Сестра Эллен, чуть старше и смуглее отца, чья фигура понемногу теряла былую стройность, злоупотребляла нарядами и косметикой и любила драгоценные побрякушки, которые звенели и поблескивали на свету, когда она сидела на диване с книжкой в руках. Читала она много – не пропускала ни одной новинки – и часто ходила в кино. В остальное время она вязала. Так и вижу ее если не с книгой, то с огромной сумкой, из которой угрожающе торчат вязальные спицы, а иногда и с тем, и с другим. Не знаю, что именно она вязала, хотя, возможно, и связала что-то для отца или для меня. Я этого не помню, как не помню, какие она читала книги. Не исключено, что все эти годы она читала одну и ту же книгу или вязала один и тот же шарф, или свитер, или еще бог знает что. Иногда они с отцом играли в карты, что, правда, случалось редко, иногда беседовали, дружески подшучивая друг над другом, а вот это уже было опасно. Такое подтрунивание обычно перерастало в ссору. Бывали у нас и вечеринки, и мне иногда разрешали посмотреть, как гости пьют коктейли. В роли хозяина отец был исключительно хорош – по-юношески веселый, он обходил гостей с бокалом в руке, подливал вина, заливисто смеялся, по-братски общаясь с мужчинами и флиртуя с женщинами. Нет, скорее не флиртуя, а красуясь перед ними, как петух. Эллен всегда следила за ним, словно боялась, что он совершит нечто ужасное, следила и за женщинами. Сама тоже кокетничала с мужчинами, но делала это как-то неженственно и нервно. Одета она была в стиле, который называют «вырви глаз» – платье кричащего цвета, как правило, слишком облегающее или просто не по возрасту, кроваво-красные губы. Бокал, который она держала в руках, казалось, мог в любой момент упасть и разлететься на тысячу мельчайших осколков. Ее голос непрерывно резал слух – словно бритвой водили по стеклу. В такие минуты я ее очень боялся.
Но что бы ни творилось в этой комнате, мама на все взирала сверху. Из рамки за происходящим следила бледная белокурая женщина, хрупкая, темноглазая, с тонкими бровями и нервным, красивым ртом. Но что-то еле уловимое в разрезе глаз и открытом взгляде, в слегка насмешливой, понимающей улыбке заставляло предположить, что за внешней хрупкостью таится сила – столь же твердая и неукротимая, как отцовский гнев, и такая же опасная. Отец редко говорил о маме, а когда это случалось, лицо его таинственным образом преображалось, становясь непроницаемым. Он говорил о ней только как о моей матери, но, думаю, одновременно говорил и о своей тоже. Эллен часто рассказывала о маме, о том, какой замечательной женщиной она была, и тем самым заставляла меня испытывать неловкость: я чувствовал, что недостоин такой матери.
Спустя годы, став взрослым, я пытался разузнать у отца больше о маме. К этому времени Эллен уже умерла, и отец собирался жениться во второй раз. Теперь он говорил о матери в тех же выражениях, что и Эллен раньше. Возможно, на самом деле он говорил об Эллен.
Однажды, когда мне было лет тринадцать, отец и тетка крепко повздорили. Ссорились они часто, а эта перебранка мне запомнилась, возможно, потому, что возникла она из-за меня.
Я спал наверху в своей комнате. Было довольно поздно. Неожиданно меня разбудили шаги отца под моим окном. Звук шагов был необычный, походка неровная. Помнится, тогда я испытал недовольство и глубокую грусть. Мне приходилось много раз видеть отца пьяным, но никогда прежде я не переживал ничего подобного: в состоянии подпития отец мог быть обворожительным. Однако в этот раз я интуитивно почувствовал, что случилось нечто предосудительное, к чему можно относиться с презрением.
Я слышал, как он вошел. Затем раздался голос Эллен.
– Ты что, еще не легла? – спросил отец. Пытаясь избежать сцены, он старался быть любезным, но его выдавал голос – напряженный, без нотки теплоты.
– Должен хоть кто-то напомнить, что у тебя есть сын, – холодно произнесла Эллен.
– А что плохого я сделал сыну? – Чувствовалось, что отец хочет еще что-то добавить, может, даже грубое, но он сдержался и только сказал с пьяным, безнадежным смирением: – О чем ты, Эллен?
– Неужели ты и правда думаешь, – начала она, и я подумал, что тетка наверняка стоит, прямая и невозмутимая, посреди комнаты со сложенными на груди руками, – что можешь служить примером? – Отец промолчал, и тетка продолжила: – А ведь он взрослеет, знаешь ли. – И презрительно добавила: – Чего не скажешь о тебе.
– Иди спать, Эллен, – устало проговорил отец.
Раз уж они говорят обо мне, подумал я, стоит спуститься и сказать Эллен, что мы с отцом сами разберемся в наших делах без посторонней помощи. Возможно, – как это ни странно – я чувствовал, что своими словами она наносит обиду и мне. Ведь я никогда и слова плохого не сказал об отце.
Я слышал, как отец тяжелыми, нетвердыми шагами направился к лестнице.
– Не думай, будто мне неизвестно, где ты был, – сказала Эллен.
– Просто выпил с друзьями, – спокойно произнес отец, – а сейчас хотел бы немного поспать. У тебя есть возражения?
– Ты был с этой девкой Беатрисой, – не унималась тетка. – Ты всегда у нее торчишь, туда и денежки уплывают вместе с твоим достоинством и самоуважением.
Эллен все-таки вывела отца из себя. Он так разозлился, что даже стал запинаться.
– Если ты думаешь… думаешь, что я-я буду стоять… стоять здесь и обсуждать с тобой мою личную жизнь… жизнь, если думаешь, что я буду обсуждать… обсуждать ее с тобой, значит, ты… ты выжила из ума.
– Да плевала я на тебя, – возразила Эллен. – Живи, как хочешь. Я волнуюсь вовсе не из-за этого. Просто ты единственный, к кому прислушивается Дэвид. Я для него не авторитет. Матери у него нет. Он слушает меня, только чтоб тебе угодить. И ты думаешь, что подаешь хороший пример Дэвиду, являясь домой в таком состоянии. И не обманывай себя, – прибавила она голосом, кипящим от ярости, – не думай, будто он не знает, откуда ты приходишь, и не догадывается о твоих связях с женщинами!
Тут она ошибалась. Я ни о чем не догадывался, а может, просто об этом не думал. Но с того вечера все мои мысли были заняты этими женщинами. Я вглядывался в каждое женское лицо, задаваясь вопросом: а может, у отца и с ней что-то «было», как выражалась Эллен.
– Думаю, у Дэвида нет таких грязных мыслей, как у тебя, – сказал отец.
Тишина, которая воцарилась, когда отец поднимался по лестнице, напугала меня. Такого страха я раньше не испытывал. О чем каждый из них думает, хотелось мне знать. Как они выглядят? И какими я увижу их за завтраком?
– И послушай меня, – произнес отец на полпути голосом, вызвавшим у меня новый прилив страха. – Я хочу только одного – чтобы Дэвид вырос мужчиной. И когда я говорю это, Эллен, я не имею в виду проповедника в воскресной школе.
– Мужчина – это не только самец, – отрезала Эллен. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – немного помолчав, ответил отец.
И я услышал, как он нетвердой походкой прошел мимо моей двери.
С этой ночи я с непостижимым и беспощадным максимализмом молодости стал презирать отца и ненавидеть тетку. Трудно объяснить – почему. Я этого не знаю. Но пророчествам Эллен суждено было сбыться. Она говорила, что придет время, когда никто и ничто не сможет со мной совладать. И такое время действительно пришло.
Все началось после истории с Джоуи. Случившееся настолько потрясло меня, что я ощетинился, стал грубым и замкнулся в себе. Я не мог обсуждать ту ночь ни с кем, гнал мысли даже от себя, и хотя я никогда не думал о том случае, он тем не менее оставался где-то в подсознании – тихий и жуткий, как разложившийся труп. Он видоизменялся, но в любом состоянии отравлял мое сознание. Скоро и я стал приходить домой, еле держась на ногах, и меня встречала все та же Эллен, с которой мы теперь постоянно ссорились.
Отец, казалось, не придавал большого значения изменениям во мне, считая это естественным для переходного возраста. Однако за шутливой бравадой скрывались растерянность и страх. Возможно, отец думал, что с возрастом я стану ближе к нему, но теперь, когда он предпринимал попытки узнать, кто я и чем живу, я все больше от него отдалялся. Мне не хотелось раскрываться перед ним. И перед остальными тоже. Я прошел и через то, через что неизбежно проходят все молодые люди, – я стал осуждать отца. И сама жестокость осуждения, разбивавшая мне сердце, говорила (хотя тогда я не мог этого понять) о том, как сильно я любил его раньше, и о том, что теперь эта любовь умирала вместе с моей невинностью.
Бедный отец был сбит с толку и напуган. Он не мог поверить, что между нами выросла стена, и не только потому, что не представлял, как можно исправить положение, но и потому, что тогда ему пришлось бы признать, что на каком-то этапе он упустил меня, недоглядел, не выполнил какую-то важную задачу. Но так как ни он, ни я не представляли, на каком этапе была допущена роковая ошибка, и теперь по молчаливому согласию выступали единым фронтом против Эллен, нам ничего не оставалось, как демонстрировать подчеркнутую сердечность по отношению друг к другу. Мы не вели себя, как отец и сын, – отец любил называть нас друзьями. Может, он и правда в это верил, но я – никогда. Мне нужен был не еще один дружок – мне нужен был отец. Меня изнуряли и пугали так называемые мужские разговоры. Отцу нельзя раскрываться в таких делах перед сыном. Мне не хотелось узнавать – по крайней мере, от него, – что он такой же слабый и ранимый, как я. От этого знания не крепли ни мои сыновьи, ни дружеские чувства – казалось, я подглядываю за ним в замочную скважину, и это пугало меня. Отец считал, что мы похожи. А я даже думать об этом не хотел, как не хотел такой же, как у него, судьбы, и боялся, что со временем мозг мой станет таким же вялым, инертным, медленно угасающим. Отец стремился сократить между нами разрыв, хотел, чтобы мы были на равных. Мне же, напротив, хотелось сохранить эту спасительную дистанцию между отцом и сыном – только тогда я смог бы его любить.
Однажды вечером, возвращаясь в компании дружков с загородной вечеринки, я, будучи пьяным, разбил вдребезги машину. Вина была целиком моя. Я был так сильно пьян, что ходил-то с трудом, как уж тут было садиться за руль? Приятели этого не знали, так как я из тех людей, которые кажутся трезвыми, даже когда еле на ногах стоят. На прямом и ровном отрезке шоссе что-то вдруг переклинило у меня в мозгу, и машина потеряла управление. Неожиданно из кромешной тьмы на меня вынырнул белый телеграфный столб. Я услышал крики, тяжелый, мощный удар, после которого меня ослепил алый, яркий, как солнце, свет и я погрузился в абсолютную темноту.
Понемногу приходить в себя я стал по дороге в больницу. Смутно помню какие-то двигающиеся фигуры и голоса – все в отдалении, они словно не имели никакого отношения ко мне. Полностью очнувшись, я подумал, что нахожусь на северном полюсе – белый потолок, белые стены и обледенелое, словно нависшее надо мной окно. Должно быть, я попытался подняться, потому что, помнится, в голове у меня страшно зашумело, что-то тяжелое навалилось на грудь, и надо мной появилось огромное лицо. Эта тяжесть, это лицо толкали меня вниз. «Мама!» – закричал я и снова провалился в темноту.
Когда я окончательно пришел в себя, рядом с кроватью стоял отец. Перед глазами все плыло, я еще никого не видел, но каким-то шестым чувством знал о его присутствии и осторожно повернул голову. Увидев, что я открыл глаза, отец тихо приблизился к кровати, показав жестом, чтобы я не двигался. Он выглядел очень старым, и мне захотелось плакать. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
– Как ты себя чувствуешь? – наконец прошептал он.
Попытавшись ответить, я почувствовал боль, и это испугало меня. Увидев испуг в моих глазах, отец поспешил успокоить меня, слова его звучали тихо, но была в них странная, пронизанная страданием сила:
– Не волнуйся, Дэвид. У тебя все будет хорошо. Все будет хорошо.
Я по-прежнему не мог произнести ни слова – просто смотрел на отца.
– Вам, ребята, еще повезло, – сказал он, выдавливая из себя улыбку. – Тебе досталось больше других.
– Я был пьяный, – произнес наконец я. Мне захотелось все ему рассказать, но говорить было невероятно больно.
– Разве ты не знал, – заговорил отец с видом крайнего недоумения – ведь в таких вещах он понимал толк, – что пьяному нельзя садиться за руль? Конечно, знал, – строго произнес он и поджал губы. – Ведь вы все могли погибнуть. – Голос отца дрогнул.
– Прости, – неожиданно вырвалось у меня. – Прости. – Я не знал, как ему объяснить, за что именно я прошу прощения.
– Да что уж. Только в другой раз будь осторожнее. – Все это время отец мял в руках носовой платок, потом расправил его и вытер мне лоб. – Ты все, что у меня есть, – проговорил он с жалкой улыбкой. – Будь осторожнее.
– Папа, – сказал я и заплакал. Плакать было еще больнее, чем говорить, но я уже не мог остановиться.
И тут лицо отца изменилось. Оно стало одновременно очень старым и невероятно, по-юношески молодым. Меня вдруг как громом поразило: мой отец страдал из-за меня, и сейчас тоже страдает.
– Не плачь, – сказал он. – Не плачь. – И все тер мой лоб этим нелепым носовым платком, словно тот обладал некой целительной силой. – Теперь нет повода плакать. Все будет хорошо. – А у самого слезы стояли в глазах. – У нас с тобой ведь все хорошо? Я не виноват, правда? – Рука с платком опустилась ниже, он уже водил платком по лицу, и мне было трудно дышать.
– Мы напились. Чертовски напились. – Хоть какое-то объяснение.
– Твоя тетя Эллен обвиняет во всем меня. Говорит, что я неправильно тебя воспитал. – Слава богу, отец убрал наконец этот проклятый платок и медленно расправил плечи. – Ты ведь не сердишься на меня? Скажи как есть.
Слезы высыхали на моем лице, дышать стало легче.
– Не сержусь, – ответил я. – Честное слово, не сержусь.
– Я старался, – продолжал отец. – Правда старался. – Я взглянул на него, и он наконец улыбнулся. – Ты пока здесь полежи – когда разрешат, сразу заберем тебя домой. Там, пока будешь приходить в себя, обо всем поговорим – чем тебе заняться, когда встанешь на ноги. Идет?
– Идет, – ответил я, в глубине души понимая, что только сейчас мы говорим откровенно. Не было такого в прошлом, не будет и впредь. Дома он пытался завести со мной разговор о будущем, но я для себя уже все решил. В колледж я не пойду и оставаться жить с ним и Эллен не буду. Обставил я все так хитро, что отец поверил, будто только благодаря его советам и правильному воспитанию я нашел работу и стал жить самостоятельно. Как только я ушел из дома, наши отношения мгновенно наладились. У отца не было повода думать, что я вычеркнул его из своей жизни, потому что я каждый раз говорил то, что он хотел слышать. У нас были замечательные отношения: он верил, что я живу как надо, а я и сам отчаянно хотел в это верить.
Ведь я принадлежу – или принадлежал – к тому типу людей, которые гордятся своей силой воли, способностью принимать и воплощать в жизнь решения. Однако это похвальное качество, как и многие остальные, весьма сомнительное. Люди, убежденные в том, что обладают сильной волей и способны сами управлять судьбой, по сути, сами себя обманывают. Их решения и не решения вовсе (настоящее решение принимаешь с робостью, понимая, что его исполнение зависит от множества обстоятельств), а сложная система отговорок, увиливания, иллюзий, позволяющая видеть себя и мир не реальными, а придуманными. Именно таким было решение, принятое мною в постели Джоуи. Тогда я решил, что в моей жизни не будет ничего, чего бы я боялся или стыдился. И мне это в основном удавалось – я не копался в себе и не уделял особого внимания окружающему миру, живя в постоянном движении и суете. Конечно, и постоянное движение не может уберечь от неожиданных, загадочных падений – вроде воздушных ям у самолетов. А их у меня хватало – пьяных, омерзительных, а одно, самое страшное, я пережил в армии. У нас был один педик, которого судили военным трибуналом. Приговор привел меня в ужас, сходный с тем, что я иногда испытывал, заглядывая в себя. Теперь видел его в глазах этого несчастного.
В конце концов меня охватила апатия, причины которой я не понимал. Просто я устал от суеты, реки разливанной алкоголя, устал от тупых, задиристых, веселых, но абсолютно пустых приятелей и безрассудных, отчаявшихся женщин, устал от бессмысленной, безрадостной работы, которая кормила меня в прямом, грубом смысле – и не больше. Может, как говорят у нас в Америке, я хотел отыскать себя. Интересное выражение, не часто встречающееся, насколько мне известно, в других языках. Понимать его надо не буквально, оно, скорее говорит, что не все в твоей жизни сложилось так, как надо. Думаю, если бы мне намекнули, что в поисках «себя» я найду того «себя», от кого так долго старался убежать, я предпочел бы остаться дома. Однако, мне кажется, в глубине сердца я понимал это и тогда, когда садился на пароход, идущий во Францию.