– Кетчум, я нанимал ее работать на кухне, а не пикап водить.
– Само собой, – только и успел ответить Кетчум, поскольку в кухню вошла Джейн, а за нею и остальные кухонные работницы.
Дэнни в очередной раз удивился: из всех, кто открывал входную дверь, только Джейн делала это легко.
Кетчум свернул спальный мешок, сложил раскладушку и собирался отнести их в кладовку.
– Никак сплавщик на кухне? – удивилась Джейн. – Дурная примета.
– Брось болтать о приметах, – огрызнулся Кетчум, не глядя на нее. – Лучше скажи: твой муженек уже окочурился или нам опять придется отложить торжество?
– Я за него не выходила и не собираюсь, – по обыкновению, ответила Джейн.
Индианка жила с констеблем Карлом, и это одинаково не нравилось повару и Кетчуму. Как и сплавщик, Доминик не питал никаких симпатий к Ковбою. Джейн жила с констеблем не так уж и долго, и по ее намекам можно было догадаться, что через какое-то время она от него уйдет. Карл ее поколачивал. Повар и Кетчум не раз замечали у Джейн синяк под глазом или разбитую губу. Даже Дэнни видел кровоподтеки на ее руках, чуть выше локтей. Должно быть, пьяный констебль в припадке ревности тряс ее за руки.
– Я умею терпеть побои, – отвечала она на расспросы повара и Кетчума, хотя их внимание ей явно льстило. – Но пусть Карл не думает, что так будет всегда. Я терплю, терплю, а потом выдам ему за все.
Ее слова не были пустой угрозой. Джейн была рослой, крупной женщиной. Увидев Дэнни, она, как всегда, обняла мальчишку, прижав его к своему массивному бедру. Макушка головы Дэнни дотягивала до монументальных грудей индианки. Они выпирали даже из-под балахона, надетого, чтобы не замерзнуть по дороге. У нее были такие же черные волосы, как у Кетчума, только гораздо длиннее. Джейн всегда заплетала их в толстую косу, свисавшую до самого зада. Какие бы широкие и бесформенные брюки она ни надевала, скрыть свой широченный зад ей не удавалось.
На голове Джейн красовалась бейсбольная шапочка с эмблемой команды «Кливленд Индианс», в которой она прорезала отверстие для косы. Шапочку подарил ей Кетчум. Однажды летом, устав сражаться с комарами и слепнями, он решил поработать водителем лесовоза. Но шапочку он купил где-то достаточно далеко от Кливленда. (Дэнни считал, что шоферская пауза в жизни Кетчума случилась раньше, чем он объявил всех водителей лесовозов полными тупарями.)
– Раз ты индианка, эта шапочка как раз для тебя, – сказал Кетчум, вручая Джейн подарок.
С шапочки скалилось лицо краснокожего вождя Уаху[14]. Сама шапочка была синяя. Кто такой этот вождь, не знали ни Джейн, ни Кетчум.
Дэнни часто слышал историю о подарке: Джейн любила ее рассказывать. Иногда она снимала шапочку и позволяла мальчишке получше рассмотреть подарок Кетчума.
– Знаешь, когда Кетчум был помоложе, он был куда симпатичнее, – повторяла Джейн. – Конечно, не настолько симпатичным, как твой отец. И не таким, каким будешь ты, когда вырастешь, – обязательно прибавляла она.
Бейсбольная шапочка давно потеряла свой первоначальный вид, успев потускнеть и покрыться масляными пятнами. Дэнни помнил, как Джейн, будучи в особо хорошем настроении, в первый раз сняла шапочку и нахлобучила ему на голову. Козырек закрыл мальчишке глаза, а из дырки высунулись его непокорные волосы.
Дэнни ни разу не видел Джейн с распущенными волосами. А ведь с раннего детства она частенько нянчила его. Иногда отец уезжал в передвижные лагеря и готовил там в походных кухнях. Дэнни тогда был еще слишком мал, чтобы ездить вместе с отцом и ночевать в ваниганах. В такие вечера спать мальчика укладывала Джейн. Должно быть, индианка оставалась в здании столовой на ночь и спала в отцовской комнате.
Утром, когда Джейн готовила маленькому Дэнни завтрак, ее коса, как всегда, была заплетена, а на голову надета бейсбольная шапочка. Малыш терялся в догадках: неужели она вообще не расплетает свою косу? А может, Джейн и спит в шапочке? Тупо улыбающийся вождь Уаху казался ему кем-то вроде злого вездесущего духа.
– Что ж, дамы, не буду мешать вам работать, – сказал Кетчум. – Бог мне свидетель: не хочу ни у кого стоять на дороге.
– Уж тебе-то Бог свидетель, – проворчала одна из работниц.
Все они были женами рабочих лесопилки, и все они были толстыми, но не такими, как Индианка Джейн. Она превосходила их своими габаритами и к тому же не являлась женой констебля Карла.
Констебль тоже был толстым. И широкоплечим, как Кетчум. На этом сходство кончалось: толстым Кетчум не был. И жестоким тоже. А Карл был. Дэнни казалось, все в поселке ненавидят Ковбоя, однако никто не согласился бы заниматься тем, чем занимался полицейский. Главным образом он разнимал драки и искал повод спровадить франкоканадцев назад, в их Квебек. Избранный им способ – стрелять по стопам и коленям – был жестоким, но действенным. Неужели кто-нибудь еще согласился бы стрелять людям по ногам и разбивать им головы дулом револьвера? Дэнни часто задавал себе этот вопрос. Мальчишку удивляло и другое: почему Джейн, которую он просто обожал, соглашалась жить со злым и жестоким Карлом?
– Здешняя жизнь требует определенных уступок, – так часто говорил повар.
Тот же вопрос Дэнни задавал и Кетчуму.
– Когда женщина теряет привлекательность, она думает, что уже никому не нужна. Только такие женщины и соглашаются жить с констеблем Карлом. Но с ним они теряют последние остатки привлекательности, и тогда он находит себе новых.
После такого объяснения Дэнни Бачагалупо внимательно присмотрелся ко всем теткам, работавшим у отца на кухне. Вот они точно потеряли всякую привлекательность. А Джейн хотя и была толще, чем они, но лицо ее по-прежнему оставалось миловидным. И волосы у нее были удивительными. Однако больше всего мальчишку завораживали (и одновременно пугали) огромные груди индианки. Он старался не думать о них, но как только его взгляд упирался в ее «горки», мысли тут же возвращались.
– Отец, а что, мужчинам у женщин больше всего нравится грудь? – как-то спросил он.
– Спроси Кетчума, – лаконично ответил повар.
Кетчума Дэнни спрашивать не стал. По его мнению, сплавщик был стар, чтобы интересоваться женской грудью. Кажется, он вообще уже не замечал, у кого какая грудь. Вряд ли его занимали женщины. От тяжелой работы и такой же тяжелой жизни он выглядел куда старше своих лет. Посмотришь – старик стариком (если не считать черных волос и черной всклокоченной бороды). А ведь ему было всего тридцать семь лет.
Сколько же тогда Джейн? Дэнни знал, что она на двенадцать лет старше отца. Значит, сорок два. Она тоже выглядела старше своих лет. В жизни и ей досталось, и не только от констебля Карла. Впрочем, двенадцатилетнему мальчишке все взрослые кажутся старыми или старше своих лет. Даже ребята в классе Дэнни были старше, чем он.
– Ты наверняка прохрапел всю ночь, – сказала повару Джейн.
Эту фразу она тоже говорила почти каждое утро. Потом индианка улыбнулась Дэнни, просунула голову в лямку передника и отвела руки назад, чтобы завязать тесемки. От этого ее огромные груди выпятились и показались мальчишке просто гигантскими.
– Дэнни, а ты хорошо спал?
– Вроде выспался.
Мальчишке очень хотелось, чтобы сейчас в кухне не было ни отца, ни этих болтливых шумных теток. Тогда бы он спросил у Джейн о своей матери.
Отец рассказывал ему, как Кетчум вытащил ее тело из водослива. Наверное, потому и рассказывал, что друг не позволил отцу взглянуть на мертвую жену и повар не видел, насколько бревна изуродовали ее лицо. Однако отец никогда не рассказывал о самом происшествии. Во всяком случае, Дэнни не слышал от него даже намека на какие-либо подробности. Расспрашивать Кетчума тоже было бесполезно.
– Мы все были пьяны, – так обычно говорил сплавщик. – Я, твой отец… да и твоя мама тоже была выпивши.
– Я был пьянее всех, – непременно вмешивался Доминик.
Собственное пьянство породило в нем такое сильное чувство вины, что он вообще бросил пить. Правда, не сразу.
– Возможно, я был пьянее тебя, Стряпун, – иногда говорил Кетчум. – Ведь это я отпустил ее на лед.
– Нет, это я виноват, – гнул свое повар. – Я был настолько пьян, что тебе пришлось нести меня на руках.
– Не думай, что я этого не помню, – обычно отвечал ему Кетчум.
Однако ни отец, ни его друг не могли (или не хотели) говорить о том, что же именно тогда произошло. Вряд ли подробности стерлись из их памяти. Наверное, тут действовал какой-то внутренний запрет. Для них обоих было просто немыслимо рассказывать такие вещи ребенку.
О гибели матери Дэнни рассказала Индианка Джейн. Она в тот вечер не пила (она вообще не притрагивалась к спиртному). Сколько раз он просил, столько она и повторяла ему эту историю. Поскольку рассказы совпадали, Дэнни заключил, что Джейн говорила правду.
В тот вечер Джейн оставалась с Дэнни, которому совсем недавно исполнилось два года. Это был субботний вечер. Тогда в танцзале действительно устраивались танцы. Даже кадриль танцевали. Доминик Бачагалупо из-за своей хромоты танцевать не мог. Но его более взрослая жена (Кетчум называл ее «кузина Рози») любила танцевать, а повару нравилось смотреть, как она танцует. Рози была невысокого роста, худенькая и хрупкая, чем отличалась от большинства сверстниц в Извилистом и Париже. Рассказывая Дэнни эту историю, Джейн непременно говорила:
– Посмотришь на твою мать – девчонка девчонкой. Даже не верилось, что ей к тридцати. У нас таких женщин в ее возрасте не было.
Десять лет назад шла война, и ровесников Кетчума брали в армию. Джейн не знала, почему его не взяли. Возможно, потому, что на лесоповале, как и на фронте, тоже нужны были крепкие мужчины. А возможно, у него, помимо лба, недавно пробитого констеблем Карлом, хватало других увечий и призывная комиссия сочла его негодным. Впрочем, даже покалеченный лоб не мешал Кетчуму танцевать.
– Твоя мама научила Кетчума читать и танцевать, – неоднократно слышал от отца Дэнни.
Повар говорил об этом сухо, будто не имел собственного мнения на этот счет или не знал, какой из приобретенных навыков для Кетчума важнее. Фактически Кетчум был единственным танцевальным партнером Рози Бачагалупо. Он оберегал ее, как свою дочь (во всяком случае, во время танцев). Рядом с рослым Кетчумом хрупкая Рози и впрямь могла бы сойти за его ребенка, если бы…
Если бы не «знаменательное совпадение», как говорила Джейн. Кетчуму и матери Дэнни было по двадцать семь лет.
– Кетчум с твоим отцом любили вместе выпивать, – рассказывала Джейн. – Не знаю, почему мужчинам это нравится, но им это очень нравилось.
«Наверное, так им было легче откровенно говорить друг с другом», – думал Дэнни.
После случившегося отец прекратил пить, а Кетчум нагружался, как и в прежние годы. Может, поэтому их теперешние беседы стали сдержаннее? Даже Дэнни в свои двенадцать лет, слушая, как общаются отец и Кетчум, ощущал постоянную недоговоренность.
Кетчум утверждал, что индейцам пить нельзя: им потом уже не бросить и они быстро спиваются. Трезвость Джейн он считал проявлением здравого смысла. Однако констебль Карл пил изрядно. После закрытия танцзала и баров он быстро и остервенело напивался, отчего становился еще противнее и опаснее. Джейн возвращалась домой поздно. Она не позволяла себе уехать из столовой, пока все полотенца не будут выстираны и помещены в сушилку. Иногда Карл еще не спал, и тогда вся его злость обрушивалась на нее. Джейн хотелось только одного: лечь и поскорее уснуть. Ведь она вставала рано, а Ковбой вполне мог дрыхнуть до полудня.
– Я нарисую тебе картину, – обычно говорила Джейн сыну повара.
Он давно понял, что никаких картин рисовать она не умеет: посудомойке просто нравилось это выражение, и она употребляла его к месту и, чаще всего, не к месту.
– Твой отец не мог выпить столько, сколько Кетчум, но пытался не отставать. Твоя мама была в этом поразумнее, но и она, увы, пила еще как.
– Отец не мог выпить столько, сколько Кетчум, потому что он ниже ростом и меньше весит? – допытывался Дэнни.
– Вес тут ни при чем, – терпеливо объясняла ему посудомойка. – Кетчуму не раз приходилось тащить твоего отца на руках из танцзала сюда. А твоя мама продолжала танцевать вокруг них, выделывая свои миленькие до-си-до[15].
(Интересно, улавливал ли когда-нибудь Дэнни оттенок зависти и сарказма, звучавший в словах Джейн, когда она говорила о «миленьких до-си-до» кузины Рози?)
Дэнни знал лишь, что «до-си-до» – это танцевальное па в кадрили. Как-то он попросил Кетчума показать ему «до-си-до», но сплавщик замотал головой и потом вдруг заплакал. Эту фигуру показала мальчику Джейн: сложив руки на своей фантастической груди, она прошла справа от него и встала спиной к спине.
Мальчишка попытался представить, как Кетчум несет его отца домой, а мама кружится вокруг сплавщика. Только вот как становиться спиной к спине на ходу?
– А Кетчум, когда нес отца, тоже танцевал? – спросил он у Джейн.
– Наверное, – пожала плечами индианка. – Меня там не было. Я с тобой сидела.
Потом, незаметно для себя, все трое почему-то оказались на берегу реки. Мать Дэнни перестала кружиться. Она остановилась и крикнула через замерзшую реку, обращаясь к горам на противоположном берегу. Когда Извилистая замерзала, эхо возвращалось быстрее и было громче.
– Почему так? – спрашивал Дэнни.
Джейн пожимала плечами. Она не задумывалась об особенностях зимнего и летнего эха.
– Они так орали, что даже здесь было слышно. Твоя мама кричала: «Я люблю тебя!» А твой отец, через плечо Кетчума, отвечал ей: «И я тебя люблю!» Кетчум не выдержал и тоже крикнул: «Дерьмо!» А потом стал орать: «Идиоты!» Твоим родителям это понравилось, и очень скоро они втроем горланили: «Идиоты!» Я думала, ты проснешься от их криков. Но в два года малыши спят крепко.
– Мама вышла на лед первой? – Этот вопрос Дэнни задавал Джейн всякий раз, когда она рассказывала о гибели его матери.
– До-си-до на голом льду – штука трудная. Да, твою маму первой потянуло на лед. Кетчум не желал отставать и двинулся следом. С твоим отцом на руках. А лед был голым. В лесу еще лежал снег, а с реки его сдувало ветром. Снега не было больше недели.
Сказав это, Джейн обязательно добавляла:
– Извилистая редко вскрывается ото льда так, как в тот год.
Пьяный повар не мог стоять, но ему тоже хотелось скользить по льду. Он потребовал, чтобы Кетчум поставил его на ноги. Кетчум опустил его на лед. У Доминика тут же разъехались ноги, и он шлепнулся на собственный зад. Тогда Кетчум поволок его наподобие живых санок. Мать Дэнни в это время порхала вокруг них, исполняя свои до-си-до. Если бы они не горланили, кто-нибудь из них троих обязательно услышал бы шум приближающихся бревен.
В те времена конные трелевщики старались спустить на лед как можно больше бревен. Ими было забито все русло между Малым Даммерским прудом и поселком. Бревна сваливали и в речки бассейна Извилистой. Иногда груз бревен первым проламывал лед на самом крупном из Даммерских прудов. Имевшаяся там плотина не всегда сдерживала напор. Но главное не это. Главное то, что первым вскрывался участок реки вверх от Извилистого. В марте сорок четвертого не выдержал Малый Даммерский пруд. Лед треснул на стремнине и пошел ломаться впереди несущихся бревен. Глыбы льда и вихляющие бревна двигались единым потоком.
Такое бывало каждую весну, но обычно лед вскрывался днем, когда светило солнце и воздух прогревался. Однако в 1944 году это произошло поздним вечером. А Кетчум катал повара по льду, и симпатичная жена повара, которая была «несколько старше» мужа, танцевала вокруг них обоих.