– Направил по ложному следу за одноруким, одноглазым?
– Прости, что первое в голову пришло, то и сказал. Я ж не думал, что она в самом деле в парк пойдет.
– А она пошла. Лысый, знаешь, где я ее нашел? – Если бы Марта не видела Арсения, то подумала бы, что говорит кто-то другой, так сильно, почти до неузнаваемости, изменился его голос. – Я нашел ее на кладбище… А у меня флейта, если ты еще не заметил…
– Матерь божья! – Она так и не поняла, испугался ли Лысый на самом деле, или эти двое по-прежнему разыгрывали перед ней комедию. – Крысолов, я не подумал…
– Плохо. Плохо, что ты не подумал. – Арсений – или теперь уже Крысолов? – потрепал по загривку пса.
Марта выбила из пачки последнюю сигарету – слишком много выдалось этой ночью стрессовых ситуаций, – закурила. Значит, вот он какой – великий и ужасный Крысолов, человек, о талантах которого ходят легенды! Странный. Да, странный, но на первый взгляд совершенно обыкновенный. Однорукий, одноглазый… идиот. Ей вдруг стало до слез обидно: за свою наивность, за чужую дурость, за ни за что проданную душу, за враз потерявшую флер таинственности сказку о великом и ужасном Крысолове, за загубленные туфли, черт возьми! Если бы он, этот самонадеянный паяц, хотя бы извинился, если бы он хоть попробовал загладить свою вину, наверное, она попыталась бы его простить. Но он не собирался, он смотрел на нее с интересом энтомолога, изучающего новую букашку, и желтые стекла его дурацких очков хищно поблескивали.
– Ты думаешь, я специально над тобой издевался? – спросил он с вежливой улыбкой.
Именно так она и думала, но отвечать не стала, лишь глубоко, до покалывания в легких, затянулась сигаретой. Сейчас бы встать, послать эту самонадеянную сволочь к черту и уйти. Она бы и послала, но в самый последний момент перед внутренним взором всплыло лицо Наты, а в ушах зазвучал ее голос: «Марта, ты дрянь, но в тебе течет моя кровь. Я все улажу». Теперь пришло ее время платить по счетам. И если Нате нужен Крысолов, она наплюет на гордость и обиды и сделает все от нее зависящее, чтобы он не отказался ей помочь.
– Я не издевался. – Крысолов правильно понял ее молчание. – Я хотел убедиться.
– В чем?
– В том, что тебе действительно нужна моя помощь.
– Мне не нужна твоя помощь! – Она в раздражении махнула рукой, и пепел с сигареты просыпался на скатерть. Лысый неодобрительно покачал головой, но предпочел промолчать. – Твоя помощь нужна одному человеку, близкому мне человеку…
– Как знать. – Крысолов побарабанил пальцами по столу, посмотрел на Марту поверх очков. Она так и не поняла, что он хотел сказать этим своим «как знать». Сейчас ее интересовало только одно – согласится ли он ей помочь.
– Я согласен. – То ли Мартины мысли были написаны у нее на лице, то ли Крысолов и в самом деле обладал нечеловеческой проницательностью, но на вопрос он ответил раньше, чем тот прозвучал. – Назови адрес. Завтра я подъеду.
– Записывать не будешь? – Ей бы поблагодарить, ведь это огромная удача, что он согласился, а она задает глупые вопросы.
– Он запомнит, – вместо Крысолова ответил Лысый и растянул губы в вежливой улыбке.
– Значит, с памятью у однорукого, одноглазого дядьки в дождевике все в порядке! – Злиться на Крысолова было никак нельзя, а вот поставить на место этого лысого идиота ей никто не запретит. – Господи, какое счастье!
– Я уже извинился. – Бармен смахнул в ладонь упавший на скатерть пепел, припорошил им свою макушку. – Виноват, милая барышня, каюсь!
– Паяц.
– Паяц, если вам будет так угодно.
– Вот тут адрес и контактные телефоны. – Марта положила на стол визитку Наты.
Крысолов, не глядя, сунул визитку в карман джинсов, натянул куртку и кепку, зажал под мышкой флейту. Пес, снова придремавший у его ног, вскочил, тряхнул башкой и грозно клацнул зубами.
– Мы будем ждать тебя в час дня. – Марта следила за манипуляциями Крысолова с брезгливой настороженностью.
– В восемь вечера. – Он обернулся, посмотрел на нее поверх очков. – Я приеду в восемь вечера.
Все, сказал – как отрезал. Вроде бы и вежливо, а попробуй возрази. Это же он ей делает одолжение, а не она ему. Хотя какое уж тут одолжение! Еще неизвестно, сколько он запросит за свою… консультацию.
– До завтра. – Крысолов остановился в дверях, прощально взмахнул рукой. – Был рад познакомиться.
– А уж я как рада, – буркнула Марта себе под нос.
– Повезло, – сообщил Лысый, когда за Крысоловом захлопнулась дверь. – Он в последнее время с клиентами почти не общается. Творческий кризис… Я думал, что и тебя пошлет, а оно во как! Слушай, – он перегнулся через стол, посмотрел на Марту с отеческой заботой, – ты на него не обижайся. Он вообще-то хороший парень. Ну, может, малость с придурью.
– Ага, я уже заметила, – Марта резко встала, – вы тут все малость с придурью!
* * *
Кофе горчил. От этой почти хинной горечи не спасали ни три ложки сахара, ни плитка швейцарского шоколада. Ната оставила чашку, поймав настороженный взгляд домработницы Зинаиды, раздраженно взмахнула рукой.
– Иди уж! Что стала? – сказала нарочито строго.
В том, что проблемы не в кофе, а в ней самой, Ната знала как никто другой, но прислугу привыкла держать в строгости. Впрочем, Зинаида за тридцать лет верной службы все хозяйские странности выучила наизусть, потому на строгость не обижалась, позволяла себе с Натой такое, что не всякий из домочадцев мог позволить.
– Так нешто невкусно, Ната Павловна? – Круглое, побитое оспинами лицо Зинаиды сморщилось, пошло складочками. – Так, может, я чайку заварю – липового, как вы любите? А, Ната Павловна? Или, может, сливочек в кофей добавить для вкусу?
– Господи, Зинаида, какие сливочки?! – Ната достала из серебряного портсигара сигарету, щелкнула зажигалкой. – Пепельницу лучше подай!
– Доктор вас, Ната Павловна, предупреждал, чтоб курили поменьше. – Зинаида бухнула на стол хрустальную пепельницу, неодобрительно покосилась на сигарету. – А вы что? Все смолите и смолите, что тот паровоз!
– Зинаида! – Ната хлопнула ладонью по столу с такой силой, что серебряная ложечка на тончайшем фарфоровом блюдце тихо звякнула. – Зинаида, ты домработница или нянька моя? – спросила она уже спокойнее.
– Так если ж вы, Ната Павловна, словно дитя малое, если ж предписания не выполняете, – засопела Зинаида. – А кто вам еще в этом доме правду скажет? Вы ж тут всех в черном теле… – она испуганно ойкнула, прикусила язык.
– Ну, договаривай, раз уж начала. – Ната с наслаждением затянулась сигаретой. – Кого это я тут в черном теле держу? Ты говори-говори, а то ж мне в этом доме, кроме тебя, никто правды не скажет.
Прежде чем ответить, Зинаида поправила и без того расставленные в идеальном порядке столовые приборы, посопела многозначительно.
– А вот и скажу! – заявила с отчаянной решительностью. – Хоть режьте меня, Ната Павловна, хоть вешайте, а с Марточкой вы несправедливо обходитесь. Она ж вам единственная родная кровиночка, а вы с ней хуже, чем с прислугой. Вон Эдик, шалопут, на прошлой неделе машину разбил! А вы что же? А вы ему сразу денег на ремонт! Анастасия мечется все, себя ищет, понимаешь ли! То ей Париж, то Лондон! То ей живопись, то дизайн! Она, видите ли, натура тонкая! А Верочка? Верочка наша то с одним ухажером, то с другим! Для мужского журнала, я слыхала, в голом виде снялась. – Зинаида строго поджала губы, сложила на груди пухлые руки.
– Ну, скажем, не в голом, а в полуобнаженном. – Ната стряхнула с сигареты пепел, бросила быстрый взгляд на часы. Время у нее есть, до назначенной встречи еще целый час. Можно собраться с мыслями, еще раз прокрутить в голове то, что она собирается сказать Крысолову, но и Зинаиду послушать будет не лишним, она иногда очень толково рассуждает. – Опять же, у Верочки фигура такая, что ее не грех показать. Это мы с тобой, Зинаида, старые кошелки, а ей сам бог велел.
– Скажете тоже – кошелки! – Непонятно, за себя или за них обеих обиделась домработница. – Вы, Ната Павловна, хоть и в годах, а до сих пор красавица такая, что глаз не отвести.
Вот она – простота в первозданном ее проявлении! Красавица в годах! Да, в годах, а еще в инвалидной коляске…
– Только вы меня не путайте, – спохватилась Зинаида, – я не про то сейчас.
– А про что же? – Ната подъехала к настежь распахнутому французскому окну, полной грудью вдохнула густой, терпко пахнущий травами воздух. Гроза будет. На небе еще ни облачка, но Ната знает наверняка, грозу она научилась предчувствовать еще с детства. Может, потому до сих пор и жива, что всегда знает наперед, когда гром грянет…
– А все про то же! Илья, когда проворовался…
– Зинаида! – Ната нахмурилась. – Илья не проворовался, ему попался недобросовестный партнер.
– Ага, пятый партнер, и снова недобросовестный! – парировала Зинаида. – И вы его в пятый раз выручили.
– Больше не стану, – пообещала Ната, наблюдая, как закатное солнце золотит стены паркового павильона. – Ты меня знаешь.
– Так вот в том-то и дело, что я вас знаю, Ната Павловна! – Зинаида покосилась на дверь, перешла на жаркий шепот: – У вас шесть внуков…
– Уже пять. – Сердце больно кольнуло, а во рту снова стало горько, только на сей раз не от кофе, а от сигареты. – Максима больше нет…
Зинаида, уже вошедшая в раж, замерла, часто-часто заморгала белесыми ресницами, зашептала себе под нос что-то непонятное – то ли молитву, то ли проклятье.
– Что? – повысила голос Ната. – Знаешь ведь, не люблю я эти причитания. Все, нет Максима! Умер! – Сердце снова сжалось, колкой болью заставляя снова вспомнить то, что из памяти уже никогда не вытравить. Раннее утро, сонный парк и испуганный крик Зинаиды… Максим повесился. Привязал веревку к перилам, набросил петлю на шею и спрыгнул со смотровой площадки. Максим, самый странный, самый отчаянный и самый талантливый из ее внуков, он был почти таким же любимым, как Марта. Был… – Чем причитать, лучше портсигар подай.
– Земля ему пухом. – Зинаида перекрестилась и тут же неодобрительно покачала головой: – А доктор говорил…
– Зинаида! – Сердце чуть отпустило, ровно настолько, чтобы можно было сделать вдох. – Я сама себе доктор, а ты пока еще моя домработница, а не личный советник. Давай портсигар! И пепельницу уж заодно.
Эх, обманывали ее органы чувств: горчило не кофе и не сигареты, горечью выкристаллизовывались душевная смута и страх. Копились из года в год, почти никак себя не проявляли, а теперь вот травят…
– Максим сам себя сгубил. – Зинаида взяла со стола пепельницу. – Наркотиками этими треклятыми.
Может, сам, а может, и не сам… Ната щелкнула зажигалкой, прикуривая, взмахнула рукой, отгоняя от лица облачко дыма.
– Жалеете его, Ната Павловна? – Домработница застыла с зажатой в руке пепельницей, посмотрела жалостливо и настойчиво одновременно.
– Жалею, – Ната кивнула, забрала пепельницу, пристроила у себя на коленях. – Я их всех жалею.
– Так уж и всех? – Зинаида покачала головой. – А отчего ж вы с Мартой тогда так неласково, Ната Павловна? Знаю, вы их всех вырастили, они вам все как родные, но Марта-то родная на самом деле, по крови родная.
По крови родная… Знает Зинаида, куда бить, чтоб больнее было. Может, и не нарочно, да только от этого не легче. И ведь не объяснишь, в себе все приходится держать: и про ту ночь, и про другую… Родная кровь… такая же черная. Тут одной только любовью не справишься, тут по-другому нужно. Знать бы еще, как по-другому. Пять лет словно чужие, словно враги, по острию бритвы, так, что ноги в кровь. Где любовь, где ненависть – не разобрать. За такую услугу, за то молчание ненависть – самая верная плата. Но это только между ними, тут посторонним делать нечего.
– Ну, была девка шебутной, было дело. – Зинаида, если и поняла ее многозначительное молчание, то проигнорировала. – Ну, дурила по малолетству. А кто не дурил? Это ж Максим, царствие ему небесное, ее втянул. Он же всегда без тормозов был, а она такая… наивная, доверчивая.
Марта наивная?! Может, и была в детстве, только эта пора давно закончилась, выросла девочка, а она не усмотрела, упустила момент, когда черная кровь начала себя проявлять. Поначалу-то и не особо заметно было, права Зинаида – молодые все шебутные, но все равно смотреть нужно было за внучкой во все глаза, а она проморгала. Вот и платят они теперь обе, каждая по собственным счетам. Вот и горечи оттого прибавилось.
– Зинаида. – Ната многозначительно побарабанила пальцами по портсигару.
– А сейчас-то Марта совсем другая стала: денег у вас не просит, для мужских журналов голяком не снимается, машины по пьяной лавочке не разбивает, своим умом живет. Что ж вы с ней так-то? А, Ната Павловна? – Когда-то ярко-голубые, а теперь вылинявшие до невзрачно-серого глаза домработницы смотрели с укором. Нет, нельзя давать прислуге волю, даже такой преданной, как Зинаида.
– Вон пошла. – Ната загасила недокуренную сигарету, развернула коляску так, чтобы видеть только парк за распахнутым настежь окном. – Много говоришь, Зинаида.
За спиной послышалось многозначительное сопение. Обиделась. Теперь неделю станет молчать и дуться. Пусть лучше так, чем эти разговоры. Про себя и Марту она и так все знает, не помогут тут ни душеспасительные беседы, ни уговоры. А вот кто поможет, она сегодня вечером попробует выяснить. Скоро уже. Марта сказала, тот мальчик согласился. Хорошо, что она поручила это дело Марте. Ненависть сама по себе мощная сила, а ненависть, приправленная чувством долга, может горы своротить.
* * *
Клиентка жила вдали от городской суеты, но не в облагороженном, подогнанном под нужды сильных мира сего загородном поселке, а в самом настоящем имении, со старым парком, выложенной красным камнем подъездной аллеей, парковыми скульптурами, похожим на небольшую часовенку павильоном – все основательно, элегантно, с налетом аристократизма. Арсений припарковал джип неподалеку от входа в двухэтажный, сияющий белыми стенами особняк, поверх очков полюбовался изящными ионическими колоннами, окинул взглядом разбегающиеся от дома и исчезающие в глубине парка дорожки, распахнул дверцу, выпуская уставшего от долгой неподвижности Грима. Пес спрыгнул на землю, припал на передние лапы, принюхался. В этот момент он казался похож на поисковую собаку, одну из тех, что показывают по телику в криминальных репортажах. В каком-то смысле Грим и являлся поисковой собакой, только натаскан он был на нечто особенное.
– Ну, как тебе тут? – Арсений потрепал Грима по загривку, бросил взгляд на футляр с флейтой. Может, и не пригодится, но пусть находится под рукой на всякий пожарный. – Ничего странного?
Пес снова потянул носом пахнущий грозой воздух, громко чихнул и замотал головой – понимай как знаешь.
– Должно быть. Надо только поискать. Девчонка непростая. Видел, как они к ней потянулись на кладбище?
Да, девчонка была непростая, на ней чувствовался отпечаток того, что Арсений про себя называл меткой. В его собственной классификации каждая из меток имела свое уникальное цветовое выражение. Страшнее и ярче всех были метки скорой смерти, они обвивали свои жертвы черными, словно из дыма сотканными змеями. Первое время, еще в самом начале пути, Арсений пробовал с ними работать.
Дымные змеи сопротивлялись, захлестывали запястья, оставляя энергетические ожоги, шипели и извивались, не желая покидать своего носителя. Он был молодым и самонадеянным, он многого не знал о себе и о метках, оттого едва не умер сам, сражаясь за чужую жизнь с неизбежным и непобедимым…
…В тот раз кома длилась недолго – всего сутки. Арсений очнулся в уже знакомой палате, и снова первым человеком, встречавшим его в мире живых, была Селена.
– Это уже становится недоброй традицией. Может, нам стоит зарезервировать для тебя отдельную реанимационную палату? – Селена улыбалась, но в ее разноцветных глазах читалась тревога.