Дина только что вышла из дверей училища и не сразу ответила на возбуждённый долгим ожиданием стремительный порыв парня. Она слегка отстранилась, упираясь варежками ему в грудь, но потом, притихнув, поднесла губы для поцелуя.
О, это влажное дыханье моря! Запах близких водорослей, горечь морской воды со вкусом соли, так похожей на вкус свежей крови.
Всё перемешалось в этом поцелуе, всё сошлось в одной единственной точке: и романтическая восторженность красотой, и зов плоти подхлёстанный древним инстинктом продолжения рода, и просто взаимное влечение юности друг к другу. Все желания и вся мощь молодости объединились в двуединстве этого действия, этой печати, этого огненного знака в земных и небесных сферах.
Любовь глупа и, может быть, в этом её преимущество перед другими чувствами.
Огонь жжёт – и ты отдёргиваешь руку от сильной боли.
Под тобой провал, пропасть, высота неимоверная и боязнь сорваться отшвыривают тебя на безопасное расстояние от обреза.
Вкусовые и осязательные органы спасают твой организм от некачественной пищи, а в итоге – от отравления.
Всё ясно – умный в гору не пойдёт!
И только любовь опрометчива, бездумна и доверчива без оглядки. Зелёная, изумрудная полянка болотистой местности зовёт тебя, ты шагнул – и зловонная чавкающая трясина уже развезла свои ложесна, и чрево её ненасытно…
Одуряющая возможность физической близости шатала молодую пару. Клубы парного воздуха соединялись в одно дыхание, мешались в танцующем полёте снежинок, словно белые ангелочки спускались на своих мягких крылышках, уже соединили их души.
Самое трудное в эти мгновения – остаться каждому в своём одиночестве, и каждый из них не хотел и не допускал мысли об этом.
Не замечая холода и пространства вокруг себя, они бродили по городу, взявшись за руки, останавливались возле светящихся витрин, бездумно рассматривали муляжи в них, целовались, торопливо оглядываясь по сторонам, и снова приникали друг к другу.
Зимние ночи тем и хороши, что они бесконечны, но у них есть один существенный недостаток – ледяная стужа. Жар в груди – он только в груди жар, а снаружи студено и зябко.
В те времена заката социализма, несмотря на привитый кремлёвским властям либерализм, гостиницы были недоступны. Да и кто бы пустил эту сладкую парочку без должных документов о регистрации брака в номер? Это теперь можно любую жрицу и прислужницу Афродиты, да и просто любительницу мужской брутальности привести в любой час дня и ночи в одну из многочисленных гостиниц и съёмных квартир, сдающихся ловкими и оборотистыми людьми на час или по потребности, как того захочет клиент.
Самый главный пропускной документ теперь – деньги.
А тогда – всё не так.
Вот и привела сводница матушка-стужа молодых людей снова к барачным дверям мужского рабочего общежития, где батареи гудят от теплового напряжения, и сладким грехом остро пахнет казённая холостяцкая постель.
Как всегда в это время, входная дверь была заперта, а стучаться бесполезно – старая хрычёвка ревниво берегущая честь молодых парней, ни за что не впустит, да ещё и поднимет скандал.
Потоптавшись возле запертых дверей, Кирилл достал складной нож с длинным тонким лезвием и осторожно просунул лезвие между створкой.
– Т-с-с! – прижал он озябший палец к губам, оборачиваясь к девушке. – Вахтёрша теперь дрыхнет без задних ног. Наглоталась вермута. Матрёна всегда, когда дежурит в ночь, то принимает на дряблую грудь, чтобы совладать с бессонницей. Попробую сделать фокус!
Он лезвием поддел крючок в дверях и, слегка шевельнув створку двери, освободил её. Вход был свободен!
– Как же я!.. Там Федя. Я его боюсь! – Дина придержала Кирилла за руку. – Может, не надо?!
Действительно, до парня только теперь дошло, что спать в одной комнате с Федулой, его девушка, ну никак не может! Хотя у них в общежитии случалось всякое.
– Не бойся! Я буду рядом! Федула спит! А мы – потихоньку, потихоньку… А то будут лежать здесь у порога две замёрзших ледяшки – это мы с тобой. Пойдём, трусиха! – Кирилл подхватил под руку девушку и они, как ночные тени, прошмыгнули внутрь.
Спросонку недовольно скрипнула старая деревянная лестница, и они уже – вот они! На втором этаже. Из двери напротив пробивается защемленная полоска света, значит, Федула, его сосед, не спит.
Это так озадачило Кирилла, что он в нерешительности остановился:
– Н-да! Вот кому не спится в ночь глу-хую! – сказал он с растяжкой. – Ты пока постой здесь, а я всё улажу с этим стражем ночи! – Кирилл попридержал девушку за плечо, приоткрыл тихонечко дверь и заглянул внутрь.
Кровать соседа была аккуратно заправлена, полотенце, сложенное треугольником в виде солдатского письма лежало на одеяле, что красноречиво говорило об отсутствии хозяина и не могло не удивить Кирилла – Федула, обычный домосед, и вдруг, в столь позднее время, не дома.
До Кирилла сразу даже не дошло, что теперь-то всё складывается так удачно и его девушка может остаться на ночь без помех здесь, в этой комнате вместе с ним. Судьба как будто сама уготовила неожиданную, полную невозможных ощущений предстоящую близость.
Кирилл молчаливым жестом поманил девушку за собой.
Как только Дина переступила порог, он тот же час защёлкнул за ней замок во избежание неожиданного появления так удачно исчезнувшего соседа.
«Как-нибудь объяснюсь потом, если Федула нагрянет, но впускать его не буду… Ни за что ни буду! – решительно рассудил Кирилл. – Небось, в соседней комнате, у маляров переночует. Ничего с ним не сделается»
Каким образом он мог молотобойцу Федуле помешать войти в свою комнату, Кирилл не задумывался.
Тот мог в случае чего и по шее надавать, предотвращая моральное падение своего младшего соседа. Федула такие игры не любил и другим советовал в это самое так просто не играть. Что-что, а нравственный закон был для него, по крайней мере, в этой части незыблем.
Но, что говорить о нравственности, когда тебе нет ещё и двадцати лет, а гормоны играют, как целый воинский оркестр, и на всех инструментах? И кто скажет, что такое в любовных отношениях двух молодых людей нравственно, а что безнравственно? Каждый помнит свою заревую, соловьиную юность, и у каждого было что-то подобное, если хорошенько освежить память сквозняком прожитых лет.
Дина, как вошла, так и осталась стоять в нерешительности у порога, прислонившись головой к дверному косяку, только руки её бессознательно скручивали и раскручивали концы вязаного шарфа, выдавая охватившее её волнение.
Кирилл, медленно соображая, что ему делать дальше, подошёл к столу.
Было видно, что и он сразу, как только защёлкнул замок на двери, осознал всю ответственность за дальнейшую неотвратимость событий, которые в одно мгновение изменят их, до сегодняшнего дня, неопределённые отношения, и боялся этого.
На непривычном голом и чистом столе лежал лоскуток тетрадочного листа с расползающимися в разные стороны буквами: «Срочно уехал в деревню. Мать заболела. Скажи Петровичу, инженеру нашему, чтобы он мне оформил отпуск за свой счёт на месяц. Да смотри, не балуй! Фёдор».
Всё сошлось в этом мире и стихло, как говорил один поэт.
Это был подарок судьбы! Вернее, судьба распорядилась Федулой так, что он, сам не ожидая этого, явился незримым свидетелем на чужом празднике жизни.
Кирилл не сразу осознал, что ему больше всего мешает в данный момент, словно он стоит на базарной площади, окружённый любопытным народом.
Свет! Конечно свет! Он лихорадочно шлёпнул ладонью по выключателю, и всё стало на свои места. Ночная тьма – хорошая сводня! Наверное, именно за это её так обожают влюблённые. Ни одна пара в мире, растворяясь в её объятьях, вдруг обнаруживала себя – два в одном.
– Раздевайся! Чего ты? – с одышкой прошептал Кирилл, обжигая своим дыханьем девушке ухо.
Её шарф, шапка, и шубка, и она сама почему-то сразу оказались в его руках.
Радостно взвизгнула кровать. Ударил в ноздри остро-горчичный запах её духов, а может так пахли её груди, в глубокую цезуру которых зарылся Кирилл, охваченный неистовым желанием – измять, раздавить, поглотить прильнувшее к нему существо.
Он задыхался от нехватки воздуха, запёртый в податливых и влажных теснинах, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот проснутся в соседней комнате маляры и будут выламывать дверь, чтобы заглушить этот стук, нечаянно разбудивший их среди ночи.
Всё случилось так, как и должно случиться. Ничего нет и не будет нового в этих убогих барачных стенах мужского общежития…
И мы не будем соглядатаями, дабы сердце не наполнилось завистью.
Только одно надо сказать – ночь для них сегодня не окажется длинной.
Молодость не знает греха. У молодости есть подаренная самой жизнью индульгенция, иначе молодость не была бы тем, о чём с такой грустью и нежностью вспоминается на закате дней: юность, весенняя утренняя зорька, потягивание румяного солнца над кромкой луга… «Выткался на озере алый цвет зари…» Да что там говорить! «С ненаглядной певуньей я в стогу ночевал…». Соловьиная пора! «Не догорев, заря зарёй сменялась. Стояла в небе полная луна и, запрокинув голову, смеялась, до слёз смеялась девочка одна…».
Отмахнёшь рукой воспоминания, и только от прошлого влага останется на щеке.
4
Это только так говорится, что человек хозяин своей судьбы. Ложь! Материалистическое заблуждение! Если хочешь рассмешить Бога, – расскажи ему свои планы на завтрашний день.
После того случая у Кирилла началась совсем новая жизнь.
Нельзя сказать, что беззаботная, но и не отягощенная никакими обязательствами.
Договориться на вахте с дежурными не составило никакого труда. Обычный взнос – кому бутылка водки, кому коробка конфет – и в любое время проход для его девушки был свободен. Свободна была и комната, в которой жил Кирилл: Федула гостил на родине, а вернувшийся вдруг из командировки его друг Яблон, теоретик подобных дел, весело хмыкнул, поймал протянутую Кириллом пятерню и после стакана водки без предъявления претензий перебрался на пустовавшую койку к малярам.
Все ночи превратились в одно сплошное торжество жизни.
Правда, с утра на работе ему теперь приходилось бороться со сном, а вечером – с обуявшими его с недавних пор такими желаниями, о которых вслух не говорят.
– В хомуте спишь? – шлёпнул его по плечу бригадир тяжёлой, как обрезок листового металла, пятернёй. – На высоте будь повнимательней, а то себя уронишь, монтажник хренов!
Кирилла настолько одолела сонная приливная волна, когда он на высоте 30 метров стягивал рожковым ключом болтовое соединение трубопровода, что он, зацепившись страховочным фалом за балку пролёта фермы, аккуратно угнездился возле колонны и заснул без сновидений сном праведника.
Пришлось бригадиру снимать его с высотных работ до особого распоряжения.
Кирилл ещё легко отделался. За такие вещи монтажников с площадки в шею гонят. А тут бригадир пожалел:
– Ступай, работай внизу на подхвате, грёбарь областной, пока в норму не войдёшь! Парень ты хороший, а с женским полом слабоват оказался. Гайки своей крале подкрути, чтобы дюже резво не гнала!
Кому крутить гайки, когда на двоих и сорока лет не наберётся, а кровать одна? Такая волна накатит, что на ногах не удержишься. А жажды эта волна не утоляет, только губы сушит.
Труднее всего было выпускнице музыкального училища, подружке и соучастнице во всех таких делах ненаглядного Кирюши – Дине. Занятия пропускать нельзя. Подготовку к урокам делать нужно? Нужно! А упражнения по специальности отрабатывать, кто будет? Пушкин? А там ещё свекровь стала с пристрастием приглядываться к молодой снохе, неудобные вопросы задавать, вроде, таких:
– Где ночь-то пропадала?
– У подружки к коллоквиуму готовились!
Что такое коллоквиум – тьфу ты, Господи, и не выговоришь! – старая женщина не знает. Но слово какое-то уж очень серьёзное! Наверное, важное, коль дочка по ночам книжки штудирует! Ладно, чего ей со старухой сидеть? Пусть учится!
– Что же ты, дочка, всю прошлую неделю дома не была? Я тебя, поджидаючи, блинков испекла… Ведь масленица стояла!
– А мы как раз к этим дням с группой студентов фольклор по дальним глухим деревням и сёлам записывали, народные песни, хороводы, свадебные и обрядовые ритуалы… Нельзя пропустить. Курсовую работу по народной музыке сдавать требуется… – пространно объясняет она.
А сама под ноги смотрит, вроде сапожки от снега очищает. Знает, что стыдно врать. А что поделаешь? Сама бы сквозь землю провалилась! Не расскажешь ведь, как хорошо было в тесноте Кирилловых рук, когда вся предыдущая жизнь, всё пространство сходилось в одной точке, где ликовали душа и тело в сладостной агонии любви.
Пелагея Никитична посмотрит внимательно на девушку, вздохнёт и ничего не скажет.
Чувствовала пожилая женщина, что сынок её за решёткой не просто так оказался. Не пьяное это дело, а совершенно другое. И секрета здесь никакого нет. Беда случилась сразу же, как только свадьба отгуляла. Ещё не успели остыть от венчальных песен бревенчатые стены дома, как печаль, словно жухлая пакля, законопатила все щели. Куда ни посмотри – везде ветошь в глаза лезет, не сморгнёшь. Оттого и людям в глаза смотреть тошно.
– Здравствуй, Пелагея!
– Здравствуй, Марья!
И – всё! Отвернётся Пелагея Никитична от соседки и заспешит, засеменит, вроде дома молоко убежало или кликнул кто по неотложной надобности.
Что тут скажешь? Сын в тюрьме по хулиганскому делу сидит и молодой женой не успел натешиться. Всегда смирный ходил. Уважительный. А вот, поди, ж ты! И мать-старуху не пожалел. Теперь Пелагея и слезу не успеет просушить, как новая набегает… И, е-ех! Жизнь наша косолапая, всё в сторону заворачивает!
И пойдёт Марья, не оглядываясь, по своим делам, мысленно крестя перед собой дорогу; у самой сын тоже вот ожениться хочет на залётной девице. А та, как коза строптивая! Кабы, чего не вышло! Осподи, Осподи, пронеси чашу греха мимо! Надо бы свечку поставить Николаю Угоднику… Попросить ходатая перед Богом, чтобы девицу эту к нашему дому не допустил. Растила, растила сына, и – на тебе! К чужой юбке спешит прислониться, поганец!
Плюнет Марья через правое плечо бесу в глаза: «Не смущай грехом людей православных!»
Марье ещё ничего, всё впереди, а вот Пелагеи тошно – сын за решёткой, сноха молодая может правду говорит (хорошо бы), а может дурью мается от избытка в грудях и теле…
Ах, если бы хоть чуточку, хоть краешком глаза Пелагея Никитична увидела «коллоквиум» своей недавней постоялицы, а теперь сношеньки, девочки ладненькой, как скрипка Страдивари, кислотой крепче «царской водки», которая запросто разъедает серебро и платину, обожгло бы золотое сердце старой женщины, и оно бы распалось от горечи и невозможности что-либо исправить.
Что упало, то пропало. Пропало, закатилось под половицы счастье материнское. Ах, Дима, Дима, что-то теперь будет?
А что случится, что будет там, за стальной решёткой, где глаз надзирателя зрит неусыпно, а голос конвоира заглушает все крики души?
Ничего не случится.
И слава Богу! Иначе зубами перетёр бы стальные прутья Дмитрий Космынин, чтобы посмотреть в тёмные, омутовые глаза молодой жены. Посмотрел бы и снова ушёл за каменные стены узилища, чтобы до конца жизни не встречать и не видеть этих, таких невозможных, таких обманчивых глаз, в которых он утопил себя.
Но никогда в жизни ныне заключённый Дмитрий Павлович Космынин не встретит и не увидит тех глаз и не насладится торжеством отказа от их гибельных чар, потому как в мире правит случай.