и была так добра ко мне, как только возможно.
Но не пробило еще и четырех часов, как от папы пришла телеграмма: «Не у вас ли Жоржи?»
Тетя телеграфировала в ответ: «В чем дело?». Так они и не узнали, здесь я или нет. Я забыл сказать, что взял с собою дневник, который завернул в свой носовой платок, а также чистую рубашку и пару чулок. Это умывальник тети Бетси я разбил, когда хотел поймать мышонка. Он – кувшин, а не мышонок – был из такого уморительного голубого фарфора, и тетя Бетси сердилась. Я боялся, что она за это отошлет меня домой. Я уже два дня здесь, она держит меня только назло моим, но – ох! – она заставляет меня трудиться, как раба. Это уже начинает мне надоедать. Мне приходится рубить котлеты и даже чистить бобы – просто стыд! Она не позволяет мне играть с другими мальчиками. Я уже два раза ходил на станцию искать кондуктора, хочу просить его отвезти меня назад. Он это сделает, я знаю.
Тоска по родине – что-то ужасное! Четыре долгих, долгих дня и ночи. Как медленно ползет время, как улитка. Я в отчаянии. Нет денег, нет друзей и возможности увидеть кондуктора. Сегодня мне пришлось очистить двенадцать четвертей[10] брусники!
* * *
Счастливец! Опять дома! Слезы застилают мне глаза, когда я вспоминаю сцену, как мой отец с торжеством привез меня домой. Мама рыдала, сестры целовали меня, даже кухарка плакала, а Бетти держала фартук перед глазами. Весь город говорил обо мне. На станции меня ждала целая толпа народа. Нет, вот история-то! Папа был так зол на тетю, что не сказал с нею ни слова, когда приехал за мною, потому что все говорили, что я умер или меня украли.
Вот как я раздобыл денег, чтобы телеграфировать домой: тетя послала меня чистить бруснику для варенья, а я продал ягоды, пошел на станцию и телеграфировал: «Я у тети Бетси, скорей приезжай и возьми меня домой. Твой сын Жорж».
Мои сестры ужасно милые девочки. Я никогда, никогда во всю жизнь не буду делать ничего, что может их огорчить.
Сегодня вечером к чаю к нам пришел пастор. Его имя – Пемрод Небнизер Слокум. Он сказал, что ему двадцать шесть лет. Он бледен, носит белые воротнички и, как я заметил, очень любит девочек и сладкие печенья. Он погладил меня по голове – терпеть не могу, когда меня гладят по голове, – это прилично для малышей трех-четырех лет. Мне кажется, он старается понравиться Лили, но она его не хочет. Единственная душа на земле, о которой думает Лили – это Монтэгю Д. Джонс. Я сегодня как раз отнес ему письмо. Она дала мне десять центов, чтобы я никому этого не говорил. Он написал ответ и тоже дал мне десять центов.
Лили ожидала меня во дворе. Она быстро спрятала письмо в карман и побежала наверх. Что бы это значило? После чаю мы все пошли в залу. Мистер Слокум спросил меня, люблю ли я мармеладки, потому что я как раз положил одну себе в рот. Мы были одни у окна. Я сказал, что люблю и что всегда их покупаю, когда мистер Джонс мне дает денег за то, что я приношу ему письмо от моей сестры Лили. У него позеленело лицо, когда я это сказал. Потом он спросил, часто ли я их покупаю, а я ответил: каждый день. Он вздохнул слегка, как будто слишком много покушал, а потом сказал, что должен возвращаться в свой пансион[11] и писать проповедь.