Они отошли в сторону, и я вдруг остро ощутил обрушившееся на меня молчание. Я поднял глаза на Джованни и увидел, что тот наблюдает за мной.
– Кажется, вы предложили мне выпить, – сказал он.
– Так и есть. Предложение в силе.
– На работе я не пью, но от кока-колы не откажусь. – Он взял мой стакан. – А вам – то же самое?
– Да, – ответил я. Разговаривать с Джованни было радостно, и это открытие сделало меня робким. Жака рядом не было, и я испугался. Потом осознал, что платить придется мне – по крайней мере, на этот раз: не дергать же Жака за рукав и выпрашивать деньги, словно он мой опекун. Я кашлянул и положил на стойку банкноту в десять тысяч франков.
– А вы богач, – сказал Джованни, ставя передо мной выпивку.
– Вовсе нет. Просто нет мелких.
Джованни усмехнулся. Было непонятно, почему он усмехается – не верит мне или, напротив, верит. Взяв молча счет, он пробил чек и, аккуратно отсчитав сдачу, положил деньги на стойку. Потом налил себе колы и встал на прежнее место у кассы. У меня перехватило дыхание.
– À la votre, – сказал Джованни.
– À la votre[14]. – Мы выпили.
– Вы американец? – спросил он.
– Да. Из Нью-Йорка.
– А… Мне рассказывали, что Нью-Йорк очень красивый город. Он лучше Парижа?
– Нет, что вы! – сказал я. – Красивее Парижа нет города на свете.
– Похоже, вас сердит само предположение, что такое возможно, – улыбнулся Джованни. – Простите, я вовсе не хотел вас обидеть. – И прибавил уже серьезно, как бы успокаивая меня: – Наверное, вы очень любите Париж?
– Я и Нью-Йорк люблю. – Мои слова прозвучали так, будто я оправдываюсь, и мне стало неловко. – Нью-Йорк тоже очень красив – но по-своему.
Джованни нахмурился.
– Это как?
– Трудно объяснить тому, кто там не был, – сказал я. – Дома там высоченные, все ультрасовременное, море огней. Потрясающее зрелище. – Я помолчал. – Описать невозможно. Двадцатый век, запечатленный в архитектуре.
– Так, по-вашему, Париж не из нашего столетия? – спросил Джованни с улыбкой.
От его улыбки я почувствовал себя глупым.
– Париж старый, ему много сотен лет. В Париже чувствуешь себя вне времени. В Нью-Йорке не так… – Джованни продолжал улыбаться, и я замолчал.
– А как там себя чувствуешь?
– Будто на тебя обрушилось будущее, – ответил я. – Там бьет бешеная энергия, все находится в постоянном движении. Нельзя не задуматься – по крайней мере, мне, – что случится через много лет?
– Через много лет? Когда мы умрем, а Нью-Йорк состарится?
– Да, – сказал я. – Когда люди устанут, а мир для американцев перестанет быть новым.
– Не понимаю, почему американцам мир кажется таким новым? – задумчиво произнес Джованни. – В конце концов, все вы эмигранты и Европу покинули не так уж давно.
– Между нами океан, – сказал я. – Жизнь по обе стороны шла разная. То, что происходило с нами, никогда не случалось здесь. Мы не могли не стать другими людьми. Понимаете меня?
– Если б просто другими людьми! – засмеялся он. – Нет, вы существа другой породы. Случаем, не инопланетяне? Это бы все объяснило.
– Допускаю, – произнес я слишком пылко (не люблю, когда надо мной смеются), – что иногда такое впечатление может сложиться. Но мы не инопланетяне. Мы живем на земле, как и вы, мой друг.
Джованни снова усмехнулся.
– Не стану оспаривать этот печальный факт, – сказал он.
Последовала пауза. Джованни отошел, чтобы обслужить клиентов в другом конце бара. Гийом и Жак все еще разговаривали. Гийом, видимо, сел на своего конька – рассказывал один из бесконечных анекдотов, которые у него всегда сводились к риску в бизнесе или любви. Жак натянуто улыбался. Я знал, что ему до смерти хочется подойти к нам.
Джованни вернулся и стал вытирать стойку мокрой тряпкой.
– Вы, американцы, – удивительный народ. У вас странное чувство времени, а может, вообще этого чувства нет. Тут я не судья. Chez vous[15] время что-то вроде непрерывного торжественного парада, когда в город вступает армия со знаменами. А потом и это, возможно, вам не понадобится, n’est-ce pas?[16] – и он насмешливо улыбнулся, но я промолчал. – Выглядит все так, словно, будь у вас достаточно времени, вы при вашей сумасшедшей энергии и прочих достоинствах разрешили бы все задачи, все расставили по местам. А когда я говорю «все», – прибавил он мрачно, – я имею в виду действительно серьезные и страшные вещи – такие как боль, смерть, любовь, но в них вы, американцы, не верите.
– Почему вы так думаете? А во что верите вы?
– Я не верю в этот бред про время. Время для нас – то же самое, что вода для рыбы. Все мы живем в этой воде, никто из нее не выберется, а если кто попробует, то погибнет, как рыба. А знаете, что творится в воде, то бишь во времени? Крупная рыба заглатывает мелкую рыбешку. Вот так. Ест себе мелочь всякую и в ус не дует, а океану на это наплевать.
– Пожалуйста, не думайте так, – сказал я. – Время – вода горячая, мы не рыбы, и у нас есть право выбора: можно не давать есть себя и других не есть, то есть не есть… – тут я заторопился и покраснел при виде его удовлетворенно-иронической улыбки, – не есть мелкую рыбешку.
– Право выбора! – воскликнул Джованни, отворачиваясь от меня и словно ища поддержки у невидимого союзника, который мог слышать наш разговор. – Право выбора! Как же! – Он снова повернулся ко мне. – Да, вы действительно американец. J’adore votre enthousiasme![17]
– А я восхищен вашим, – вежливо произнес я, – хотя он и мрачнее моего.
– Впрочем, не знаю, что можно делать с мелкой рыбешкой, если ее не есть, – спокойно сказал Джованни. – На что еще она годится?
– В моей стране, – начал я, чувствуя легкое волнение, – мелкая рыбешка сбивается в стайки и покусывает огромного кита.
– Но от этого они не становятся китом, – возразил Джованни. – В результате такого «покусывания» даже на дне океана не останется величия.
– Так вот что вам в нас не нравится? Отсутствие величия?
Он улыбнулся, как улыбаются, когда видят несостоятельность оппонента и хотят прекратить спор.
– Peut-être[18].
– Нет, вы просто невероятный народ, – сказал я. – Разве не вы уничтожаете величие? Прямо здесь в своем городе, замостив его брусчаткой? А разговоры о мелкой рыбешке…
Джованни улыбался. Я замолчал.
– Продолжайте, – попросил он, продолжая улыбаться. – Я вас слушаю.
Я осушил стакан.
– Вы, европейцы, вываливаете на нас кучу дерьма, – угрюмо произнес я, – а когда от нас начинает вонять, называете нас дикарями.
Моя реакция его восхитила.
– Чудесно! – сказал Джованни. – Вы всегда так говорите?
– Нет, – ответил я, опустив глаза. – Практически никогда.
– Тогда я польщен, – сказал он немного кокетливо и одновременно серьезно, но в этой неожиданной, сбивающей с толку серьезности угадывалась легкая насмешка.
– А вы давно здесь живете? – спросил я, выдержав паузу. – Париж вам нравится?
Джованни слегка замешкался, а потом улыбнулся робкой, почти мальчишеской улыбкой.
– Зимой здесь холодно, – ответил он. – Я с трудом переношу зиму. А что до парижан – они не очень дружелюбны, правда? – И продолжал, не дожидаясь моего ответа: – Они не похожи на людей, которых я знал раньше. Итальянцы общительные, мы танцуем, поем, любим друг друга, а здесь люди… – Он обвел бар взглядом, остановил его на мне и допил кока-колу… – здесь люди холодные. Я их не понимаю.
– А вот французы считают, что итальянцы слишком легкомысленные, слишком непостоянные, не имеют чувства меры…
– Меры! – воскликнул Джованни. – Ох уж эти французы с их чувством меры! Мерят все граммами, сантиметрами, копят год за годом все подряд, сваливают в одну кучу, держат накопления в чулках или под кроватью – и какой из всего этого толк? Страна у них на глазах разваливается. Чувство меры! Да они все измерят досконально, прежде чем чем-то займутся – не хочу уточнять, чем именно. Можно теперь я угощу вас, – неожиданно предложил он, – пока не вернулся тот пожилой мужчина? Кто он вам? Дядя?
Я не понял, употребил ли он слово «дядя» с подтекстом или действительно думал, что Жак мой родственник. Меня охватило неудержимое желание рассказать ему все как есть, но я не знал, с чего начать, и рассмеялся.
– Нет, он мне не дядя, – ответил я. – Просто знакомый.
Джованни не сводил с меня глаз – никто прежде не смотрел на меня так просто и открыто.
– Надеюсь, он не очень вам дорог, – произнес Джованни с улыбкой. – Потому что, кажется, он несколько глуповат. Нет, человек он, наверно, неплохой, но умом не блещет.
– Может, и так, – согласился я и тут же почувствовал себя предателем. – Он и правда хороший, – поторопился прибавить я. – Отличный мужик. – Что ж ты опять врешь, промелькнуло у меня в голове. Никакой он не отличный. – Но не могу сказать, что он особенно мне дорог. – Я снова почувствовал странное жжение в груди и услышал свой необычно зазвучавший голос.
Джованни бережно наполнил мой стакан.
– Vive l’Amérique![19] – сказал он.
– Спасибо, – поблагодарил я и поднял стакан. – Vive le vieux continent![20]
Мы немного помолчали.
– Вы часто здесь бываете? – неожиданно спросил Джованни.
– Нет, не очень.
– Но теперь будете приходить чаще? – лукаво допытывался он со светлой, слегка насмешливой улыбкой на лице.
– Почему? – заикаясь, произнес я.
– Разве не ясно? У вас здесь появился друг, – воскликнул Джованни.
Я понимал, что выгляжу идиотом, и вопрос мой прозвучал тоже по-идиотски: «Так скоро?»
– Нет, почему же, – серьезно ответил он и посмотрел на часы. – Если хотите, можно еще часок подождать. Станем друзьями тогда. Или когда закроется бар. Можно и тогда стать. Или подождем до завтра, только тогда вам придется сюда прийти, а у вас могут быть дела. – Джованни отложил часы в сторону и облокотился на стойку. – Объясните мне, что все-таки значит время? – продолжил он. – Почему сделать что-то позже лучше, чем раньше? Только и говорят: нужно подождать, нужно подождать. Чего они все ждут?
– Ну как сказать… – Я понимал, что вступаю с Джованни на опасную территорию. – Думаю, люди хотят убедиться в своих чувствах.
– Хотят убедиться? – Джованни повернулся, как и в прошлый раз, за поддержкой к невидимому союзнику и снова рассмеялся. Меня стал раздражать этот призрак за его спиной, а смех Джованни донельзя странно прозвучал в этом душном зале. – А вы философ! И что, когда вы чего-нибудь ждете, время вам помогает?
На этот вопрос я не знал, что ответить. Из темной глубины переполненного зала кто-то выкрикнул «бармен», и Джованни пошел на голос, усмехаясь: «Дождитесь меня. Тогда скажете, стали вы увереннее или нет».
Взяв круглый металлический поднос, он исчез среди столиков. Я следил за ним взглядом, но следил не один я. Мне стало страшно. Я видел, что за нами наблюдают – за обоими. Посетители поняли, что оказались свидетелями завязки отношений, и теперь не успокоятся, пока не узнают, как пойдут дела дальше. Мы поменялись ролями: они были зеваками, а я чувствовал себя, как в клетке зоопарка.
Я довольно долго простоял у стойки один. Жак наконец отделался от Гийома, но его тут же перехватили (вот бедняга!) два стройных юнца. Появившийся на минуту Джованни подмигнул мне.
– Теперь уверены?
– Да, ваша победа. А вы философ.
– Нет, вам надо еще время. Вы не так хорошо меня знаете, чтобы такое говорить.
Поставив стаканы на поднос, он снова исчез.
Кто-то, кого я никогда раньше не видел, вышел ко мне из темноты. Первое впечатление потрясало – этот кто-то выглядел, как мумия или зомби, восставший из мертвых. И походка у него была, как у лунатика или как у человека, которого сняли замедленным кадром. Держа в руках стакан, он шел на цыпочках, небрежно и вульгарно покачивая бедрами. Движения его казались бесшумными: эту иллюзию создавал шум в баре, похожий на рокот ночного моря, когда слышишь его издалека. На тусклом фоне человек искрился и переливался – тонкие черные волосы были густо смазаны бриолином и, начесанные на лоб, ниспадали на лицо прядями; веки сплошь замазаны тушью, рот алел помадой. Покрытое белилами лицо было мертвецки бледным, от него пахло пудрой и духами с ароматом гардении. Кокетливо расстегнутая до пупа рубашка открывала лишенную волос грудь и серебряный крест; а сама рубашка была украшена тонкими разноцветными кружками – красными, зелеными, оранжевыми, желтыми и синими, на свету они ярко загорались: казалось, мумия в любой момент может вспыхнуть и сгинуть в пламени. Талию обозначал красный кушак, только джинсы «в облипку» были неожиданно обычного, темного цвета.
Я не мог отвести от него глаз, хотя не был уверен, что он направляется ко мне. Подбоченясь, он остановился передо мной, смерил меня взглядом и усмехнулся. От него несло чесноком, зубы были гнилые, а руки, к моему удивлению, выглядели большими и сильными.
– Eh bien, – сказал он, – il te plaît?[21]
– Comment?[22] – переспросил я.
У меня не было уверенности, что я расслышал его правильно, но ярко раскрашенные глаза, будто разглядевшие нечто забавное внутри моего черепа, не оставляли никаких сомнений.
– Тебе бармен – нравится?
Я не нашелся, что ответить. Драться с ним невозможно, даже рассердиться толком нельзя. Все было нереальным, включая его самого. Впрочем, что бы я ни сказал, издевательская насмешка в его глазах никуда бы не делась. Я произнес как можно суше:
– Тебе-то какое дело?
– Никакого, дорогуша. Je m’en fou[23].
– Ну и катись тогда!
Он не двигался с места, а только стоял и ухмылялся.
– Il est dangereux, tu sais[24]. А для такого мальчика, как ты, опасен вдвойне.
Я посмотрел на него, и чуть было не спросил, что он имеет в виду.
– Да пошел ты к черту! – сказал я и отвернулся.
– А вот и не угадал, – сказал он, и я снова взглянул на него. Он смеялся во весь рот, обнажив редкие гнилые зубы. – Это не я пойду к черту, – и он сжал в своем кулачище крест. – А вот тебе, дружок, боюсь, не избежать адского пламени. – Он снова расхохотался. – Страшного пламени, – и он коснулся головы. – Здесь. – И, передернувшись, словно от боли: – Везде. – И показал на сердце. – Здесь тоже. – В его взгляде были злоба, насмешка и еще что-то, чего я не мог понять, он смотрел на меня, будто я находился очень далеко. – Бедный мой дружок, такой молодой, такой сильный и красивый, не угостишь ли выпивкой?
– Va te faire foutre![25]
Он скорчил мину обиженного ребенка, или огорченного старика, или стареющей актрисы, которая славилась в молодости прелестной, по-детски нежной красотой. Темные глаза его злобно сузились, а углы глаз поползли вниз, как у трагической маски.
– T’aura du chagrin[26], – сказал он. – От несчастья тебе не уйти. Еще попомнишь мои слова. – Он горделиво выпрямился, словно принцесса, и, сияя нарядом, скрылся в глубине зала.
За спиной я услышал голос Жака:
– Все в баре только и говорят, как хорошо вы смотритесь с барменом. – Он пронзил меня мстительной улыбкой. – Надеюсь, никакой путаницы?
Я посмотрел на него сверху вниз. Мне хотелось врезать этому веселому, мерзкому и пошлому типу с такой силой, чтобы он никогда больше не смог улыбаться так, как улыбался мне сейчас. И еще хотелось поскорее выйти из бара на свежий воздух, может, даже разыскать Геллу, мою девочку, над которой вдруг нависла страшная опасность.
– Путаницы не было, – отрезал я. – Смотри сам не запутайся.
– Думаю, могу сказать, что никогда я не был так уверен в себе, как сейчас. – Теперь Жак не улыбался, он просто смотрел на меня холодно и злобно. – Даже рискуя навсегда утратить твою исключительно преданную дружбу, я скажу тебе вот что. Путаница – роскошь, которую могут позволить себе только очень юные люди, а ты к ним уже не относишься.
– Не понимаю, о чем ты, – сказал я. – Давай лучше выпьем.
Я понимал, что мне надо напиться. Джованни снова появился за стойкой и подмигнул мне. Жак не спускал с меня глаз. Я демонстративно повернулся к Джованни. Жак сделал то же самое.
– Повторить, – сказал он.
– Конечно, – отозвался Джованни. – Сам бог велел. – Он поставил перед нами стаканы. Жак заплатил. Вид у меня был, наверно, тот еще, потому что Джованни шутливо поинтересовался: – Эй! Вы, часом, не набрались?
Я снисходительно улыбнулся.
– Ты что, американцев не знаешь? Я еще и не начинал.