– Смешно, – усмехнулся Гриша.
Шрудель неожиданно запрокинул голову и прикрыл глаза, словно пытаясь объективно оценить юмор ситуации.
– Пожалуй, – согласился он после короткой паузы, вернув голову в исходное положение. – Но мне, как ты понимаешь, было не до смеха. А эти идиоты из западных голосов сразу решили, что это какой-то политический акт. Хотели даже у меня интервью взять. Еле отбился. Ну, потом, конечно, наши привязались. В общем, ушел я из газеты. Вот так.
Тут Шрудель печально пожевал ртом и добавил в приступе откровенности:
– Уволили, в смысле… Теперь здесь обитаю.
– Но если это фатальное невезение плюс увольнение, то где ж тут «сознательное» действие? – удивился Гриша и едко добавил: – Нестыковка.
– Да, нестыковка, – легко согласился Шрудель, – но ведь если, допустим, человек сознательно спивается, то он, конечно, в итоге сопьется, но ведь судьба может его долгое время хорошей водкой обеспечивать, а может и тормозную жидкость с политурой подкинуть. Так что он в секунду копыта отбросит. Получается что? Сознательный риск с примесью судьбы.
Гриша собрался что-то возразить, но в этот момент в дверь осторожно постучали.
– Да-да, – грозно отозвался Шрудель.
В кабинет просунулась голова мужчины в кепке:
– Товарищи, к вам можно?
– А вы, собственно, по какому делу, гражданин?
– Я вообще-то оставлял тут свои… стихи… Копылев моя фамилия.
Мужчина снял кепку и пригладил рукой копну седеющих волос – если бы не седина, ему можно было бы дать лет сорок.
– Я был у товарища Ершова… и он… мне сказал зайти на следующей неделе… но сейчас Ершова нет…
– Ершов умер, – перебил Шрудель. – Я его замещаю. Стихи у вас с собой?
– Как умер?! – побледнел мужчина. – Когда?!
– Полчаса назад. Сгорел на работе. Шутка. Он в отпуске. Отдыхает. Ну что вы так испугались? Право на отдых у нас закреплено конституцией. Ну, так есть у вас с собой экземпляр?
– Да, да, конечно, – засуетился мужчина, слегка ошалев от потока разнообразной информации.
Он вытянул из потертого кожаного портфеля мятые листки и протянул один Шруделю.
– Смотри и учись, – шепнул тот Грише на ухо, – даю мастер-класс, как разбираться с доморощенными поэтами. Первый урок бесплатно.
Только сейчас Гриша почувствовал, что новый приятель слегка подшофе.
Шрудель взял протянутый лист и сразу нахмурился. Потом показал Грише.
– Ты можешь это разобрать?
Текст был исключительной бледности.
– С трудом, – неуверенно ответил Гриша.
Шрудель повернулся к поэту.
– Товарищ… эээ…
– Копылев.
– Товарищ Копылев, мы, конечно, знаем, что Владимир Ильич Ленин в целях конспирации писал свои труды молоком, но вы-то, я надеюсь, ни от кого не скрываетесь. Или я зря надеюсь?
Вопрос был поставлен в такой иезуитской форме, что бедняга испуганно замахал руками, как будто отбивался от злых духов.
– Да нет, что вы… Просто это шестая копия… первые пять уже раздал разным товарищам… сами понимаете… копирка плохая… бледновато, конечно…
– Бледновато?! Да здесь глаза сломать можно! Ладно… Что тут у нас?
– Эпиграммы, – робко пояснил Копылев и добавил: – Политические. На злобу дня.
– Ну на злобу так на злобу, – кивнул Шрудель и прочитал вслух первое четверостишье:
– Все? – поднял он глаза на Копылева.
– Все, – кивнул тот.
– Ну, во-первых, где ж тут злоба дня? Солженицын – это уже не актуально. Во-вторых, «наймиты» – это кого нанимают, а не кто нанимает. В-третьих, что это за фамильярное «не плачь»? Я, честно говоря, впервые слышу, чтобы Солженицын плакал по причине финансовых затруднений.
Он повернулся к Грише:
– Ты слышал?
Гриша помотал головой.
– Вот и товарищ не слышал. Откуда у вас такие сведения, товарищ Копылев, а?
Копылев смутился и как-то двусмысленно потупил глаза, как будто сведения-то были достоверные, но он не имел права раскрывать их источник.
– Но это не главное, – продолжал Шрудель. – Главное – то, что наша газета – рупор рабочего класса. А вы нам антисоветчину предлагаете напечатать.
– Антисоветчину?! – Копылев отпрянул так, что едва не задел локтем один из бумажных небоскребов.
– Ну да, – равнодушно подтвердил Шрудель, – Вот тут написано: «товарищ Солженицын». А товарищ – это что? Это друг. Или вы, может быть, дружите с Солженицыным, а?
Поняв, что дал маху, незадачливый поэт решил вступить в спор, но Шрудель пресек эту попытку, сменив грозную интонацию на доверительную:
– Допустим, я вам верю. Верю. Но ведь читатель может засомневаться. Так что извините. Тут надо еще поработать.
– А следующая? – спросил Копылев, глазами указывая на листок.
Шрудель поморщился, но продолжил:
– М-да… «но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем». Слушайте, Копылев, а почему у вас все все время плачут? Прям какой-то плач Ярославны. И почему Рабин «опять» встревожен? А до этого чем он был встревожен? И откуда такая уверенность, что кто-то обязательно пришлет деньги? Это уже вторая эпиграмма, в которой кто-то кому-то шлет деньги. Чует мое сердце, что, если бы дядя Сэм и вам подкинул немного деньжат, вы бы упираться не стали.
Копылев отчаянно замотал головой, как бы всячески отрицая такую беспринципность.
– Но главное, – цокнул языком Шрудель, – это снова ваша политическая близорукость.
– А здесь-то где? – удивился Копылев.
– Вот чудак-человек, – пожал плечами Шрудель, глянув на Гришу. – Ну, как же? Вот вы пишете «Ицхак Рабин опять, увы, встревожен». «Увы»! Вам что, жаль премьер-министра Израиля? Или, может, вы поддерживаете агрессивную политику Израиля на Ближнем Востоке?
– Нет, но…
– Ладно, – сказал Шрудель миролюбиво. – Это уже не мое дело, потому что вам все равно надо в «Крокодил». Мы в основном лирику печатаем. Жаль, что Ершов вас не предупредил.
Одной рукой он попытался вернуть листок автору, а другой дружески приобнять того за плечи, дабы направить к двери.
– А там есть и лирика, – сказал Копылев и вывернулся из объятия Шруделя каким-то змеевидным телодвижением. – Как раз следующее стихотворение. Ниже.
Шрудель хмыкнул и, почесав небритый подбородок, вздохнул.
– Ну, давайте, почитаем вашу лирику.
«Очень сильно» – это очень сильно, – повторил Шрудель задумчиво, причмокивая, словно пробовал слова на вкус. – Но мне даже нравится, а, Григорий? Что-то в этом есть от обэриутов. Ладно, поехали дальше.
– Ничего не понял – искренне удивился Шрудель. – Это что, финал?
– Да, – смутился Копылев, – наверное, я что-то пропустил… или перепутал… Простите…
– Гм, – хмыкнул Шрудель, – нет, ну начали-то вы за здравие, можно сказать, я даже удивлен, но дальше как будто игла по пластинке поехала… И потом, ну, что опять за мещанская меркантильность? Тем более в лирическом стихотворении. «Двушка», «пятак», «рубль». Ощущение, что вы убытки от встреч с любимой подсчитываете. Снова налицо какая-то болезненная тяга к материальным ценностям бытия. Желание, которое вы отчаянно сублимируете в своих произведениях. Конечно, советская наука решительно отвергает лживое учение Фрейда, но в вашем случае я бы сделал исключение. Скажите честно, вы бедствуете?
– Нет, – испуганно ответил Копылев, но тут же поспешно добавил: – Хотя, конечно, определенная нехватка ощущается.
– Понятно. К сожалению, нехватка ощущается и в ваших стихах. И это – нехватка поэзии. Что иногда даже печальнее нехватки денег. Хотя это спорный вопрос. Но вы не расстраивайтесь. Я читал и похуже. Причем это были сплошь члены Союза писателей. А у вас тут даже есть удачные строчки. Вы вообще кем работаете?
– Кварцедувом.
– Ну, вот видите! – радостно воскликнул Шрудель. – Значит, мы друг друга понимаем!
Что означало это восклицание, было непонятно, а посему и спорить с ним было бессмысленно.
– А писать не бросайте, – сказал Шрудель, провожая растерянного автора до двери. – Это вам мой совет.
После чего он выставил Копылева в коридор и вернулся к Грише:
– Видал, что поэзия с простым человеком творит? Но, я считаю, творчество надо поощрять. Даже такое. Тем более что теперь Ершов мне должен.
– За что?
– Как за что? Я принял человечка, выслушал стихи, пока Ершов на втором этаже в шахматы режется.
– Так он здесь?
– Ершов?! Конечно. Торчит в кабинете у Сухарева – у них сегодня финальная партия. Если человек занят, зачем его зря тревожить? А я люблю помогать. Люди должны друг другу помогать. И иногда чужую работу делать. Сам посуди, какой начнется хаос, если каждый будет заниматься только своим делом. Ужас. Слушай, а чем конкретно занимается кварцедув?
Гриша пожал плечами.
– Кварц, наверное, выдувает.
– Спасибо за морфологический разбор слова, – хмыкнул Шрудель. – До этого-то я и сам как-то допер. Короче, относи-ка ты свой шедевр Ильичу, и айда дернем по пивку, а? Как ты смотришь на такое развитие событий в мире?
– Можно и по пивку, – согласился Гриша, с ужасом вспомнив, что главред давным-давно ждет материал.
Георгий Ильич прочел Гришины листки, периодически одобрительно цокая языком и приговаривая «Так держать!», «Верной дорогой идешь!», а в конце вынес короткое устное резюме: «Чудовищно. То есть то, что надо».
При этом быстро просек Гришины претензии на оригинальность и безжалостно их вычеркнул.
– Поздравляю, – пожал он смущенному Грише руку. – Пойди в отдел кадров, пусть тебя оформят как стажера. Поставим тебя на довольствие.
– Спасибо, – сказал Гриша и замялся, топчась на месте.
– Ну что еще?
– Понимаете, я паспорт свой потерял. Он у меня сейчас восстанавливается.
– Да? – насторожился главред, но потом махнул рукой. – Ладно, скажи им, чтоб тебя пока так оформили. Потом разберемся. Ну, вот… Начнешь у нас работать, познакомишься с коллективом. Он у нас дружный. Очень, – почему-то после паузы добавил он в конце.
– Да я уже, можно сказать, начал.
– Вот как? – насторожился редактор. – С кем это?
– Со Шруделем.
– Так и знал, – поморщился главред. – Не с того конца знакомство с коллективом начинаешь.
– Да? – испугался Гриша. – А я слышал… он талантливо пишет.
– Кто?! Шрудель?! Интересно, от кого ты это слышал. От него самого, что ли?
– Ну, да.
– Ясно. И он тебе, конечно, рассказал, что в нашей газетенке сознательно гробит свой талант, что работал в самых известных газетах.
– Да, – смутился от такой проницательности Гриша.
– Ну, еще бы. Пил бы меньше да языком трепал. А насчет таланта… Ты ж сейчас пойдешь с ним пиво пить?
– Да, – почти онемел от провидческого дара главреда Гриша.
– Ну, вот пусть он тебе что-нибудь и прочитает из своего раннего. Про Ленина. Сам поймешь. Ну что замер? Иди.
Гриша для вежливости кашлянул и, развернувшись, вышел из кабинета.
На улице его ждал Шрудель.
– Ну что? – меланхолично спросил он. – Встреча прошла в теплой и дружеской атмосфере?
– Пожалуй, – бодро ответил Гриша и поправил на плече сумку.
– И он, конечно, посоветовал тебе почитать мои ранние стихи про Ленина? – равнодушно поинтересовался Шрудель.
Гриша почувствовал, что попал в какой-то заколдованный круг, в котором все идет по хорошо накатанной колее.
– Да ладно-ладно, не боись, – успокоил его Шрудель, – он меня просто плохо переваривает. Всем про моего Ленина говорит.
– А что, хорошие стихи?
– Почему хорошие? Говно, – Шрудель как будто даже обиделся на подозрение в талантливости. – Просто я ж не только про Ленина писал.
– Да?
– Конечно. Я и про Сталина писал.
– А про Сталина лучше?
– Почему? – снова удивился Шрудель. – Тоже говно. Да бог с ними, со стихами. Куда идем?
Гриша, все еще пытавшийся переварить логику собеседника, замялся.
– Я не знаю даже… – сказал он и осекся, поймав на себе недоуменный взгляд.
– Ты что, не москвич?
– Да… то есть не совсем… А куда предлагаешь?
– Махнем для начала в «Ивушку». Или лучше в «Лиру», а? Вдарим по шампанскому. Все-таки пиво – это несолидно для такого события в твоей жизни. Первый материал, так сказать. Ну, как?
– А это где?
Лицо Шруделя, и без того длинноносое и продолговатое, вытянулось в какой-то совершенно немыслимый эллипс.
– Что? «Лира»? На улице Горького.
– Ах, да, – Гриша театрально потер лоб, как будто у него на пару секунд просто отшибло память.
– Старик, ты что, первый день в Москве, что ли? Может, ты еще не знаешь, где улица Горького, а? А я расскажу. От Кремля которая. Главная улица страны. Если улицы страны, – запел он неожиданным козлиным фальцетом, – все собрать в одну…
– Да-да, – смущенно забормотал Гриша, – Я уж понял. Как бы… бывшая Тверская.
Шрудель остановился и пристально посмотрел на Гришу.
– Ишь ты! Тверская. Да ты, я смотрю, орешек непростой. Ну, ничего! Нам расколоть тебя поможет киножурнал «Хочу все знать».
– Кто? – спросил Гриша, но испуганно осекся.
– Слушай, Гранкер, – прищурился Шрудель, – а ты не шпион?
– Какой?
– Японский. С такой-то фамилией! Ну чего смотришь? Израильский, конечно.
– Нет.
– Жаль, – вздохнул Шрудель. – Считай, что ты меня разочаровал.
– А зачем тебе израильский шпион?
– Хочу продать малую родину и махнуть на историческую. Ну, нет так нет. Пошли в «Лиру». А потом в ресторан Дома кино заскочим. Познакомлю тебя с гениальными людьми. «Лира» – местечко, конечно, так се… на тройку с минусом… для пижонов, но в Доме кино сейчас просто никого из гениев нет. Они к десяти туда подгребают.
«Лира», популярное молодежное кафе, была забита до отказу. Играла музыка, кто-то танцевал. Публика была разношерстной, шумной и молодой. Внутри играла музыка и плясали посетители. Гришиного спутника, судя по всему, здесь знали. По крайней мере, им быстро нашли свободный столик, что было само по себе чудом. Кроме того, официант мгновенно принес меню и вообще был относительно любезен, хотя по отношению к сидящим за соседним столиком он вел себя, мягко говоря, хамовато. Например, на просьбу принести 300 граммов вина он заявил, что у него ноги не казенные – туда-сюда бегать. «Либо берите бутылку, либо идите в ресторан». Тем пришлось брать бутылку. Со Шруделем же он держался подчеркнуто вежливо.
– Выбрали? – спросил он, вернувшись к их столику через пару минут, и достал блокнот.
– Дай-ка нам, Коля, – фамильярно начал Шрудель, – мороженого и бутылочку сухого. Ты пьешь, я надеюсь? – он повернулся к Грише.
– Да-да, – излишне суетливо подтвердил Гриша.
– Слава богу, – успокоился Шрудель и снова глянул на Колю. – И еще коктейльчика какого-нибудь…
– Рекомендую «Коньячный». Или «Привет», – мрачно произнес официант.
– В твоих устах, Коля, даже «привет» звучит как угроза. Ты б хоть улыбнулся, что ли.
Вместо улыбки официант лениво зевнул – видимо, был сыт по горло подобными советами.
– Ну, хорошо, – отстал от него Шрудель, – давай-ка вот этого «Коньячного» по рупь девяносто девять парочку. Гулять так гулять, правильно?
Официант пожал плечами – мол, не моего ума дело.
– А это наш Григорий, – представил Шрудель спутника. – Запомни, Коля, это лицо. В его лице ты видишь лицо будущего всей советской журналистики.
Официант бросил равнодушный взгляд на Гришу.
– Может, тогда шампанского?
– Это всегда успеется, – загадочно ответил Шрудель, как бы допуская такую возможность, но лишь гипотетически.
– Понимаю, – кивнул официант и, закрыв блокнот, скрылся.
– Ни хрена ты не понимаешь, – с досадой произнес Шрудель ему вслед. – А ты не тушуйся, Григорий. Надувай щеки, когда тебя сам Шрудель представляет. Видел, какой он со мной вежливый?
Особой вежливости со стороны официанта Гриша не заметил, но на всякий случай кивнул.
– А-аа, – улыбнулся Шрудель, – страна знает своих героев. А знаешь почему? Я месяц назад про них такую статейку забористую тиснул – век меня помнить будут. Называлась «И плохо, и начетисто». Не читал? Впрочем, ты не много потерял. Редкостная серятина.
В нем поразительным образом сочетались самокритика и уверенность в собственной гениальности.
– А «начетисто» – это как? – поинтересовался Гриша.
– Нет, ты все-таки какой-то не советский, – подозрительно глянул на него Шрудель. – Дорого, значит. Запомни это слово. Главное слово в критике сферы услуг. Впрочем, ты ведь теперь по международке. Так что… забудь это слово.
Начавший привыкать к зигзагообразности мышления нового знакомого, Гриша покорно кивнул, хотя эта покорность его уже злила. Тем более что Шрудель принялся рассказывать какие-то истории, и Грише ничего другого не оставалось, как снова послушно кивать головой.