Забота заволакивает Васину радость.
А Владимир весел, как дитя.
Сапожки ей привез, как обещал еще тогда, в первый день ее приезда к нему…
– А ну-ка, примерь, Вася. Каковы-то будут в новых сапожках твои ножки-игрушки?
Василисе некогда. Заседание в жилотделе. Но нельзя же Владимира огорчить.
Примерила. И будто в первый раз увидала свои ноги. И правда, игрушки.
Смотрит на Володю счастливыми глазами, даже и поблагодарить не умеет…
– Подхватил бы тебя на руки, Васютка, да рука не позволяет… Люблю я «ножки твои… И очи твои карие!
Доволен Владимир, оживлен. Радостен. Рассказывает, шутит.
А Васе давно на заседание пора. Одним ухом мужа слушает. На будильничек глядит, что на комоде рядом с зеркальцем стоит. Бегут минуты… Уходят… А на заседании ее ждут. Сердятся: зачем людей задерживает? Не годится председателю опаздывать!..
Только к вечеру вернулась Василиса домой. Усталая. Неприятности были. С заботой на душе.
Подымается по лестнице к себе в светелку и думает: «Вот и хорошо, что Володя приехал. С ним заботой поделюсь, посоветуюсь…»
Вошла, а Володи-то и нет. Куда ушел? Шапка на месте, и пальто висит.
Верно, на минуточку отлучился. Прибрала комнату. Чай на керосинку поставила – Володи все нет.
Куда же запропастился? В коридор вышла. Не видать. Посидела, подождала. И затревожилась. Куда деться мог?
Только опять в коридор вышла, а Владимир ив квартиры Федосеевых выходит. Смеются, друзьями такими прощаются… Зачем Володя к ним пошел? Знает ведь, что склочники!
– Вернулась наконец, Вася? А я тут, в твоей клетке, чуть с тоски не повесился… Весь день один. Хорошо, что в коридоре товарища Федосеева встретил, к себе затащил…
– Не водись с ними, Володя. Знаешь сам, что склочники!..
– Что же мне, прикажешь в твоей клетке одному с тоски помирать? Не убегай от меня на целый день, так и я к Федосеевым ходить не стану…
– Так ведь у меня дела… И рада бы скорей домой, да не могу… Не выходит!..
– Дела! А как же я-то, Вася, когда ты тифом болела, все ночи у тебя просиживал? Да и днем урывал, за тобой приглядеть?… Я же, Вася, к тебе раненый приехал… Еще и лихорадка не прошла…
Слышит Вася в голосе упрек. Обижен Владимир, что она на весь день ушла. А как же быть-то? Ведь в отделе реорганизация, съезд на носу…
– Будто не рада ты мне, Вася, говорит Владимир. Не такой я ждал тебя встретить…
– Ну что ты говоришь! Я-то не рада?… Да я… Милуша ты мой, драгоценный!.. Муж ты мой ненаглядный!
И бросилась к нему на шею. Чуть керосинку не опрокинула…
– То-то… А то уж я думал: не разлюбила ли? Не завела ли другого? Такая холодная, равнодушная… И глаза чужие. Неласковые.
– Устаю, Володя… Сил нет со всем справиться.
– Буян ты мой неугомонный, – прижимает к себе Владимир Василису, целует…
Так и зажили вдвоем в ее клетушке-светелке.
Сначала ничего было. Хоть и трудно Васе разрываться между делом и мужем, а все же радостно. Есть с кем потолковать, посоветоваться, неудачей поделиться, планы новые разобрать.
Только хозяйство очень мешало. Владимир на фронте привык как следует питаться. А у Васи что за хозяйство? Обед советский да чай в прикуску с леденцом. На первые дни хватило продовольствия, что Владимир привез.
Захватил малость провизии, муки, сахару, колбас… Знаю, что ты все равно, что воробей под крышей живешь – ни зерна не припасла.
А как кончились Володины продукты, пришлось на советский обед перейти… Володе не нравится, морщится.
– Что это ты меня все пшеном да пшеном кормишь? Вроде как петуха.
– Так ведь ничего не достать! Живу на паек…
– Ну, как так ничего не достать! У Федосеевых не больше твоего, а вчера целым обедом угостили. И хорошим. Картошка жареная. Селедка с луком…
– Так ведь Федосеихе время есть хозяйство вести… А я, сам видишь, из сил бьюсь, только бы дела все переделать.
– Много на себя берешь, потому так и выходит. На что тебе эта возня с домом-коммуной? Вот и Федосеевы говорят…
– Что Федосеевы говорят, сама знаю! – вспылила тогда Вася; разобидело ее, что Владимир с ними, с ее «врагами» водится. А вот что ты их слушаешь, да еще против моего дела с ними говоришь, это с твоей стороны не по-товарищески!..
Поспорили тогда. Оба погорячились. Потом обоим на себя досадно стало. Помирились. А все-таки Васю еще больше мучить стало, что нехорошо она за мужем смотрит. Раненый к ней приехал, а она его советским обедом кормит!.. Он о ней больше заботы имеет, сапожки привез…
Мучается Вася, что не ест Володя. Похлебает ложки две да и тарелку отставит.
– Лучше голодный сидеть буду, а твоей советской бурды глотать не стану… Завари чай да раздобудь хлеба у кого-нибудь. С фронта муки пришлю. Ты потом отдашь.
Так дальше продолжаться не может. Надо что-нибудь придумать.
Бежит Вася на заседание. А в голове резолюция с пшенной кашей путается… Что бы вместо нее к обеду Володе подать?…
Будь у нее время, выпуталась бы, придумала, изобрела.
Навстречу сестрица двоюродная. Обрадовалась Василиса. Ее-то и надо. Дочка у ней. Девонька расторопная, бойкая. Училище кончила. Теперь при родителях без дела живет, матери по хозяйству помогает. Стешей зовут.
Договорились с двоюродной: Стеша к ней днем пускай приходит, за хозяйку будет; Василиса за это с сестрицей пайком поделится. Порешили, и поспешила Василиса на заседание с облегченной душою. Завтра уже Володю как следует накормят.
Стеша оказалась смекалистой. С Володей поладила. Вместе хозяйство развели. Кое-что из пайка обменяли, кое-что из кооператива Володя достал, по старому знакомству. Вася довольна, Володя на еду больше не жалуется. Но на Васю обижается: «Обо всех у тебя забота, а меня будто и нет».
Больно это Васе. И так разрывается между делом и Володей. Надо же ему было в такое горячее время приехать!
Объясняет Владимиру. Он хмурится. Будто не понимает.
– Холодная ты стала, Вася, и целоваться-то разучилась.
– Устаю больно, Володя… Сил нет у меня, – говорит она виновато.
А Володя хмурится. Но сама понимает Вася, нехорошо это: муж в кои-то веки навестить приехал, а она с утра по делам пропадает, а вечером вернется ног под собою не чувствует. Только бы до подушки добраться. Где уж до поцелуев!..
Раз случилось совсем нехорошо: стал Володя ее ласкать, а она как на постель легла, так и заснула…
Владимир наутро дразнил: что за радость мертвое тело ласкать? Шутит, а видно, что он обиделся. И самой так нехорошо, точно виновата перед ним… И в самом деле еще подумает, что мало любит!.. А где же на все сил-то взять?…
Вернулась раз Вася раньше обычного. Владимир сам обед стряпает.
– Что такое? Где же Стеша?
– Дрянь оказалась твоя Стеша. Выгнал. Если посмеет еще показаться, с четвертого этажа головой вниз спущу.
– Да что же случилось такое? Что она сделала?
– Уж поверь мне, что дрянь девчонка… Зря бы не выгнал. А рассказывать тебе – только тебя же расстраивать… Подлая, развратная тварь! И чтобы и духом ее больше не пахло.
Видит Вася, что уж очень обозлила Стеша Владимира. Решила пока не расспрашивать. Думала: «Верно, своровала что-либо девчонка. Теперь это часто бывает. А Владимир вещами своими дорожит. Есть у него этот душок собственника, хоть и добрый и всегда с товарищем поделится. Но чтобы самому взять у него – ни боже мой! Не простит!..»
– Как же тогда у нас с хозяйством будет?
– А ну его, хозяйство! Буду в столовки ходить. Да и товарищи разыскались… Не пропаду.
Стеша пришла к Василисе в жилотдел. Паек свой требовать.
– Что у тебя с Владимиром Ивановичем вышло, Стеша? Что ты там натворила?
– Ничего я не натворила, – блеснула глазами Стеша и гребешок в волосах подправила, – а только лезет ко мне твой Владимир Иванович, так я ему здорово по морде дала… Долго потом кровью плевался. Чтобы неповадно было!
– Глупости ты говоришь, Стеша, Владимир Иванович просто пошутил с тобою, – старается Вася говорить спокойно, а у самой в глазах темнеет.
– Хороши шутки! Уж на кровать повалил… Хорошо, что я сильная… Меня неволей не возьмешь!
Пробует Вася разубедить Стешу, доказать, что все это была шутка, игра, что Владимир Иванович теперь на нее очень разобижен. Стеша только упрямо губы надувает. Как бы не так! Ну да не ее это дело! А уж больше она к ним ни ногой. Ну его и с пайком…
Темно стало на сердце у Васи. Но нет упрека, нет и обиды на Володю. Сама виновата!.. Зачем холодной стала? Обидела милого, пожалуй, думает, что и в самом деле разлюбила? Нехорошо только одно – зачем девоньку трогал? Ведь Стеша почти ребенок еще!.. Хорошо, что смекалистая да жизнь знает. А то что бы было? И все-таки грызет и грызет червячок на сердце Василисы. Сама не знает: сказать ли Владимиру, что все она знает, или уж лучше промолчать?… Вина-то и на ней лежит. Но говорить с Владимиром Васе так и не пришлось.
Настала новая полоса: Владимир старых приятелей разыскал, торговослужащих да из кооператива. Пропадает теперь по целым дням. Не видятся они с Васей. Уходит Вася утром в жилотдел или в комитет, а Володя еще крепко спит. Забежит днем – нет Володи. Вернется вечером, пуста ее светелка…
Досадно Васе. Не знает, не то спать ложиться, не то с чаем дожидаться. Нагреет ужин на керосинке, бумаги свои разберет к завтрему. Прислушивается к шагам в коридоре…
Нет Владимира.
Потушит керосинку (экономить надо) и опять за бумаги свои возьмется. Доклады проглядывает, прошения сортирует…
Кто-то спешит по лестнице… Он? Нет, не Владимир.
Ложится Вася одна. От усталости скоро засыпает. А и во сне все прислушивается: не идет ли милый?… Грустно без него, холодно.
Бывает, что вернется он довольный, веселый. Разбудит Васю, приласкает. Полон рассказов, новостей… Планы всякие.
Хорошо станет у Василисы на душе, легко так. Радостно. Грусть отойдет.
Но случается, что и нетрезвый вернется Владимир: тяжелый, мрачный, с пьяными слезами… Себя корит да и Васе упреки бросает, что в клетушке под крышей!.. Ни веселья тебе, ни утехи… И жена-то не жена!.. И ребенка-то у них нет…
Это Васе особенно больно. Она-то о ребенке не думала, но ему-то радость эту доставить хотела бы… А вот нет же! Не беременеет!.. Другие плачутся, не знают, как от ребят спастись, а ей, Васе, материнство, видно, заказано…
«Малокровие», – доктор говорит.
Решил Владимир Васю повеселить, в театр свести. Билеты получил.
Пришла Вася домой к назначенному часу, Владимир перед зеркалом красуется. Франтом таким вырядился, опять на барина похож стал… Смеется Вася, дразнит его, любит мужа-красавца!..
– А ты что оденешь? – заботливо глядит. Неужели у тебя праздничного платья– нет?
Смеется Вася. Какие такие праздничные платья? Это у них там, в Америке, рядятся да платья на всякие дни придумывают!.. Оденет чистую блузку да сапожки новые, что Владимир привез, вот и весь наряд!..
Нахмурился Владимир. И такими сердитыми глазами на Васю поглядел, что Вася даже напугалась…
– Ты думаешь, что в театре все только на ноги твои и глядеть будут?… А что выше, то хоть рогожным мешком прикрой?
– Не понимаю, Володя, чего ты обозлился?
– Обозлишься тут с вами, с государственниками… Жизнь завели все равно что монастырь или тюрьма… Ни утехи тебе, ни приличного платья, ни дома-то настоящего… В клетке живи, воду пей, бурду хлебай, в рубищах щеголяй… Да я в Америке и в безработицу лучше жил…
– Так ведь все сразу же нельзя!.. Сам знаешь – разруха…
– Убирайся ты со своей разрухой!.. Организаторы нашлись!.. Сами развалили, а как начнешь налаживать, кричат: буржуем заделаться хотите? Подай назад!.. Жить не умеете! Потому и развал идет… Не для того я революцию делал, чтобы этакую жизнь вести!
– Так разве мы для себя революцию делали?
– А для кого же?
– Для всех.
– И для буржуев?
Что глупости говоришь! Ну, конечно, не для буржуев! Для рабочих, для пролетариев…
– А мы-то, по-твоему, кто? Не рабочие? Не пролетарий?…
Спорили, спорили, чуть в театр не опоздали.
Идут по улице, грязь весеннюю месят, Владимир впереди, шагает крупно, молчит; Вася еле за ним поспевает.
– Да не шагай ты так, Володька!.. Запыхалась вся.
Остановился сердито. Дождался Васи. Тише пошел, а молчит.
В театре Владимир знакомых встретил: ними все антракты провел. Вася одна сидит.
Не было радости ей в театре. Зачем вечер потеряла? Завтра вдвое работы…
Незадолго до отъезда Владимира съезд открылся. Хоть Владимир и не делегат, а на съезде присутствует. Споры шли, группировки образовались. Владимир с Васей идет; с душой в группировку ушел. Приятелей забросил. Теперь неразлучны Вася и Владимир. Вместе на съезд, вместе со съезда. Дома обмозговывают выступления. У Васи в комнате теперь народ толчется, из группировки. Резолюции пишут. Машинку притащили. Владимир за машинистку. Бодро так работают. Дружно. Сплочены все. Волнуются, спорят… А то и хохочут. По-молодому, без причины. Сама борьба нравится, увлекает.
И Степан Алексеевич с ними. Сидит, бороду свою седую, купецкую поглаживает да ласковыми, живыми глазами на молодежь поглядывает. Василиса все с ним шушукается. А он ее ценит. «Черепок, – говорит он, – у ней недюжинный». А к Владимиру будто охладел. Вася это подметила. Больно ей. За что? И Владимир его невзлюбил в этот раз.
– Очень уж елейный твой Степан Алексеевич… Ладаном от него несет. Не боевой коммунист. Подпольник, и больше ничего.
Группировка Васи провалилась. Но голосов собрала больше, чем ждали. И то победа!..
К концу съезда Владимиру срок отъезда настал. Опять разрывается Вася: тут мужа в путь-дорогу снаряжай, а тут еще съезд не закончен…
А все-таки на душе у Васи светло. Опять чувствует она: муж не просто муж, а товарищ. И гордится им – много он группировке помог. Товарищи отпускать его не хотели.
– Ну, Васюк, прощай!.. Остается мой воробей под крышей один-одинешенек… Некому ему теперь поскулить на свои неудачи. Зато никто мешать тебе в работе не будет…
– Да разве ты мне мешал? – обняла его Вася за шею, ласкается.
– Сама говорила, что муж время твое берет… На хозяйство жаловалась…
– Не поминай про то!.. Без тебя хуже. И голову к нему на грудь запрятала.
– Ты не муж мне только, ты товарищ. За то так и люблю тебя.
Нежно распрощались. По-хорошему.
Но как проводила Вася Владимира да на съезд поспешила, вдруг почувствовала: а все-таки как ни хорошо вместе, одной свободнее. Пока милый тут, все мысли двоятся, дело-то промеж рук идет. А сейчас она опять вся тут, в работе. Работа да отдых. С мужем и сна-то нет настоящего.
– Проводили мужа? – спросил ее на съезде Степан Алексеевич.
– Уехал Владимир.
– Оно и лучше. Замотались вы с ним. – Удивилась Вася: откуда Степан Алексеевич знает?
Смолчала. Признаться тоже не хочет, будто мужу обида.
Чуть светает, а Василиса уже на ногах. Поезд утром придет. Надо успеть прибраться, приодеться, чтобы Володе, мужу милому, понравиться. Шутка ли, семь месяцев в разлуке!
Хорошо на сердце у Василисы, по-весеннему светло, радостно.
Нэпманша еще в постели потягивается да, лежа на спине, в ручное зеркальце лицо свое рассматривает. А Вася уже умыта, тщательно кудряшки расчесаны, и новый костюм на ней, тот, что Груша сшила. Смотрит на себя Василиса в зеркало вагонное и видит одни свои глаза, а глаза так сияют, что и все лицо хорошеет.
Как будто все в порядке. Этот раз Володя не будет попрекать, что в «рванье ходит».
Полустанок. Выглянула в окошко Василиса. Утро раннее, а солнце печет. На севере еще весна только-только намечалась, а здесь все в цвету. И деревья. Какие-то непривычные, особенные. Листья вроде как у рябины, только цветом по-нежней, а целиком белыми гроздьями засыпаны. На сирень похоже, а все же не сирень. И запах прямо в окно ударяет, сладкий, приторный.
– Что это за деревья? – спрашивает Вася проводника. – У нас таких нет.
– Белые акации.
– Белые акации? Красивые какие. – Проводник сорвал несколько веток и Васе дал. Пахнут-то как! И так радостно у Васи на душе, что заплакать хочется.
Уж очень все кругом интересно, красиво. А главное… Главное, «через час Володю увижу, желанного, милого».