– Личный штандарт Адольфа Гитлера! – тоненько выкрикнул мальчишка и ловко расстелил его, как скатерть, на длинном столе, за которым они все сидели.
Рем вытаращил глаза и побагровел. Встал Гесс и заявил, что фюрер должен иметь лейбвахе, личную охрану, которой требуется лейбштандарт, в котором должны содержаться все главные символы, а для штурмовиков с их более узкой задачей тоже есть вариант, и «наш товарищ Гиммлер сейчас его представит». Мальчик с усишками, пряча от Рема глаза, вытащил «вариант» – продолговатый черный треугольник с черепом и костями. Рем вскочил и, пыхтя от возмущения, схватил предполагаемого знаменосца за шиворот и вытолкал за дверь. Потом он ринулся к Гитлеру, но дорогу ему преградил Гесс. Такое уже случалось.
Если бы Гитлер и Рем хотя бы раз сошлись лоб в лоб, то снесли бы друг другу черепа, но между ними всегда вставал Гесс, и оба отступали, на шаг. И теперь, поорав, обменявшись обвинениями в стремлении «все подмять под себя», в конце концов на чем-то поладили и дружно выпили.
Уходя вместе с Гессом и Гитлером, магистр снова увидел того парня, которого едва не побил Рем. Гиммлер невозмутимо стоял возле двери и как будто чего-то дожидался. Мимо него прошел Гитлер, слегка хлопнув по плечу. Гесс остановился и что-то сказал. Гиммлер, опустив глаза, четко, по-военному, кивнул.
– Я велел ему пока отсидеться у Штрассера, в Ландсхуте, – объяснил Гесс магистру уже в машине. – Потом я его верну. – И обернувшись к Гитлеру, кутавшемуся в плащ на заднем сиденье, добавил: – Клянусь моей верностью, Адольф, у тебя будет преторианская гвардия!
10
«Я не признаю ни этого правительства, ни этого государства! У меня есть моя родина, которую несколько государственных изменников трусливо предали в Кампьенском лесу. Государство, построенное на измене и предательстве, – незаконно. Это государство, именуемое Веймарской республикой, невзирая на все провозглашенные им свободы, должно быть уничтожено, Версальское правительство свергнуто, а изменники, купившие личную власть за немецкие земли, приобретенные ценою пота и крови наших предков и гения ее прежних правителей… эти подлые изменники должны быть осуждены и наказаны, как и следует наказывать за государственный грабеж и унижение нации, – смертью».
В этих словах Гитлера четко выражено то, что в начале двадцатых думало 99 процентов всех немцев. Похожие слова произносили лидеры все большего числа политических партий, и всякий раз – аудитория, будь то элитный охотничий клуб или толпа на площади – взрывалась аплодисментами.
Речь Гитлера, которую Гесс в «партийной хронике» приводит целиком, помечена 24 августа 1921 года. А 26 августа был убит Маттиас Эрцбергер, один из лидеров-центристов, тот, что в 1918 году подписал в Кампьене перемирие, положившее, по мнению националистов, начало процедуры большой государственной измены. Убит он был боевиками из группы «Консул», входившей в Германенорден.
А еще через день, 28 августа того же 21-го года, Германенорден оповестил (в частности через журнал «Хаммер») все свои тайные общества и политические организации об общем сборе для продления «черного списка предателей», в который войдут Эберт, Шейдеман, Ратенау, писатели и журналисты-республиканцы. Место и время этого сбора остались неизвестны. Но, похоже, мастера спешили, если судить хотя бы по тому, с какой скоростью было организовано другое событие, а именно – посвящение лидера НСДАП Адольфа Гитлера, который, не будучи посвящен, не мог присутствовать на съезде. А его присутствия желали. И магистр «Туле» вынужден был согласиться.
Уже 4 сентября Гесс в очередной хронике записал: «Трибун посвящен. Он делится впечатлениями». После точки – три креста, которые у Гесса всегда, начиная с писем родителям с фронта и до последнего письма из Шпандау в 1987 году, означали смех. Ниже – четыре рисунка зеленым карандашом, под ними подпись Гитлера, такая же, как на его ученических акварелях.
Первый рисунок представляет собой темный фон вокруг расплывчатой белой фигуры в длинном облачении, с повязкой на глазах и вытянутыми вперед и несколько вниз руками. Общий контур фигуры соответствует четвертой руне ас. Однако он противоречит сути первого этапа посвящения неофита, потому что руна ас помимо духовного посвящения и магической интуиции служит усилителем произносимой речи, а неофит на этом этапе вообще-то должен помалкивать.
Второй рисунок – та же фигура. Из ее слегка разведенных в стороны рук словно вырастают две руны зиг и уходят вниз, как молнии. То есть фигура выглядит как бы прикованной к подразумеваемой почве. Или подразумевается, что из почвы через руны поступает энергия?
Третий рисунок – классика жанра – над фигурой в балахоне два скрещенных меча.
Четвертый сначала кажется пятном грязи размером с три первых. Его лучше рассматривать через увеличительное стекло. На нем светлая фигура в балахоне идет по темному тоннелю, визуально несколько вверх, к свету в конце; над ней тонкий вогнутый свод; а выше – хаос: люди, пушки, орлы, пламя, стайки летящих копий, скрещенные мечи, дубы, на которых вместо птиц сидят танки, над дубами валькирии вперемешку с самолетами и еще какими-то летательными аппаратами, вроде летающих тарелок, и снова – пламя, люди, молнии, свастики, орлы и копья. Ключ к этому хаосу есть – это сама форма рисунка в виде неполной луны, упавшей а-ля Гербигер и вверх рогами: левый рог – это светлый конец тоннеля, по которому движется фигура, в правом, как жучок в щели, сидит руна дагаз, предпоследняя в футарке. Она похожа на латинскую букву икс, у которой связаны противоположные вертикальные концы. Руна дагаз толкуется, как высшая степень гармонии земного с небесным, а для посвященного – полное духовное перерождение и появление в новом облике.
Подытожу все это следующей записью из «хроники» Гесса в той же краткой временнóй цепочке, то есть от 13 сентября 1921 года: «Тайные силы, деньги и армия, тайные силы… Мы только с виду будем двигаться по кругу».
У меня есть некоторое сомнение в том, что четвертый рисунок сделан Гитлером – уж очень малы на нем фигурки, а Гитлер после войны страдал болезнью глаз. Снова Эмиль Морис? Едва ли, его к «хроникам» уже не допускали. Сам Гесс? Он рисовал, и неплохо, но к чему тогда эти его кресты, обозначающие смех? Не тот случай, чтобы иронизировать.
В общем, перефразируя поэта – все это было бы смешно, когда бы не было так страшно.
11
Когда этот человек шел по улице, сидящие у стен нищие-инвалиды, ветераны войны, даже самые опустившиеся, приподнимались на своих обрубках, выпрямляли спины в инвалидных тележках; женщины что-то шептали детям, и дети, замерев, провожали испуганными и благоговейными взглядами его плотную фигуру в генеральском мундире, с гордо поднятой головой. Иногда кто-нибудь из мужчин решался подойти, что-то сказать и, выслушав несколько слов в ответ, отходил с просветлевшим выражением лица.
В рабочей среде генералов не любили, презрительно называли «недовоевавшими забияками», но и там этот генерал был отдельным человеком, образцом храброго солдата, дорогим сердцу немца. Даже участие в Капповском путче, погубившее не одну репутацию, не нанесло ему урона, ибо в годы всеобщего цинизма и шкурного предательства он упорно демонстрировал пусть ложные, но принципы.
И конечно, не одна партия стремилась заполучить его в свои ряды!
Неверно, однако, думать, что Эрих фон Людендорф, а речь о нем, сразу признал в НСДАП своих. После провала первого путча генерал, не переводя духа, принялся готовиться ко второму. Он стал искать партию, но такую, которая сумела бы опереться на рабочих – главных виновников недавнего провала. Летом и осенью 1922 года Людендорф встречался с лидерами не менее десятка партий, но никто не дал ему четкого ответа на вопрос: как из треклятого лозунга «Свобода, равенство, братство» вычленить и поднять как знамя одно братство – сакральное братство всех немцев против сатанинских либеральных свобод и ненавистного коммунистического равенства.
И вот в ноябре 22-го года Рудольф Гесс делится со своим наставником Карлом Хаусхофером вставшей перед ним задачей – организовать встречу с Людендорфом, который уже дал на нее согласие, однако выразил пожелание, чтобы присутствовали максимум трое: лидер и еще пара приличных людей.
– Значит, Адольф, я и, может быть… Рем? – вслух рассуждал Гесс.
Но Хаусхофер резко мотнул головой:
– Ни в коем случае! Распущенность Рема не покроет его фронтовых заслуг. Лучше пригласи Штрассера.
Теперь Гесс поморщился: «Ну уж нет! Грегор Штрассер замордует старика своим социализмом да еще прихватит с собой братца Отто, а тот вообще…»
– Выходит, приличных людей у вас раз да два?! – усмехнулся Хаусхофер. – Ладно, Руди, дам тебе совет. Все равно на этой встрече Адольф никому и рта не даст раскрыть, так что поищи кого-нибудь просто для солидности – боевого, с наградами. Помнишь, ты мне сказал, что к нам на первый курс пришел тот капитан, последний командир эскадрильи «Рихтгофен». Ты говорил, у него кроме Железного креста еще орден Льва с мечами, орден Карла Фридриха, «За заслуги»… Вот кто вам нужен! Старику будет приятно!
Гессу повезло: бывший командир 1-й эскадрильи капитан Геринг, несмотря на яростные попытки заработать, требовавшие постоянных отъездов, и бурный любовный роман с замужней шведкой, оказался в Мюнхене. Они встретились за кружкой пива, поговорили, но расстались как-то неопределенно. Может быть, оттого что Геринг пришел с приятелем, который все время скалил зубы да острил, а Гесс не мог поставить его на место, поскольку этого парня звали Эрнст Удет и он был самым результативным немецким асом, пережившим войну: 62 победы – не шутка, при том, что у Геринга было 22, а у Гесса – вообще ни одной.
Но Рудольф сделал еще попытку и положился на ораторский дар Гитлера. Он пригласил Геринга прийти в воскресенье на Кёнигсплац, где фюрер собирался выступить.
Геринг пришел. Во время речи Гесс встал с ним рядом, собираясь комментировать некоторые пассажи, которые, возможно, будут тому непонятны. Но этого делать не пришлось. «Наши боги вмешались», – позже напишет Гесс. «Вмешательство» заключалось в том, что когда Гитлер влез на грузовик, с которого выступали ораторы, пасмурное ноябрьское небо внезапно прорезал шальной, солнечный луч и ударил в лицо оратору. От этого «божественного» удара Гитлер ослеп, взмок, осатанел и с третьей фразы впал в истерику, сам будучи в полной уверенности, что провалится. Он говорил как человек, которому нечего терять, и толпа это оценила. Уже через несколько минут вокруг Геринга все орало, металось и выло в одобрительном экстазе. Это его необычайно возбудило; его восхищенный оратором взгляд то и дело возвращался в толпу и бегал по орущим лицам – жадно и ревниво.
«Всё. Он наш», – сказал себе Гесс.
И не ошибся.
12
Осень 1922 года едва не свела Гитлера с ума. Во-первых, Дитрих Эккарт, только что вернувшийся из Италии, поделился впечатлениями о так называемом «походе на Рим» во главе с горластым парнем по имени Бенито Муссолини: толпа вонючих оборванцев так перепугала миниатюрного короля Виктора Эммануила, что тот предложил тридцатидевятилетнему журналисту сформировать кабинет министров.
– Хорошо этому дуче! Вот что значит монархия, – чуть не рыдал Гитлер. – От монархии до диктатуры один шаг! А из республиканского болота, куда ни шагни – одна топь! Да мы все передохнем, пока в этой стране что-нибудь изменится!
В перерыве между его воплями Эккарт вставил продуктивную идею – позаимствовать и пересадить на немецкую почву первое слово из названия созданного Муссолини союза – «Фашио ди компаттименто». Гесс сделал об этом краткую запись в своей «хронике», дав толкование этого латинского слова – объединение, союз, связка или пучок прутьев, которые ликторы (во время военных походов почетная стража высших древнеримских чиновников) носили перед ними в знак их власти, вкладывая в такую связку топорик.
Но Гитлера сейчас терзало только одно слово – «Муссолини». Ведь этот горлопан, будучи не намного старше, уже достиг того, к чему Адольф еще и не приблизился! Гесс его подбадривал грядущей встречей с Людендорфом, но Гитлер и тут предвидел одни мучения. Он вбил себе в голову, что не понравится генералу.
– Я знаю, я чувствую, – твердил он.
Перед самой встречей, когда Гесс уже остановил машину возле отеля «Байрише Хоф», Гитлер закрыл глаза и сказал: «Я буду молчать. Делайте что хотите».
Геринг, приехавший с ними – чрезвычайно эффектный при всех орденах, однако догадывавшийся о своей декоративной роли, с удовольствием из нее выскочил: «Вы просто устали, – сказал он Гитлеру. – Пока вы сосредоточитесь, я займу внимание генерала».
Без четверти шесть они уже сидели за столиком. У Гитлера так потели ладони, что он без конца вытирал их салфетками и, скомкав, бросал на пол. Выглядело это довольно неопрятно, и Гесс позвал было официанта, чтобы тот все собрал, но пробило ровно шесть, и в дверях появился Людендорф. К счастью, его первый взгляд упал не на ожидавшую его компанию, а задержался на их охране – четверо крепких парней стояли навытяжку с внешней стороны кабинета: ветераны-штурмовики, «красавцы»: один без глаза, другой без уха, которое ему в рукопашной отгрыз румынский солдат; третий весь в шрамах…
– Это что за берсерки? – пошутил Людендорф, еще раз с явным удовольствием оглядывая охранников (Гесс в это время успел кое-как загнать ногой под стол набросанные Гитлером салфетки).
– Лучшие среди асов! У каждого своя история! – лихо соврал Геринг.
Генерал широко улыбнулся. А Гесс слегка покраснел: он отнюдь не был уверен, что их новый товарищ имеет в виду мифических асов из страны Асгардов, то есть что Геринг понимает язык избранных.
Так или иначе, но разговор начался с благожелательной ноты.
– Я прочел двадцать пять пунктов вашей программы; не всё мне по душе, но я предпочитаю людей, имеющих убеждения, людям, имеющим взгляды, как предпочитаю битых солдат прыщавым студентам. Но… вот я слышал, вы не приемлете христианство, – вдруг повернулся Людендорф к Гитлеру, – я не религиозен, но есть вещи святые, неколебимые. Что скажете?
– Скажу, мой генерал, что вера не позволяет отделять грехи от ошибок. Для политика это неприемлемо, – отчеканил Гитлер.
У Людендорфа скакнули вверх брови. «Хм», – только и произнес он и налил себе коньяку.
– Христианство – упадническая, печальная, лунная религия; ее носители трусливы и слабы. Мы – арии, люди солнца… – начал было Гесс, но увидел, что их гость нахмурился.
– Если позволите, мой генерал, я сформулирую основную мысль стратегической политики НСДАП, – опять встрял Геринг. – Мы рабочая партия. С рабочими нужно оперировать простыми арифметическими действиями: сложить, вычесть, остаток… Возьмем, по примеру штабных учений, две армии – красную и синюю. Если из красных вычесть синих или наоборот – из синих вычесть красных, что останется?! Вот она, суть гражданской войны. Мы же предлагаем, соединив синих с красными, вычесть все нечистое: евреев, африканцев, цыган… Что в остатке? Единая нация, очищенная от скверны. Вот так примерно мы объясняем рабочим, – поспешно добавил Геринг, потому что Людендорф сморщился, не столько от ломтика лимона, сколько от его слов.
«Мы говорили час, – записал в “хронике” Гесс. – Пожимая нам на прощание руки, Л (Людендорф. – Е. С.) сказал, что он “предпочитает прозрачную воду, даже если в ней не водится форель”. Полагаю, ответ прозрачен, и в нашу пользу. Рем, которому я передал разговор, считает также. <…>
Рем поставил вопрос об униформе. Он сказал, что где-то на австрийских складах валяется партия “тропических” рубашек для бывшей кайзеровской армии. Как быстро прошли эти три романтических года! Я стал утилитаристом и, пожалуй, теперь слетал бы в Вену за рубашками».