Тон недвусмысленно говорил, – возражений быть не должно. Старик, однако, упрямо пожевал губы.
– Боюсь, этот дом вам не подойдет. Видите ли, господин капитан, здесь пансионат для дам.
Оживление среди стоящих вольно солдат сделалось нешуточным. Горевой обеспокоенно повел шеей.
– Это совсем не то, что вы подумали, – поспешил он исправиться. – Прошу господина офицера пройти внутрь. Я бы хотел, чтоб вы переговорили с директором пансионата. А нижние чины могут пока передохнуть в задней части сада, возле каретного сарая.
Арташов, не скрываясь, с неприязненным прищуром разглядывал царского офицера. Горевой, уловив колебание, искательно дотронулся до его рукава:
– Господин капитан! Антр ну! Уверяю вас, это действительно очень необычная, требующая деликатности ситуация. Особой, доверительной интонацией он словно поверх солдатских голов обращался к человеку одного с ним сословия.
– Я уж и забыл, когда у меня были обычные ситуации, – усмехнулся Арташов.
Восприняв это как согласие, Горевой отодвинулся, приглашая капитана войти и тем же движением отсекая его от остальных. Арташов, сохраняя неприязненное выражение на лице, прошел внутрь. Следом, бесцеремонно отодвинув прикладом упирающегося старика, двинулся Сашка, – охранять спину командира было его святой обязанностью, которую он никогда и никому в роте не уступал.
Арташов шел вдоль благоухающего сада, мимо аккуратных, подбитых округлым булыжником цветочных клумб по усыпанной белыми лепестками гравийной дорожке и с наслаждением вдыхал густой, настоянный на яблоневом цвету воздух. За поворотом им открылся мрачный трехэтажный особняк, стилизованный под средневековый замок, с бойницами в башенках и узкими зарешеченными окошками по периметру. Арташов озадаченно присвистнул. – А, тоже обратили внимание! – заметил Горевой. – Вот так-то прежде строили. Крепость. Говорят, огонь корпусной артиллерии может выдержать.
– Может, проверим? – свирепо предложил Арташов. Горевой, искавший расположения советского офицера, хихикнул. – Уверен, что традиции русской армии остались неизменны, и огонь по мирным жителям открывать не станете, – с важностью изрек он. – Позвольте-с я приготовлю директора пансионата к визиту. Бочком протиснулся мимо Арташова и пружинистым, не по возрасту шагом заспешил к парадному крыльцу.
– Мутный дедок, – засомневался Сашка.
Арташов заметил за портьерой одного из окон старческое женское личико, сморщенное, будто сушеная груша, но с живыми, поблескивающими от любопытства глазками. Волосы у старушки были уложены какими-то буклями, какие Арташову доводилось видеть разве что в костюмных пьесах.
Заметил подглядывающую старуху и Сашка.
– Может, приют для престарелых, – расстроился он.
Сашка вообще легко переходил от надежды к унынию. Но еще легче от уныния к надежде.
– Не, непременно молодухи есть, – успокоил он себя. – У меня сердце – вещун.
Двустворчатая дубовая дверь распахнулась от резкого толчка изнутри. На пороге возник успевший обернуться Горевой:
– Пожалуйте, вас ждут. Зал приема сразу за прихожей.
Он отодвинулся, пропуская гостей. Арташов вошел в затемнённую прихожую, на стенах которой угадывались картины в тяжелых золоченых рамах. – Светомаскировка. Не успели расшторить, – коротко пояснил Горевой. – Зато зал уже приведен в порядок. Обогнав капитана, он откинул перед ним плотную, плюшевую портьеру, разделявшую комнаты. В глаза им брызнуло солнце. После мрачной прихожей полукруглая, застекленная зала оказалась залита теплым светом.
Арташов с усилием размежил заслезившиеся глаза.
При его появлении из глубоких кожаных кресел поднялись две пожилые женщины, в одной из которых легко узнавалась та, что подглядывала из окна. Выражение любопытства и теперь не сошло с ее шустрых, беспокойных черт. Взгляд постреливал лукавством так, словно она все еще ощущала себя семнадцатилетней гимназисткой.
Но главной здесь была не она. На полметра впереди, высоко вскинув голову, застыла сухопарая дама с гладко зачесанными волосами и настороженным выражением удлиненного лица. Она, правда, пыталась изобразить добросердечность. Однако прикушенная нижняя губа свидетельствовала, что показная приветливость дается ей с трудом.
Брезгливым взглядом скользнула она по Сашке, вскинула бровь в сторону Горевого, выражая ему неудовольствие появлением нижнего чина, и наконец соизволила обратить внимание на Арташова.
– Баронесса Эссен, – без выражения представилась она. Не уловив ответной реакции, недоуменно поморщилась. Повела рукой. – Моя компаньонка и наперсница госпожа Невельская. Что вам угодно, господин советский офицер? Говорила баронесса по-русски с твердым прибалтийским акцентом. Быть может, от того Арташову показалось, что слово «советский» она будто начинила ядом.
– Мне угодно разместить в этом доме своих солдат, – отчеканил он.
– Это невозможно, – безапелляционно отрубила хозяйка. Добродушия в ней хватало ненадолго. – Элиза! – подруга умоляюще потянула ее за рукав.
– Это невозможно, – упрямо повторила баронесса. – Мой дом – не казарма.
– Еlise! Was tust du? Du hast doch versprochen! Sie sind ja Okkupanten![2] – отчаянно выкрикнула Невельская. В самом деле, если своей язвительностью баронесса намеревалась вывести оккупанта из себя, она своего добилась. – Вот у него, – указывая на Сашку, процедил Арташов, – тоже дом не был казармой. Однако ваши пришли без спросу и заняли. А, уходя, сожгли забавы ради весь горняцкий поселок, так что мать его в землянке ютится. Ишь ты, – невозможно! – голос Арташова клокотнул. – Небось, в сорок первом казалось невозможным нас здесь увидеть. Ан – сподобились! Как там у вашего бога? – он ткнул в золотистую, свиной кожи библию на ломберном столе. – Азм воздастся? Вот и воздалось! Арташов снял пропыленную полевую сумку и демонстративно шлепнул ее поверх библии, – будто тузом припечатал. Зыркнул через плечо: – Сашка, оглядись по комнатам и распредели людей!
– Айн момент! – с готовностью отозвался ординарец. Высокомерие старой дамы заметно задело и его.
– Минуту, господа! – поспешил вмешаться Горевой. – Всего лишь минуту! Присядьте же, господин капитан. Много ли вам будет стоить минута?
Он отодвинул для Арташова свободное кресло и стремительно подошел к баронессе, зашептал. С другой стороны ее теребила за рукав Невельская.
Арташов с удовольствием погрузился в мягкую, податливую кожу. Не часто доводилось ему оказываться среди барской роскоши. В простенках меж окон стояли разлапистые, в тон креслам стулья, над которыми к стенам были пришпилены раскрытые веера из японского шелка и слоновой кости. С потолка угрожающе нависала огромная хрустальная люстра, в углу за дверью опёрся на меч спесивый средневековый рыцарь. И все-таки Арташова не оставляло ощущение неухоженности. Пытаясь понять причину, он осмотрелся повнимательней. Люстра над головой оказалась совершенно запыленной. Зато подсвечники на столе и на всех подоконниках сияли надраенной бронзой. Судя по обгоревшим свечам, пользовались ими, в отличие от люстры, регулярно. Очевидно, экономили на электричестве.
Да и дорогая кожа на стульях и креслах при внимательном рассмотрении оказалась изрядно потертой, как и плюшевые портьеры. Арташов исподтишка пригляделся к хозяевам. Заметил белесый шов на юбке баронессы, бахрому на кружеве Невельской, стоптанные задники у Горевого. В этом доме поселилась тщательно скрываемая нужда.
Меж тем Горевой и Невельская продолжали что-то втолковывать хмурящейся хозяйке. Легко угадывалось, что необходимость действовать против воли угнетала ее гордыню. Наконец общими усилиями они добились от баронессы неохотного, через силу кивка.
– Вот и слава Богу, – Горевой обрадованно обернулся к Арташову. – Позвольте еще раз представить, господин капитан. Видимо, вы не расслышали. Перед вами, – он торжественно указал на баронессу, – свояченица адмирала Эссена.
Он сделал паузу, давая возможность советскому офицеру наконец сообразить, о ком идет речь, и проникнуться осознанием величия фамилии, с которой волею случая довелось столкнуться.
К сильному его разочарованию, гость сохранял прежний безучастный вид.
Растерявшийся Горевой переглянулся с баронессой. Та ответила презрительным взглядом.
– Простите, господин капитан, – недоверчиво произнес Горевой. – Вам что, в самом деле ничего не говорит фамилия адмирала Эссена? Арташов напрягся. Что-то вспоминалось в связи с Порт-Артуром, Кронштадтом. Что-то реакционное. Но припоминалось смутно. – Кажется, был командующим Балтфлотом перед революцией, – с усилием припомнил он.
– Кажется? – обескураженно переспросил Горевой. – Или в советских школах не изучается история Первой мировой войны?
– А чего ее особенно изучать? – бесцеремонно вмешался Сашка. – Империалистическая бойня за передел рынков.
Горевой поразился: – Как, как?!… А жертвы? Подвиги беспримерные по имя Родины? На этой, как вы выражаетесь, бойне погибли миллионы русских людей. Таких же, как мы с вами.
– Конечно, погибли, когда бездарное командование. Знаем-знаем! У меня по истории твердая четверка была, – самодовольно объявил Сашка. – То брат царя – горе-стратег, командовать полез, то сам царь. Этот вовсе квелый попался. А жена-немка с Распутиным за него правили. И Эссены всякие при них. Хорошо еще, что революцию вовремя сделали. А то бы всю Россию профукали.
Услышанное произвело на присутствующих парализующее действие. Даже дружелюбная Невельская принялась озадаченно тереть виски. Баронесса же, утратив обычное высокомерие, совершенно потрясенная, на ощупь опустилась в кресло.
– Майн гот! Они нас просто вычеркнули, – выдохнула она. Но самое сильное впечатление Сашкин исторический экскурс произвел на Горевого. На побагровевшем лице затикал нерв у правого глаза. Не снизойдя до дерзкого солдатика, он, играя желваками, шагнул к капитану.
Баронесса вовремя заметила его состояние.
– Сергей Дмитриевич! – обеспокоенно окликнула она. Но Горевой, кажется, не заметил окрика. – Выходит, это мы немцам Россию сдали? – булькающим голосом просипел он. – Может, это мы каторжный мир в Бресте подписали?! Да мы до конца стояли!.. – он нервно отер выступившие на губах пузырьки. – А вот это видели?
Отворотившись от женщин, Горевой рывком вздернул рубаху, обнажив обожженный, пергаментный бок. – Я на «Святителе Николае» горел!
Внезапный порыв добродушного вроде старика смутил Арташова. Отчего-то прежде не приходило в голову, что тридцать лет назад, в ту самую породившую революцию войну, называемую в учебниках империалистической и антинародной, также сражались русские люди, и действительно гибли, и действительно совершали подвиги. И вовсе не считали, что гибнут понапрасну. А просто выполняли свой долг перед Россией, подобно тому, как его разведчики – перед новым, стоящим на этой же земле государством – Советским Союзом. Невельская меж тем проворно подошла к Горевому, приобняла, забормотала:
– Полно вам, Сергей Дмитриевич! Werfen Sie nicht die Perlen vor die Säue. Ihnen schwirren ja die Köpfe. Lisa – das mag noch hingehen. Aber vergessen Sie doch nicht, dass sie Sieger sind, und wir von ihnen abhängen[3].
Услышанное вернуло Арташову душевное равновесие.
– Непросто вам, как погляжу, – насмешливо посочувствовал он. – С победителями и впрямь приходится считаться, даже если их за свиней держишь. С удовлетворением подметил, как смущенно переглянулись оконфузившиеся аристократы: – Только если вы такие патриоты, чего ж родину оставили? Аж до Померании драпанули! Кстати, теперь-то отчего не удрали дальше на Запад? Не успели? Или дошло, наконец, что Советский Союз – это навсегда?
– Не дай Бог! – вырвалось у баронессы. Глаза Арташова сузились: – Даже так откровенно? Здорово же вы советскую власть не любите. – Элиза! – бессильно вскрикнула Невельская. Но баронесса уже не владела собой: – А за что ее любить, вашу власть? Всё лучшее, что веками накапливала нация, цвет и надежду ее, – вырезали или выдавили. И что осталось? Власть быдла! Она, не скрываясь, оглядела насупившегося Сашку. – Никогда не смирилась и не смирюсь! – отчеканила баронесса.
– Оно и видно, – Арташов хмыкнул. – Только не немецкой баронессе о России разглагольствовать. Патриоты они! Чуть беда и – к своим, под крылышко. Большевики вас не устроили. Зато с фашистами, похоже, куда легче спелись. Они-то для вас не быдло. И замок оставили, и денежек на собственный пансионат отвалили. Должно быть, из-за замка и не уехали? Жалко стало добро бросать? Лицо баронессы исказилось. Горевой бросился поддержать ее. Но она надменно отстранилась. – Словом, так, господа хорошие! – Арташов поднялся, сдернул полевую сумку. Оставив на лощеной библии пыльный след. – Насчет пособничества – это вам с другими придется объясняться. Я же реквизирую особняк для нужд армии. Он повернулся, собираясь выйти. И – едва не сбил подвернувшуюся Невельскую. Благодушное ее личико от волнения покрылось пигментными пятнами.
– Постыдитесь, молодой человек! – выкрикнула она. – Кому вы это говорите? Элиза – коренная петербуржка, из старинного прибалтийского рода. А Сергей Дмитриевич, если угодно знать, добровольно от нансеновских документов отказался, а значит, и от пособия. Впроголодь жил, а сохранил императорский паспорт в надежде вернуться на Родину. Что же касается подачек! Баронессу после тридцать третьего года едва в гестапо не забрали за то, что евреев приютили. Да и в конце войны спасло лишь то, что на свои средства содержит пансионат для девочек-сирот. На свои, понимаете?!
– Чьих сирот? Небось, фашистского офицерья? – брякнул Арташов, всё еще в запале.
– И офицеров тоже! – в тон ему подтвердила баронесса. – Сироты, они потому и сироты, что без родителей остались. Она указала на одно из окон. – Извольте сами полюбопытствовать!
Арташов неохотно кивнул Сашке. С презрительной миной тот прошел к указанному месту, отдернул штору. Всмотрелся.
– Мать честная! Товарищ капитан! – он приглашающе отодвинулся.
Арташов выглянул наружу.
Внизу, на аккуратной зеленой полянке, меж цветущими белоснежными яблонями, были густо натянуты бельевые веревки. Вдоль них, перебирая руками, передвигались в разные стороны полтора десятка худеньких девочек в одинаковых серых платьицах и белых фартучках, с чёрными повязками на глазах. Проходя мимо друг друга, они старались дотронуться одна до другой и, если удавалось, выкрикивали радостно: : «Gehascht! Gehascht!»[4]. Увлеченные игрой, они задорно перекрикивались. Подле резвящихся девочек прохаживались две женщины-смотрительницы – в строгих длинных платьях из синей ткани. – В салочки играют, – пробормотал Сашка. – Только почему-то все водящие.
В этот момент одна из девочек, заигравшись, неловко сбила повязку с лица подруги. Подоспевшая смотрительница подняла повязку с травы и, надевая, приподняла детское личико за подбородок. Арташов разглядел вскинутые к небу пустые глазницы.
Сашка ткнул пальцем в угол полянки, где на витой скамейке, в такой же одежде и с такой же черной повязкой на глазах сидела четырехлетняя белокурая малышка. С безучастным выражением лица она гладила ладошкой устроившегося на коленях карликового пуделя.
Арташов почувствовал спазм в горле. Он ухватил ладонью собственное лицо и принялся яростно растирать.
– Что это? – не оборачиваясь, выдавил он. – Сами изволите видеть, – сзади подошел Горевой. – Слепые девочки. Жертвы бомбардировок…Английских бомбардировок, – поспешил уточнить он. – Рюген, видите ли, – особый остров. Здесь ведь заводы, Фау делали. Так что перепахан изрядно. Нас-то почти не коснулось. А вот в срединной части…После первых бомбежек ездили, смотрели, чем помочь. Сначала одну выжившую подобрали, другую. А потом уж по острову прокатилось, и – отовсюду повезли. Не отказывать же! Учим их. Стараемся как-то приспособить к жизни. Ведь, считай, все сироты. – Возраст? – скупо уточнил Арташов.