– Ну, шутю, шутю! – И Коля Яблочкин, стал, теперь уже ломом, долбить неподатливую асфальтовую корку, перемежая удары всё так же глухим матерком.
Сержанту, наверное, надоело жариться на солнце, охраняя этих шелопутов, он подошёл, отмерил каждому шагами задание:
– Мужики, вот отсель и досель проштробите, и я вас в кино свожу. А то здесь от жары подохнешь!
– А чё, это мы враз! – обрадовался Яблон, которому так не терпелось снова увидеть любимый фильм о своих, пусть и не таких романтических рабочих буднях.
Лом заиграл в руках. Лопаты заскрежетали. Матерки умолкли. И вот уже через пару часов дневная норма для малолетних хулиганов выполнена.
В кинотеатре прохладно и уютно, так и сидел бы до самого вечера.
Кирилл видел «Высоту» впервые. И вот он уже сам воображал себя на монтажной площадке под весёлым небом, в перехлёсте страховочных ремней, таким же весёлым и говорливым, как Николай Пасечник – главный герой фильма.
Кино кончилось, и сержант, малый с руками молотобойца, одарил каждого сигаретой и повёл на ужин в КПЗ.
Пятнадцать суток – тьфу-тьфу-тьфу! – не пятнадцать лет, и вот уже нарушители гражданского спокойствия снова на воле. Ах, воля!
Вот такой неожиданный поворот сделала судьба Кирилла Назарова, пытая потом всю его жизнь на прочность.
В рабочем общежитии лишняя койка нашлась. Ехать домой Кириллу расхотелось. Отметка в его личном деле о задержании на 15 суток за хулиганство была непреодолимым препятствием для поступления в институт, и он с охотой устроился в бригаду к Яблону учеником монтажника-высотника.
Чувство неустойчивого равновесия теперь для него будет основным чувством.
9
Вырвался на волю и оказался в крутой монтажной бригаде, собранной из уголовников, пропойц – людей без меры образованных, но так и не сумевших из-за своего буйного характера работать по нормальной профессии.
Бригада вела монтаж металлоконструкций, одновременно занимаясь технологической оснасткой корпусов химического комбината. Универсалы знали своё дело! Работали подрядным методом.
Теперь этот комбинат отравляет пригородный лес и дачные участки своими ядовитыми испарениями.
Стройплощадка располагалась возле местных огородов, куда молодой монтажник часто откомандировывался бригадой для добычи всегда дефицитной закуски. Короче, в свои семнадцать лет Кирилл Назаров по уши барахтался в море под именем – жизнь, зарабатывал себе на существование тяжёлым и не всегда благодарным делом, возводя базис для будущих быстрых капиталистов.
Работал и жил, как работали и жили тогда его сверстники, романтики боевых строек: одевался, во что мог, пил, что позволялось старшими товарищами, кормился в долг по абонементным талонам, которые на месяц вперёд выдавала таким же пацанам, как он, сердобольная кассирша Груня в рабочей столовой.
Или он был в то время дураком, или само время было такое, что в этой кручёной жизни Кирилл чувствовал себя превосходно. Полностью счастливым.
Чтобы заработать деньги, а потом за неделю-другую их бездарно спустить приходилось «лопатить» по бесконечным аккордным нарядам по 12–14 часов в сутки, да так, что потом щека сама прикипала к подушке. Редкие свободные вечера он со своими товарищами проводил, конечно, за бутылкой в рабочем общежитии – холодном щитовом бараке-времянке с водой, но без газа. Тогда ещё была такая весёлая запевка: «Оп-па! Оп-па! Жареные раки! Приходи ко мне, матаня, я живу в бараке!»
Постоянное мужское общение и физический труд мозолили не только руки, но и то, что в груди. Цинизм, вседозволенность и право нанести первым удар здесь поощрялись.
Грубая проза жизни только разжигала в Кирилле юное любопытство к ней, к быту настоящих мужчин в его тогдашнем понятии. Романтика комсомольских строек, подогретая в печати, кино и радио выплёскивалась у него иногда в неожиданные стихи, высокие, как стальные конструкции, которые они собирали на монтажных площадках. И в этих строчках всё-таки была своя правда…
Монтажник
Но иногда Кириллу становилось невыносимо жутко от непонимания окружающими его чувств и рождённого этим, одиночества. Тогда он, зарываясь в подушку, плакал под пьяный гул и бред своих неспокойных товарищей.
Кирилл и теперь не может до конца понять, почему он не спился и не пропал в таком базаре-вокзале. Мельница молола, жернова крутились, и участь, попавших под её колёса, печальна и трагична.
Прошлое всегда печально и трагично даже тем, что оно прошлое.
И тогда в его жизни появилась девушка, сразу и навсегда, хотя слово «навсегда» предполагает завершённость чувств, конечность, жизненную точку, а не многоточие.
Глава вторая
1
Девушка-загадка, сладкий ядовитый дурман, отравивший молодого монтажника из рабочего общежития Кирилла Назарова, училась на выпускном курсе музыкального училища по классу фортепиано.
Она родилась и выросла в районной глубинке, и город увидела только по окончании школы.
Ласточкин разлёт бровей над шмелиной мохнатостью ресниц, светлая кожа, на которой легко угадывался румянец здорового женского тела, и два остроклювых голубя под лёгким трикотажем кофточки, могли одолеть и более искушённого человека, чем Кирилл. В девушке было всё, как теперь говорят, нестандартно: и её имя, и утончённые черты лица, и профессия, которую она успешно осваивала, и манера преподносить себя в кругу друзей, по которой не сразу скажешь о её колхозно-крестьянском происхождении.
Музыкальная одарённость к ней пришла, как и всё остальное, от деда, пришлого для села человека неизвестных кровей, запутавшегося в русском бурьяне, порождённом коллективизацией. Не очень прилежный к хозяйственным заботам дед, всё своё свободное время отдавал скрипке – музыкальному инструменту чудному и необычному в деревне. Маленькая забавная штучка с талией худосочной девочки, в руках этого человека оживала, смеялась и плакала, и заставляла смеяться и плакать её слушателей.
Бывало, сядет этот странный человек на завалинку, прижмётся щекой к скрипичному певучему сердцу, и польются чарующие звуки так похожие на живой человеческий женский голос, что страх берёт. Сельчане только задумчиво чмокали губами, удивляясь небесным звукам, которые пришлый человек тоненьким смычком, гибкой веточкой, извлекал для них. Неслыханные досель мелодии, столь непривычные слуху русского человека будили тревожные, неизъяснимые чувства.
После войны, когда поредевшие мужики возвращались с фронта, вернулся и тот человек, пришлый и загадочный в их деревне, с фронтовым трофеем – на американском трёхосном грузовике прибыл странный крылатый комод красного дерева, посверкивающий на солнце золотыми, не нашенскими буквами. Разгружать «Студебеккер» собралась вся деревня. Качали головами: «Надо же, какую неудобную мебель тащил мужик из-под Берлина!»
Старый австрийский рояль, помнивший ещё, наверное, и самого Штрауса, гляделся чудно и невероятно, занимая половину деревенской избы. Но хозяйка дома, местная красавица, из раскулаченных, помня ещё холостяцкие увлечения своего мужа, не артачилась. Счастливыми глазами смотрела на недавнего покорителя Европы. И каждое утро осторожно протирала бархатной тряпочкой вездесущие пылинки с льдистой, всегда прохладной поверхности полированного дерева.
Трофейный рояль солдат всеми правдами и неправдами сумел доставить в подарок своей ненаглядной дочке Ксюше, которая за долгие годы войны превратилась из ребёнка в почти что невесту. Но Ксения в отличие от своего чудаковатого родителя, к музыке относилась прохладно, и рояль, гордость австрийских музыкантов, оставался стоять нетронутым, пока у Ксении не появилась своя дочка – Дина, дед дал ей такое необычное для русской глубинке имя, и настоял на своём, хотя молодые родители девочки и были против.
Дина и характером неуёмным и обличием не типичным для жителей среднерусских равнин, пошла в деда, как говорили в деревне, итальянского «камрада», потомка гарибальдийцев осевших по недоразумению в кипящей страстями России. Скрипка для дедовой внучки оказалась первой подругой детских игр, и она быстро научилась разговаривать с ней на одном, только им понятном языке. Но с роялем дружбы никак не получалось, уж очень громоздким и неповоротливым был заграничный товарищ, на котором теперь, после смерти деда, уютно размещались вместе с куклами-бантиками и другие её детские безделушки.
Только, как ни крути, а для мебели рояль подходил мало, но продать в город дорогой музыкальный инструмент родители маленькой Дины не решались – мало ли как обернётся время! Господь пошлет, – подрастёт девочка и роялю найдётся место в её жизни…
А время оборачивается быстро. Такова его сущность. В селе открыли музыкальную школу, и маленькую Дианочку отдали туда.
«Меньше по улицам шляться будет!» – решила родня.
А девочка была и рада. Теперь и с этим громоздким инструментом поладила. Заберётся, бывало, на крутящийся высокий стул у рояля, сдвинет игрушки на пол, откинет двумя ручонками вороной масти крыло, и так пальчиками и бегает по чёрно-белым костяшкам. Ну всё равно, как цыплята зёрнышки клюют.
И так у неё всё хорошо получается, вроде с пелёнок этим занималась. Как услышит по радио какую-нибудь мелодию, так сразу и бежит к своему крылатому другу, напевы на клавиши перекладывать. И дедову скрипку не забывает. Уж очень говорливая вещица! Только дедова внучка её в ладонь возьмёт, она и застонет, и заплачет о невозвратном. Ну, а когда смычком проведёт, то и вся родня нарыдается.
Дина была нрава весёлого, лёгкого. А за скрипочку бралась, когда загрустит о чём-то или когда бабушка попросит. Скажет: «Заиграй, внучка, давай деда твоего помянем, вспомним!» Возьмёт тогда девочка скрипочку, приложится розовой щёчкой к её ласковому тельцу, поведёт смычком – бабушка уронит в ладони голову и закачается так, словно серебристая ветёлка под ветром. А песня льётся, протяжная, зыбкая, возьмёт за душу и не отпускает.
Так и сидят с внучкой у окна – старая и малая, и плачут – каждая о своём. У внучки слеза лёгкая, светлая, у бабушки – тяжёлая, неподъёмная. Поплачут так, и очистится сердце от коросты повседневной. Бабушка посмотрит в окно, протрёт стекло ладонью, как будто попрощалась с кем-то…
Ушла и бабушка.
Дина с матерью вдвоём остались.
Отец Дины, еще, когда дед жив был, хвост распушил и утёк куда-то. Говорили, в Сибирь на стройку подался – мода такая была. Дома в деревне за землёй ухаживать вроде, как зазорно. «Мещанство!» – говорили. Длинным рублём, романтикой временного быта и отсутствием семейной обязаловки будоражили целина и стройки маргинальных, легковерных и лёгких на подъём людей – «постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте упавшую с неба звезду…»
Но всё хорошо, что хорошо кончается.
Так вот, отец маленькой Дины, как ушёл, так и сгинул, оставив махонькую часть подъёмных рублей на воспитание дочери. Сколько не писали, сколько не искали его на выплату алиментов – глухо! То ли за упокой молиться, то ли за здравие… Может, сгинул, а может и до сих пор у костра греется под таёжный скрип бородатых кедрачей с песней на обметанных ветром губах – «Старость меня дома не застанет. Я в дороге, я в пути…»
Мать – скотницей на ферме.
Работа мужичья, воловья. Заработки небольшие, а на двоих с дочерью вполне хватает. Дома животина мычит, хрюкает, кудахчет – к первому ледку под нож готовая. Мать везде управляется одна. Зачем дочку работой изнурять? И так она одна-одинёшенька на белом свете останется. Кто кроме матери пожалеет? Вон у доченьки рученьки, какие! Ладошки узкие, пальчики длинные, ноготочки розовые, как яблоневый цвет. Нешто с такими ручками – и в навоз! Пусть лучше музыкой занимается, а не в говне копается!
Приходила училка-музыкантша, говорила: «Нельзя Ксения – мать Дины на деревне Ксюшей звали, – нельзя Ксения дочкин талант губить! Пусть вместе с таблицей умножения нотную грамоту учит для понимания жанра!»
Какой такой жанр? Она и так целый день по костяшкам бьёт, колотит. Пальчики, как по уголькам раскалённым, так и бегают; прикоснутся – и вспорхнут, прикоснутся – и вспорхнут! Голубки белые, клювики розовые…
Вздохнёт Ксения и снова вилы четырёхрожковые в навоз тычет, гнётся – ничего, доченька, учись, я двужильная, выдержу!
Училась Дина хорошо. Легко. Играючи. Может, потому и «пятёрок» мало было, зато «троек» знать не знала. Ни в дневнике, ни в аттестате они не наследили.
Учительница, которая музыкальную школу открыла, ей рекомендательное письмо в музучилище написала, педагогам своим, у которых сама недавно училась.
Может, помогла, может, и не помогла ей та рекомендация. Но в училище она поступила с первого захода. В приёмной комиссии – головами качали. Казалось, певучая струна дедовой скрипки так и осталась звучать в молодой крови, возбуждая у слушателей неясные желания и неизъяснимые словами страсти.
Прослушивание по спецпредмету было недолгим.
После двух-трёх мелодий популярных в то время песен, её попросили исполнить, что-нибудь из Сибелиуса.
Финского композитора она, конечно же, не знала. В программе сельской музыкальной школы таковой не значился, потому, как был выразителем буржуазной загнивающей культуры. Взамен она исполнила скандинавскую «Песню Сольвейг».
Преподаватели, удивлённо переглянувшись, отметили, что-то там у себя в тетрадочках, и безоговорочно разрешили сдавать экзамены по общим предметам.
Увидев себя в списках зачисленных на первый курс, Дина тут же дала телеграмму матери: «Я теперь студентка тчк Дочь тчк»
Хозяйка, которую ей порекомендовали в училище, так как учебное заведение не располагало общежитием, была приветливой и доброй женщиной. «О постели не беспокойся! Не замуж выходишь! Вот тебе койка, а вот – постель. Из деревни ничего не привози. Подушки и перины тебе ещё в приданное сгодятся! Вишь, какая красавица! Только ты с парнями – поосторожней. Они, ребята городские, хваткие, молодые. Им, что нужно? Надкусят яблочко румяненькое, и выбросят. А потом, кто тебя поднимет? Знаю я их, поганцев! Свою честь блюди. Мало ли, где у тебя зудит, а почесать никому не давай. Для этого замуж выходят. Ну, не красней, не красней! Я правду говорю! Просто слова у меня такие едучие. За кормёжку и за постель платить будешь – мы с тобой договорились. А матери передай, что я за тобой присматривать буду, пусть не волнуется. Слезу зря не роняй. У меня язык длинён, да зубы коротки. Я не кусаюсь!»
Так и подружились они – сельская девушка Дина и Пелагея Никитична, крепкая, жилистая баба ушедшая недавно на пенсию от токарного станка на заводе оборонного значения, где она проработала более сорока лет. Квартирантку пустила больше от одиночества, чем от нужды. Какие деньги со студентки? Пенсия – ничего себе, ей одной хватит, а, как вечер наступит, так и деть себя некуда. Сын в Армии служит, муж в земле лежит, убаюканный русским хмелем, к соседям не находишься. У каждого – своё, и у ней – своё. Дом – особняк рубленый ещё с прошлого времени остался, от свекра. Свёкор, царствие ему небесное, при царе лесничим служил, вот и отгрохал дом, какой следует – бревно к бревну, в пазах до сих пор смолка золотится. Изнутри не оштукатуренный, брёвна щекастые, топором тёсаные. Пакля в пазах жгутом кручёным проложена.
Таких домов теперь не рубят, разучились, а, может, леса поубавились. Хорош дом! «Старый дед меж толстых кряжей клал в простенки пух лебяжий…» В нём и внуков растить можно.
В кирпичном доме тоже ничего себе, да только дух не тот.