Строки из автобиографического романа «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» – наглядное свидетельство обиды, за которой скрывается осознание социальной несправедливости и сквозь которую пробивается чувство уязвленной гордости разночинца, плебея, социального изгоя. В Петербурге Некрасов впервые испытал мучительный и гибельный для слабых натур комплекс неполноценности. С завистью смотрел он на счастливых сынков богатых аристократов, которые блистали знанием европейских языков, приобщенностью к высотам мировой культуры. Рядом с ними «худородный» ярославец чувствовал себя человеком бедным, обойденным благами жизни, достойным жалости, за которой так часто скрывается снисходительность и презрение. С каждым днем, с каждой неудачей, с каждым провалом терялось доверие к людям, возникала потребность гордого уединения, поселялся в душе тот «демон», о котором писал знающий дело, прошедший в Петербурге через такие же искусы, тонкий психолог Достоевский:
«Это был демон гордости, жажды обеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной и независимо, спокойно смотреть на их злость, на их угрозы. Я думаю, что этот демон присосался еще к сердцу ребенка пятнадцати лет, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца. Робкая и гордая молодая душа была поражена и уязвлена, покровителей искать не хотела, войти в согласие с этой чуждой толпой не желала. Не то чтобы неверие в людей закралось в сердце его так рано, но скорее скептическое и слишком раннее (а стало быть, и ошибочное) чувство к ним. Пусть они не злы, пусть они не так страшны, как об них говорят (наверно, думалось ему), но они все все-таки слабая и робкая дрянь, а потому и без злости погубят, чуть лишь дойдет до их интереса. Вот тогда-то и начались, может быть, мечтания Некрасова, может быть, и сложились тогда же на улице стихи: „В кармане моем миллион“. Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого. Я думаю, что я не ошибаюсь, я припоминаю кое-что из самого первого моего знакомства с ним».
Достоевский не ошибался.
Вот один из автобиографических рассказов Некрасова в передаче А. С. Суворина: «Я дал себе слово не умереть на чердаке. „Нет, – думал я, – будет и тех, которые погибли прежде меня, – я пробьюсь во что бы то ни стало. Лучше по Владимирке пойти, чем околевать беспомощным, забитым и забытым всеми“. И днем и ночью эта мысль меня преследовала… Я мучился той внутренней борьбою, которая во мне происходила: душа говорила одно, а жизнь совсем другое. И идеализма было у меня пропасть, того идеализма, который вразрез шел с жизнью. И я стал убивать его в себе и стараться развить в себе практическую сметку».
Годы «петербургских мытарств» не только не сгладили, но как бы еще более усугубили трагический душевный надлом, мучительное сердечное раздвоение, первые симптомы которого возникли в грешневские годы под перекрестным влиянием матери и отца. Некрасова потом часто упрекали в неискренности: «печальник горя народного» на словах на деле оказался журналистом-предпринимателем, вел роскошный образ жизни, был подвержен слабостям и привычкам, свойственным богатому барину. Конечно, демон Некрасова был низким демоном. «Такого ли самообеспечения могла жаждать душа Некрасова, – продолжал Достоевский, – эта душа, способная так отзываться на все святое и не покидавшая веры в него? Разве таким самообеспечением ограждают себя столь одаренные души? Такие люди пускаются в путь босы и с пустыми руками, и на сердце их ясно и светло. Самообеспечение их не в золоте… Золото может казаться самообеспечением именно той слабой и робкой толпе, которую Некрасов сам презирал». Потому-то и заплатил Некрасов за эту свою слабость «страданием всей жизни своей». Потому-то и любовь Некрасова к народу, по Достоевскому, была исходом его собственной скорби по себе самом. В этой любви он возвышался над своими слабостями, получал освобождение и исцеление от них. «Замечу, кстати, – заключал Достоевский, – что для практического и столь умеющего обделывать дела свои человека действительно непрактично было оглашать свои покаянные стоны и вопли, а стало быть, он, может быть, вовсе был не столь практичен, как иные утверждают о нем».
И вот юноша Некрасов собрал в комок всю свою энергию, волю, силу и предприимчивость, чтобы выбиться из того жалкого положения, в котором он оказался. Он действительно наступил на горло собственной песне и перестал писать лирические стихи, а стал писать «эгоистически», для денег, не пренебрегая порою даже откровенной халтурой, которую он изготовлял по заказу лубочного книгоиздателя Полякова («Баба Яга, Костяная нога», «Сказка о царевне Ясносвете» и др.). Через Бенецкого Некрасов познакомился с Федором Алексеевичем Кони, редактором «Пантеона русского и всех европейских театров» и «Литературной газеты», который привлек работоспособного юношу к сотрудничеству в этих изданиях. Не без его поддержки и понуждения Некрасов пробует силы в театральной критике, в написании критических обзоров и рецензий, но обретает популярность как автор стихотворных фельетонов («Говорун», «Чиновник») и водевилей («Актер», «Петербургский ростовщик»). В этих произведениях Некрасов ищет и подчас находит демократического читателя и зрителя. Волей-неволей изощряется и оттачивается умение писать «на публику», тонко чувствовать спрос, издательскую конъюнктуру. Все эти качества окажутся потом востребованы Некрасовым – редактором одного из самых популярных и читаемых журналов. Увлечение драматургией не проходит бесследно и для его поэтического творчества: драматический элемент пронизывает некрасовскую лирику, отражается в поэмах «Русские женщины», «Современники», «Кому на Руси жить хорошо». «Петербургские мытарства» обогатят Некрасова знанием жизни и людей, их сильных сторон и в особенности их слабостей, которые будущий редактор «Современника» научится прощать. П. В. Анненков скажет о Некрасове: «Он обладал такой широтой разумения, что понимал истинные основы чужих мыслей и мнений, хотя бы и не разделял их». Наконец, в эти трудные годы поэт научится работать – самоотверженно и самозабвенно, с полной отдачей сил.
«Господи! Сколько я работал! Уму непостижимо, сколько я работал, – скажет об этом периоде своей жизни Некрасов. – Полагаю, не преувеличу, если скажу, что в несколько лет исполнил до двухсот – трехсот печатных листов журнальной работы, принялся за нее почти с первых дней прибытия в Петербург».
4
В ходе этого духовного возмужания судьба свела Некрасова с человеком, которого до конца дней он считал своим учителем, пред кем «смиренно преклонял колени». Поэт познакомился с Белинским в декабре 1842 года, а сдружился с ним в 1843 году, хотя отношения между ними «равными» никогда не были. «Белинский, – вспоминал Некрасов, – видел во мне богато одаренную натуру, которой недостает развития и образования. И вот около этого-то держались его беседы со мной… имевшие для меня значение поучения». А впоследствии Некрасов так рассказывал об этой дружбе: «Ясно припоминаю, как мы с ним вдвоем, часов до двух ночи, беседовали о литературе и о разных других предметах. После этого я всегда долго бродил по опустелым улицам в каком-то возбужденном настроении, столько было для меня нового в высказанных им мыслях… заняться образованием у меня не было времени, надо было думать о том, чтобы не умереть с голоду! Я попал в такой литературный кружок, в котором скорее можно было отупеть, чем развиться. Моя встреча с Белинским была для меня спасением!»
Как это ни парадоксально может показаться, но Белинский, «упорствуя, волнуясь и спеша», возвращал Некрасова на ту стезю идеализма, с которой он сошел после разгрома книги «Мечты и звуки». В этот период критик переживал страстное увлечение идеалами «нового христианства» – французского утопического социализма, которые не только не противоречили, но и органично врастали в накопленный Некрасовым жизненный опыт, в широком и гуманном свете осмысливая его. Утопические социалисты, впадая, конечно, в религиозную ересь, пытались воплотить на практике одну из главных христианских заповедей – «вера без дела мертва есть» и придать евангельским заветам Иисуса Христа активный, действенный смысл. Общение с Белинским как бы всколыхнуло в Некрасове «детски чистое чувство веры», принятое им от матери, обогатило его энергией активного христианского сострадания.
Достоевский вспоминал, что «зарождающийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации». Социализм выдавали за «новое откровение», продолжение этического учения Христа. И хотя в знаменитом письме к Гоголю Белинский называл современную ему Церковь «опорою кнута и угодницею деспотизма», Христа он считал предтечей социализма: «Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения». Даже искушенный в христианских догматах Чернышевский, первый ученик Саратовской духовной семинарии, выросший в благочестивой семье, записал в своем дневнике: «Дочитал нынче утром Фурье. Теперь вижу, что он собственно не опасен для моих христианских убеждений».
А. С. Суворин справедливо считал, что «огромный ум Некрасова, воспитанный прямо и почти только на одной жизни, противился теоретическим представлениям, расплывавшимся в широковещательные речи, в самосозерцание, в благоговение перед „прекраснодушием“, и становился во вражду с теорией тем резче, чем больше в самом себе он находил того же идеализма». В поучениях Белинского его привлекала не столько теория, сколько «неистовая» устремленность к деятельному добру: «Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжело зрелище угнетения чуждых ему людей, тот носит Христа в груди своей». Белинский, а вслед за ним Чернышевский и Добролюбов оказались близкими Некрасову людьми не столько своими революционными теоретическими построениями, которых он с ними не разделял, сколько жертвенно-духовным складом их ума и характера.
Впоследствии поэт заплатил дань любви и благодарности своему учителю в стихотворении «Памяти приятеля», в поэме «В. Г. Белинский», в «Сценах из лирической комедии „Медвежья охота“:
Именно теперь Некрасов выходит в поэзии на новую дорогу, создавая первые глубоко реалистические стихи с демократической тематикой. Восторженную оценку Белинского, как известно, вызвало стихотворение „В дороге“ (1845). Прослушав его, Белинский не выдержал и воскликнул: „Да знаете ли вы, что вы – поэт, и поэт истинный!“
В этот период религиозные настроения Некрасова, открыто декларированные в романтическом сборнике „Мечты и звуки“, уйдут в глубокий подтекст. Он создает ряд произведений, в которых, предвосхищая Достоевского, изнутри проникает в драму жизни обитателей „петербургских углов“, „маленьких людей“ – мелких чиновников, нищих, мастеровых, падших женщин, страдающих детей. В „Говоруне“, стихотворном монологе, написанном от лица чиновника Белопяткина, предвосхищается открытие автора „Бедных людей“, намечается новый подход к освещению темы, в чем-то полемический по отношению к гоголевской „Шинели“. У Некрасова уже в стихах 1843 года этот человек обретает свой собственный голос, спешит выговориться, познать самого себя. В отличие от бессловесного Акакия Башмачкина, герой Некрасова – говорун. „Говоруном“ окажется и герой „Бедных людей“ Достоевского Макар Алексеевич Девушкин.
Некрасову уже ведомы все изломы и терзания, вся амбициозность униженной и страдающей души. В стихотворении „Пьяница“ его герой падает на жизненное дно отнюдь не из бедности самой по себе. Пьянством он заглушает острое чувство уязвленной гордости, „томительное борение“ души и тоску незаурядного, не востребованного миром ума. Бедняка соблазняет слава, мучает неудовлетворенное чувство собственного достоинства, перерастающее в греховную гордыню. Трезвому бедная хата его кажется „еще бедней“, а „мать, старуха бледная, Еще бледней, бледней“. Ему стыдно быть бедным, он ходит „как обесславленный, Гнушаясь сам собой“. По существу, ведь это будущий Девушкин из „Бедных людей“ или чиновник Голядкин из „Двойника“ Достоевского. За внешней стушеванностью и забитостью Некрасов прозревает в герое „гордость непомерную“, „тайную злобу“ на людей. Стыдясь себя, своей бедности, он все время сравнивает свою долю с чужой, воспринимая мир обидчивым, завистливым взглядом. Он и живет уже не собой, а предполагаемым чужим мнением о себе: „На скудный твой наряд С насмешкой неслучайною Все, кажется, глядят“. В психологии этого социального изгоя Некрасов обнаруживает преступные порывы, ибо для человека гордого и униженного – „Все – повод к искушению, Все дразнит и язвит, И руку к преступлению Нетвердую манит“. И причиной такого преступления может стать, как потом у Раскольникова, не голод, а зависть, неутоленная, ненасытимая гордость.
О бесспорном влиянии Некрасова на Достоевского убедительно свидетельствует факт, на который обратил внимание известный исследователь Некрасова М. М. Гин. В „Дневнике писателя“ за 1876 год Достоевский цитирует по памяти стихотворение Некрасова „Детство“, написанное в 1844 году, но нигде при жизни Некрасова и Достоевского не публиковавшееся. Его обнаружил в черновиках поэта К. И. Чуковский и впервые опубликовал в 1948 году. Очевидно, молодой Некрасов в пору дружеских отношений с Достоевским читал ему эти стихи, глубоко запавшие в душу писателя, вечной болью которого были страдания безвинных детей.
Предвосхищает Некрасов и „мармеладовскую“ тему Достоевского в стихах „Когда из мрака заблужденья…“, „Еду ли ночью по улице темной…“, „На улице“. И хотя в „Записках из подполья“ у Достоевского есть ирония над наивной верой лирического героя Некрасова в „прекрасное и высокое“, эта ирония, даже полемика, не отменяет сочувственного отношения писателя к благородным порывам человека, стремящегося „выпрямить“ и спасти „падшую душу“. „Спаситель“ в стихах Некрасова хорошо знает психологию „падшей души“, ее затаенные комплексы. Сам поднявшись над болезненным состоянием унижаемого человека, он старается избавить от него и героиню. Он знает, что ей нужно жить самой собой, а не чужим мнением о себе, приводящим героиню к тайным сомнениям, гнетущим мыслям, болезненно-пугливому состоянию души.
По сути, перед нами женский вариант драмы „маленького человека“, униженной и обиженной, а потому и болезненно-гордой души, напоминающей будущую Настасью Филипповну из „Идиота“ Достоевского, тоже пригревшей „змею в груди“. А лирический герой Некрасова своим активным и пронзительным состраданием разве не напоминает будущего князя Мышкина?
5
Белинский высоко оценил в Некрасове не только поэтический талант, но и ярославскую деловитость и предприимчивость. По воспоминаниям И. И. Панаева, „Некрасов произвел на Белинского с самого начала очень приятное впечатление. Он полюбил его за резкий, несколько ожесточенный ум, за те страдания, которые он испытал так рано, добиваясь куска насущного хлеба, и за тот смелый практический взгляд не по летам, который вынес он из своей труженической и страдальческой жизни и которому Белинский всегда мучительно завидовал“.