Люди, напоминавшие неудержимый поток лавы, месили ногами грязь, забрасывали друг друга конфетти, выдыхали миллионы микробов, дули в рожки, чтобы показать всему миру, какие они счастливые и бесстрашные, громкими криками приветствовали Новый год, но веселья их хватало только на одну ночь. Они приехали в Америку из английских туманов, с зеленых ирландских пастбищ, с песчаных холмов Сирии и Ирака, из гетто России и Польши, над которыми нависала тень погромов, с виноградников Италии, с богатого сельдью побережья Норвегии, со всех островов, городов, континентов, которые только значились на карте Земли. Эти люди приезжали на Манхэттен из Бруклина и Бронкса, из восточного Сент-Луиса и Тексарканы, из городков с такими названиями, как Бимиджи, Джеффри и Спирит. Выглядели они так, словно не бывали на солнце и никогда не высыпались, словно одежду, в которой они ходили, покупали для себя совсем другие люди, словно их бросили в холодную асфальтовую клетку и они были чужими на этом празднике жизни, словно в глубине души знали, что зима продлится до скончания веков и, несмотря на рожки, смех и ритуальный променад, 1938 год будет хуже, чем предыдущий.
Карманники, проститутки, шулеры, сутенеры, мошенники, таксисты, бармены и владельцы отелей зарабатывали в эту ночь приличные деньги, как и театральные продюсеры, оптовые торговцы шампанским, нищие и швейцары ночных клубов. Тут и там слышался звон бьющегося стекла: бутылки из-под виски вылетали из окон номеров отелей в узкие проулки, обеспечивающие доступ света и воздуха и вид на стену противоположного дома тем, кто решил снять двухдолларовый номер (в новогоднюю ночь, ночь радостного прощания с годом старым, такой номер стоил уже пять баксов). Из приоткрытых окон, желтых, ярко освещенных, доносился мелодичный смех женщин, какой можно услышать только за полночь, это визитная карточка субботнего или праздничного вечера.
Позже, когда до первого январского утра останется совсем ничего, толпа, разделившись на маленькие ручейки, хлынет в затхлый воздух подземки, и люди, рассевшись по грохочущим вагонам, обдавая друг друга запахом гардений, чеснока, лука, пота, сапожного крема и дешевых духов, разъедутся по своим домам. Но пока все они фланировали по сверкающим неоном улицам, дули в рожки, размахивали трещотками, свистели – короче, праздновали без устали и без остановки, потому что, даже если не находилось более веских причин, приход нового года означал, что они по крайней мере пережили год прошедший и на своих ногах вступали в следующий за ним.
Майкл Уайтэкр пробирался сквозь толпу. Он чувствовал, как механическая лицемерная улыбка появлялась у него на губах всякий раз, когда кто-то задевал его плечом или он натыкался на кого-то. Майкл опаздывал, ему не удалось поймать такси, он не смог избежать выпивки в одной из гримерных. От спиртного, проглоченного натощак, у него гудела голова и жгло в желудке.
Театр напоминал сумасшедший дом. Шумящих, занятых собой зрителей не интересовало происходящее на сцене. На роль бабушки пришлось ставить дублершу, потому что Патриция Ферри слишком много выпила и едва ворочала языком, и весь вечер Майкл выскакивал из штанов, чтобы удержать ситуацию под контролем. Он был менеджером сцены в постановке пьесы «Последняя весна». В спектакле были заняты тридцать семь актеров, в том числе трое детей, которые постоянно простужались, а на смену декораций (менялись они по ходу спектакля пять раз) отводилось ровно двадцать секунд. И когда спектакль закончился, у Майкла осталось только одно желание – пойти домой и лечь спать. Но его ждала эта чертова вечеринка на Шестьдесят седьмой улице, куда пошла Лаура. К тому же никому не положено ложиться спать в новогоднюю ночь.
Наконец Майкл продрался сквозь самую плотную толпу и быстрым шагом направился к Пятой авеню. Дойдя до угла, он повернул на север. Народу на Пятой авеню было меньше, и порывы ветра приносили из парка свежий воздух. Небо потемнело настолько, что Майкл мог разглядеть звезды, пусть бледные и маленькие и только в узком коридоре непосредственно над улицей.
«Я должен купить домик в деревне, – подумал он, – недорогой домик неподалеку от города за шесть или семь тысяч (банк скорее всего даст ссуду), домик, где можно провести несколько дней, где царят тишина и покой, где ночью на небе видны звезды, где можно лечь спать в восемь часов, если вдруг возникает такое желание. Я должен это сделать, – решил он, – не строить планы, а взять и купить».
В тускло освещенной витрине он поймал свое отражение, нечеткое, расплывчатое, но, как обычно, ему не понравилось то, что он увидел. Автоматически Майкл распрямил плечи. «Мне нельзя сутулиться, – напомнил он себе, – и я должен сбросить пятнадцать фунтов. Я выгляжу как толстый бакалейщик».
Рядом остановилось такси, но Майкл лишь отмахнулся. Занятия физкультурой, думал он, и как минимум месяц ни капли спиртного. Это основное условие. Не пить. Ни пива, ни мартини, ни всего остального. Опять же не придется просыпаться по утрам с больной головой. После выпивки до полудня ты никакой, потом подходит время ланча, и у тебя в руке вновь стакан. А тут начало нового года, прекрасный момент для того, чтобы круто все поменять. Возможность проверить, есть ли у тебя характер. Сегодня и надо начать. На вечеринке. Ненавязчиво. Просто не пить. И в домике в деревне не будет бара.
Настроение у Майкла сразу улучшилось. Он принял решение, окончательное и бесповоротное. А потому не стоило обращать внимание на такие мелочи, как жавшие в шагу брюки. Мимо роскошных витрин Майкл Уайтэкр спешил к Шестьдесят седьмой улице.
В переполненную комнату он вошел в начале первого. Люди пели и обнимались, а та девушка, которая отключалась на всех вечеринках, уже лежала в углу. Уайтэкр увидел, как его жена целует низенького человечка, внешность которого однозначно указывала на то, что он из Голливуда. Кто-то сунул в руку Майкла стакан, высокая девушка вывалила полтарелки картофельного салата ему на плечо и сказала: «Прекрасный салат», – а потом долго оттирала лацкан длинными, тонкими пальцами. Ногти, по полтора дюйма каждый, она красила в ярко-розовый цвет. Подошла Кэтрин. Грудь, выпирающая над декольте, напоминала наполненные ветром паруса фрегата.
– Майк, дорогой! – Она поцеловала его за ухом. – Что ты сегодня делаешь?
– Моя жена вчера приехала из Калифорнии, – ответил Майкл.
– Жаль, – вздохнула Кэтрин. – С Новым годом тебя.
Она поплыла дальше. Ее грудь заворожила трех студентов Гарвардского университета, которые приходились родственниками хозяйке дома и приехали в Нью-Йорк на каникулы.
Майкл поднес стакан ко рту и сделал большой глоток. Вроде бы виски с лимонным соком и содовой. Здоровый образ жизни можно начать и завтра, подумал он. В конце концов, он уже пропустил три стаканчика, так что ночь все равно потеряна.
Майкл подождал, пока его жена закончит целоваться с лысым недомерком с длинными казацкими усами, потом пересек комнату и остановился у Лауры за спиной. Она держала недомерка за руку.
– Только никому не говори, Гарри, но сценарий – дерьмо.
– Ты меня знаешь, Лаура, – ответил лысый недомерок. – Разве я из болтунов?
– С Новым годом, дорогая. – Майкл поцеловал жену в щеку.
Лаура обернулась, не выпуская из своей руки руку лысого недомерка. Ее лицо осветила улыбка, такая теплая, нежная и, несмотря на толпу, шум и всеобщее веселье, предназначенная только ему. Конечно же, у него растаяло сердце. Свободной рукой Лаура притянула Майкла к себе, чтобы поцеловать. А когда их лица сблизились, она, прежде чем поцеловать его, на мгновение застыла и втянула носом воздух. Его это, естественно, задело. И во время поцелуя он уже дулся. Впрочем, подумал он, Лаура это делает всегда. И в Новый год, и в любой другой день.
– Перед тем как уйти из театра, я подушился. – Майкл отпрянул от жены и выпрямился. – Вылил на себя два флакона «Шанель № 5».
Он увидел, как ресницы Лауры чуть дрогнули от обиды.
– Я не хочу, чтобы ты злился на меня в 1938 году. Почему ты так припозднился?
– Пришлось выпить пару стаканчиков.
– С кем? – Когда Лаура допрашивала Майкла, ее искреннее, открытое лицо очень портил подозрительный взгляд.
– С несколькими актерами.
– И только? – Голос звучал игриво – именно таким тоном жене в присутствии посторонних положено узнавать некоторые подробности поведения мужа в те часы, что они провели порознь.
– Нет. Как-то вылетело из головы. Нас развлекали шесть полинезийских девушек, но я бросил их ради тебя.
– Какой ты у меня юморист! – Лаура повернулась к лысому недомерку: – Он юморист, не так ли?
– Эти проблемы лучше решать наедине, по-домашнему, – ответил тот. – Поэтому разрешите откланяться. Третий лишний. – Он помахал рукой Уайтэкру. – С Новым годом, Лаура, удачи тебе. – И недомерок растворился в толпе.
– У меня отличная идея. – Лаура пристально смотрела на мужа. – Давай в эту ночь не злиться на жен.
Допив содержимое стакана, Майкл поставил его на столик.
– Кто этот усатый?
– Ты про Гарри?
– Про того, с кем ты целовалась.
– Гарри. Я с ним знакома много лет. Его приглашают на все вечеринки. – Лаура нежно коснулась волос мужа. – И здесь, и в Калифорнии. Не знаю, правда, чем он занимается. Возможно, он агент. Гарри подошел и сказал, что, по его мнению, в моем последнем фильме я заворожила зрителей.
– Так и сказал – заворожила?
– Совершенно верно.
– Нынче, значит, в Голливуде в ходу такие эпитеты?
– Похоже на то. – Лаура улыбалась мужу, но глазками стреляла по комнате. Такое происходило всегда, даже если они устраивали вечеринку у себя дома. – А что ты можешь сказать о моем последнем фильме?
– Ты заворожила зрителей, – ответил Майкл. – Давай выпьем.
Лаура взяла его за руку, потерлась щекой о плечо.
– Ты рад, что я здесь?
Майкл широко улыбнулся:
– Я заворожен.
Они рассмеялись и направились к бару сквозь толпу, образовавшуюся в центре комнаты.
Находился бар в другой комнате, под абстрактной картиной, изображавшей женщину с тремя внушительными грудями, сидящую на параллелепипеде.
В баре уже обосновался Уоллес Арни, поседевший, одутловатый, с чашкой в руке. Компанию ему составлял широкоплечий здоровяк в костюме из синей саржи. По загорелому, иссеченному ветром лицу здоровяка чувствовалось, что в домах он бывает редко и большую часть времени проводит на свежем воздухе. Рядом с ними пили виски две тощие, как селедки, модели.
– Он подкатился к тебе? – услышал Майкл вопрос одной из них, когда он и Лаура подошли к бару.
– Нет. – Вторая, с белокурыми волосами, мотнула головой.
– Почему? – спросила первая.
– Потому что сейчас он – йог, – ответила блондинка.
Обе девушки одновременно заглянули в свои стаканы, потом допили то, что в них оставалось, и отбыли вместе, грациозные, как две пантеры, прогуливающиеся в джунглях.
– Ты слышала? – спросил Майкл Лауру.
– Да. – Она рассмеялась.
Майкл заказал бармену два виски и улыбнулся Арни, автору «Последней весны». Арни продолжал молча сверлить их взглядом, изредка поднося чашку ко рту. Получалось у него очень элегантно, хотя рука и дрожала.
– Если его сбивают, – говорил мужчина в костюме из синей саржи, – если его сбивают с ног, рефери должен остановить бой, чтобы избежать лишних травм.
Арни огляделся, улыбнулся, протянул бармену чашку и блюдце:
– Пожалуйста, еще чаю.
Бармен наполнил чашку ржаным виски. Арни вновь огляделся, прежде чем взять чашку.
– Привет, Уайтэкр. С Новым годом, миссис Уайтэкр. Майкл, ведь ты не скажешь Фелис, не так ли?
– Нет, – ответил Майкл. – Не скажу.
– Слава Богу. У Фелис несварение желудка. Она в сортире уже час. Она не разрешает мне пить даже пиво. – Драматург говорил осипшим голосом, язык у него уже заплетался от выпитого, но он продолжал жаловаться на судьбу. – Даже пиво. Можешь себе такое представить? Поэтому я ношу с собой эту чашку. С расстояния в три фута невозможно понять, что я из нее пью – чай или что-нибудь покрепче. В конце концов, – он поднес чашку ко рту, – я взрослый человек. Фелис хочет, чтобы я написал еще одну пьесу. – Тут в голосе Арни прибавилось воинственности. – Только потому, что она – жена моего продюсера, Фелис полагает себя вправе выбивать стакан из моей руки. Это унизительно. Нельзя так унижать мужчину моего возраста. – Он повернулся к здоровяку в костюме из синей саржи. – Вот мистер Пэрриш пьет, как рыба, и никто его не унижает. Все только говорят: «Как это трогательно: Фелис отдает себя всю без остатка этому пьянице Уоллесу Арни». Меня это не трогает. Мистер Пэрриш и я знаем, почему она это делает. Не так ли, мистер Пэрриш?
– Конечно, дружище, – ответил здоровяк в синем костюме.
– Причина в экономике. Как и везде. – Арни вскинул руку с чашкой, пролив виски на рукав Майкла. – Мистер Пэрриш – коммунист, и он знает. Базис любого человеческого деяния – жадность. Откровенная жадность. Если б они не надеялись, что могут получить от меня еще одну пьесу, они бы не сказали ни слова, поселись я на винокурне. Я мог бы купаться в текиле или абсенте, но услышал бы от них: «Поцелуй меня в задницу, Уоллес Арни». Извините меня, миссис Уайтэкр.
– Все нормально, – улыбнулась Лаура.
– У тебя очень красивая жена, – продолжил Арни. – Очень красивая. Здесь о ней сегодня говорили. Я слышал. Очень хвалили. Очень. На этой вечеринке у нее есть несколько старых друзей. Не так ли, миссис Уайтэкр?
– Так.
– У каждого среди гостей найдется несколько старых друзей. Такие уж нынче вечеринки. Современное общество. Змеиное гнездо в зимней спячке, все переплелись друг с другом. Вот он – сюжет моей следующей пьесы. Только я ее не напишу. – Он сделал большой глоток. – Прекрасный чай. Не говорите Фелис. – Майкл взял Лауру за руку, собираясь уйти. – Не уходи, Уайтэкр, – повернулся к нему Арни. – Я знаю, тебе со мной скучно, но не уходи. Я хочу поговорить с тобой. О чем ты хочешь поговорить? Хочешь поговорить об искусстве?
– Как-нибудь в другой раз, – ответил Майкл.
– Я понимаю, ты очень серьезный молодой человек. – Арни упрямо гнул свое. – Давай поговорим об искусстве. Как прошла сегодня моя пьеса?
– Нормально.
– Нет, я не хочу говорить о своей пьесе. Я же сказал: искусство, и я знаю, что ты думаешь о моей пьесе. Весь Нью-Йорк знает, что ты думаешь о моей пьесе. Ты слишком часто разеваешь рот, и, будь моя воля, я бы давно тебя уволил. Я хорошо к тебе отношусь, но я бы тебя уволил.
– Ты пьян, Уолли.
– Я недостаточно глубок для тебя. – Светло-синие глаза Арни слезились, нижняя губа, полная и влажная, дрожала. – Доживи до моих лет, Уайтэкр, и попытайся не всплыть на поверхность.
– Я уверена, что ваша пьеса очень нравится Майклу, – попыталась Лаура успокоить Арни, но нарвалась на грубость.
– Вы восхитительно красивая женщина, миссис Уайтэкр, и у вас много друзей, но, пожалуйста, заткните пасть.
– Почему бы тебе где-нибудь не полежать? – предложил Майкл.
– Давай вернемся к теме. – Арни с воинственным видом обратился к Майклу. – Я знаю, что ты говоришь на вечеринках. «Арни – глупый и старый, отработанный материал. Арни пишет о людях, которые жили в 1929 году, языком 1829 года». Это не смешно. Критиков мне и так хватает. Почему я должен платить им из своих денег? Не люблю я молодых снобов, Уайтэкр. Ты уже не так молод, чтобы ходить в молодых снобах.
– Послушай, дружище… – подал голос здоровяк в синем саржевом костюме.
– Вот ты с ним поговори. – Арни ткнул пальцем в грудь здоровяка. – Он тоже коммунист. Поэтому я недостаточно глубок для него. Для того чтобы набраться глубоких мыслей, ему достаточно платить по пятнадцать центов в неделю за «Нью массес»[11]. – Он с любовью обнял Пэрриша за плечо. – Вот каких коммунистов я люблю, Уайтэкр. Как мистер Пэрриш. Мистер Загорелый Пэрриш. Он загорел в солнечной Испании. Он поехал в Испанию, в него стреляли в Мадриде, он собирается вернуться в Испанию и готов там умереть. Не так ли, мистер Пэрриш?