«Вот оно как… закрутилось», – думал Иван Борисович.
Лист VIII
Семья
Дома никого не было. Виктория редко приходила раньше Ивана Борисовича. Даже если Иван Борисович задерживался, Виктория, словно чувствуя, когда и насколько, задерживалась ещё больше и всё равно приходила позже. Кушать было нечего, что Ауслендера нисколько не удивило. Он знал и помнил первый постулат их семейной жизни: хочешь есть? Сходи в магазин, купи продукты, приготовь и ешь себе на здоровье! Представления о том, что где-то бывают такие жёны, которые ждут мужа дома, готовят ужин и гладят рубашки, казались Ивану Борисовичу устаревшей мифологией. Жена – это не мать и не повар: с чего вдруг она будет готовить? Жена – это совершенно самостоятельное существо, несколько враждебное мужу, антагонист; практической пользы от неё никакой, но без жены никак не возможно. Так мир устроен, что в сердце узел, связывающий нас с материальным миром, – это любовь к жене и к детям, у кого они есть. Жена – это вечный вызов и неусыпный контролёр: она назначена свыше подмечать каждый наш промах и жестоко наказывать за любое неудачное слово и опрометчивый поступок. Ей дана над нашей жизнью всякая власть. Жена есть дисциплина, вернее, дисциплинирующий фактор: в мире никогда нельзя расслабляться, тем более с женой. Следи за собой, будь осторожен!
Иван Борисович был даже рад, что у него есть это время – иногда полчаса, иногда два или три часа, – когда он дома один. Можно было представить себе, что это его дом, что он тут живёт и даже как бы домохозяин, то есть человек свободный и самостоятельный. Можно было есть, пить, садиться где угодно, занимать компьютер, можно было лечь и смотреть телевизор, переключая каналы, можно было делать любые глупости, ни у кого не спрашивая и никого не боясь. В присутствии супруги Иван Борисович должен был немедленно освобождать любое место по первому требованию и, конечно, передавать пульт управления телевизором: впрочем, ему не запрещалось лечь или сесть рядом и смотреть ту программу, которую выберет Виктория.
Иван Борисович вскипятил в электрическом чайнике воду (так быстрее) и вылил её в кастрюлю, которую поставил на газовую плиту. Встроенная пьезозажигалка воспламенила синий цветок. Вода забурлила, и Ауслендер закинул в кастрюлю макароны в форме ракушек. Сразу помешал, чтобы ракушки не прилипли ко дну кастрюли. Когда вода с макаронами снова закипела, Ауслендер добавил соли и насыпал немного куркумы, чтобы цвет ракушек был жёлтым и приятным. Оставив макароны вариться, Ауслендер взял сковородку с тефлоновым покрытием и поставил её на другую конфорку. Включил огонь на самую малую мощность. Растопил сливочное масло, обжарил карри, мелко нашинкованный лук и нарезанные дольками помидоры. Когда соус был готов, ракушки уже сварились. Технология была давно выверена по минутам. Иван Борисович слил воду и перемешал в кастрюле содержимое сковородки с ракушками. Вуаля!
Ауслендер с видимым сладострастием навалил себе полную чашку еды, сверху залил соевым соусом, сметаной, достал из ящика китайские палочки и стал жадно есть. Вспомнил о чае и снова поставил кипятиться электрический чайник.
Насытившись, Иван Борисович прошёл из кухни в комнату. Полное пузо тянуло вниз, хотелось просто и сразу плюхнуться на кровать. Но кровать была не застелена. Сегодня Виктория ушла из дома позже, а она никогда не застилала постель. Когда Иван Борисович вставал позже супруги, он сам убирал кровать. Но если он уходил, пока Виктория ещё спала, он никак не мог этого сделать. Виктория же убирала только свою половину, поправляя подушку и аккуратно складывая своё одеяло пополам. Убирать половину мужа и застилать сверху покрывалом она считала недостойным её занятием. Но если бы она застала мужа валяющимся на неубранной кровати в одежде, то начался бы скандал, так как Виктория раз в месяц лично стирала бельё и перестилала кровать и не могла допустить, чтобы грязный отвратительный тип в уличной или даже в домашней одежде пачкал чистые простыни и пододеяльники.
Ауслендер всё терпел, но вот эта необходимость вечером заправлять постель, чтобы пару часов полежать с книжкой или перед телевизором, его доставала. Доводила до бешенства. И становилась причиной локальных бунтов, о которых мы уже рассказывали.
В тот вечер Иван Борисович успокоил себя, убрал кровать и прилёг. Но только он взял в руки красный томик «Материализм и эмпириокритицизм», сочинение В.И. Ленина в издании 1931 года, как в прихожей послышался шум: жена пришла. Ауслендер поднялся с кровати и вышел встречать.
– Ты не голодна? Я сварил макароны.
– Нет, я поужинала.
– А, ладно… Как прошёл день?
– Плохо.
Иван Борисович почувствовал себя виноватым и подумал: бедная девочка! Она так старается у себя на работе, но получается плохо. Она не виновата. Она хорошая. Вот только не убирает постель… но это ничего.
Ауслендеру захотелось рассказать жене о том, что он участвовал в собрании оргкомитета протестных действий и даже поставил свою подпись под заявлением о митинге. Что он теперь политический деятель, и не последний в городе! Бывало, они садились на кухне и разговаривали. Виктория слушала мужа и рассказывала сама про то, что творится у неё в компании. Они ели, а жена ещё и выпивала. Это было уютно и мило. Но сегодня она была не в настроении разговаривать, и Ауслендер с книжкой ушёл на кухню. Но читать не получалось. Мысли неслись вразнос, как крысы, запряжённые в кукольную карету.
Иван Борисович думал: всё в конечном итоге становится прозой. Всё проходит, остаются лишь книги. Хорошо, наверное, быть писателем! Можно из любой дряни сварить роман, приправив, как соусом, острой фантазией обыденность собственной жизни. А можно, наоборот, придумать себе любую судьбу, написать про это и словно бы прожить, и нет никакой разницы, было ли это взаправду с тобой или нет, если всё равно всё прошло и осталась только книга, остались слова и фразы, строчки и страницы романного текста.
Но Иван Борисович не мог сочинять. Воспитанный строгим жанром древних памятников санскритской письменности, он даже не представлял, как это можно: рассказывать что-то такое, чего нет в пуранах, что не освящено традицией, и, следовательно, беззастенчиво лгать. Хороший санскритолог должен только переводить или в крайнем случае составлять глоссы.
Вспомнив прочитанный недавно доклад, Ауслендер испытал чувство фрустрации, какое любой мужчина обыкновенно испытывает после занятий любовью с самим собой. Нет, подумал он, не стоило, право же, не стоило: это чистая беллетристика.
Мы не станем скрывать от читателя, что целью настоящего произведения является не рассказывание истории жизни Ивана, а исследование эволюции его теоретических представлений, так сказать, становления учения Ауслендера. Поэтому мы должны заметить, что вскоре на сайте, который редактировал Дмитрий Балканский, появилась статья, словно бы полемизирующая с докладом в «Синей лампе». Статья касается «русского вопроса» и подписана провокационным псевдонимом, но мы имеем основания предполагать, что автором текста был не кто иной, как сам Иван Ауслендер. Таким образом, Иван словно бы вступает в диспут с самим собой и одновременно с Асланяном, отчасти соглашаясь с ним, но показывая иной аспект проблематики. Впрочем, судите сами. Вот полный текст материала.
Доклад II
Русские и коллективизм (о заблуждении народников и славянофилов)
Зря думают, что русский человек по своей внутренней природе чересчур общественный, альтруистичный, несребролюбивый и что поэтому его нужно учить здоровому эгоизму и прививать личные амбиции – для пользы экономики, государства и в конечном итоге самого русского человека. Заблуждение это было в позитивном ключе сформировано русскими социалистами и славянофилами, а вслед затем перетолковано в негативном ключе русскими либералами и западниками, но от перемены знака с плюса на минус это представление не перестало быть иллюзией. Простой непредвзятый взгляд на историю и современность России показывает, что проблема русского человека, напротив, в том, что он неразумно эгоистичен, узко эгоцентричен, корыстен и поражён крайней степенью индивидуализма. От того русский человек неспособен к коллективному действию, которое одно может служить основанием народной политики и методом контроля над собственным государством. В этой неспособности к коллективному действию, а не в пресловутой соборности и тем паче не в религиозности русских кроется причина всегдашнего русского монархизма. Вовсе не сакрален для русского человека монарх. Русский человек во все времена будет петь о монархе похабные частушки и рассказывать скабрёзные анекдоты, нимало не смущаясь святотатством своего скоморошества, а если и перестанет делать это, то лишь из-за страха, а не от благоговения. Нет у русского человека любви к своему царю, нет даже почтения. Но монарх приятен русскому человеку тем, что освобождает его от груза ответственности за состояние собственной страны. В этом смысле любому единоличному правителю России всегда полезно показать русскому человеку, что он, правитель, не русским человеком возведён на престол и что от русского человека совершенно не зависит, кто будет его правителем и как им будут управлять. Едва поняв, что так оно и есть, русский человек успокаивается, облегчает душу и предоставляет власти полную свободу действий, удалившись от любой возможной политики, которая есть действие общественное, коллективное, в свою частную, атомарную, партикулярную жизнь, которая одна только и представляет настоящую ценность для русского человека.
Русский человек не желает участия в коллективном действии, будь то честные выборы собственного президента или расчистка парковочных мест перед многоквартирным домом от снега. В последнем случае русский человек, вместо того чтобы собраться с соседями в коллектив и расчистить весь двор, предпочитает единолично взять лопату и расчистить место для одного только собственного автомобиля, а для соседа воткнуть в сугроб предупредительную табличку: место моё, если кто займёт – проколю колёса и зеркала разобью.
Русский человек не желает участвовать в коллективном действии, так как опасается, что другой русский человек его обмишурит: затратит сил меньше и оттяпает больший кусок. Поэтому русский человек предпочитает решать свои задачи самостоятельно. Единственную выгоду в коллективном действии русский человек видит только в том и тогда, если и когда оно позволяет ему самому всех обмишурить. Поэтому если русский человек и идёт якобы в политику, то лишь для того, чтобы за общественный счёт решить свои партикулярные вопросы. А также если оно, коллективное действие, допускает уйти от ответственности за злодеяние, которое, будучи совершено в индивидуальном порядке, повлекло бы суровые санкции. Потому только у русских есть это самое странное обоснование пользы и выгоды от коллективного действия в не имеющей аналогов народной поговорке «Гуртом и батьку бить веселее». И самым популярным видом коллективного действия для русского человека были и остаются погромы. Увы, погромы – это и есть самое очевидное проявление таинственного «русского духа» и обнажение загадочной «русской души». И каждый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», от пугачёвщины до большевистского переворота, всегда оказывается никакой не революцией, а именно что бунтом, то есть погромом; потешив беса волюшкой и удалью молодецкой, проще говоря, насладившись безнаказанным мародёрством, русский человек испытывает не то чтобы раскаяние, но страх – оттого что зарвался и что теперь придётся самому за всё отвечать. Тогда русский человек снова покорно встаёт под руку царя, выдавая ему на расправу «зачинщиков». Или лепит себе нового царя из того же большевика.
Фетиш либеральных историков – столыпинская реформа – забуксовала не по причине сказочной соборности русского человека, а из-за его боязни личной ответственности и тягот, которые ложились на него в случае выделения на хутор. В миру спокойнее, можно попытаться обмишурить соседа и выйти самому с меньшим убытком. Пусть сосед, то есть другой русский человек, заплатит налоги и за меня тоже. Коллективистом русский человек моментально становится, только когда нужно платить налоги, нести тяготы и обременять себя ответственностью. В остальное время русский человек – завзятый единоличник.
Правильной коррекцией национальной психологии (если такая коррекция вообще возможна) было бы не стимулирование личных амбиций и частного интереса в русском человеке (никакого другого интереса, кроме своего частного, русский человек и так не понимает), а пропаганда коллективизма, солидарности и всех видов кооперации. Успехи коммунистического режима в СССР были неизбежны именно потому, что коммунисты осуществляли правильную коррекцию русского менталитета, заставляя русского человека заботиться о коллективном интересе, что высвободило колоссальную энергию русской нации для грандиозных свершений. Крах коммунистического режима был вызван ослаблением коррекционных усилий, легализацией частного интереса, что в случае русского человека влечёт не формирование «рынка», «конкуренции», «гражданского общества» и прочего, а просто и сразу развал и полную катастрофу, то есть, говоря по-русски, песец всему. Видимо, русский человек органически не способен сам налаживать горизонтальные связи среди самого себя, то есть формировать цивилизованное коллективное действие. И только нанизанный на властную вертикаль как пескарь на кукан, способен русский человек сохранять подобие общества и государства.
Иной выход, повторимся, – в правильной коррекции национальной психологии, в развитии начал коллективизма и кооперации. Для чего прежде всего надо признать все концепции о пресловутой русской соборности опасным заблуждением и решительно отринуть русофильские иллюзии, обратившись лицом к неумолимой реальности патологической дезинтеграции русского социума и печальной справедливости диагноза полной атрофии социального и коллективного инстинкта у наличного, не мифического русского человека.
И. Лифшиц. По материалам доклада для Центра политических исследований, Тель-Авив
Лист IX
Шествие (ясное знамение)
Сбор был назначен у концертного зала «Октябрьский». Ауслендер поднялся в город на станции метро «Площадь Восстания» и пошёл по Лиговскому проспекту. Впереди, за ним и обгоняя его, по тротуару шли группы людей – в ту сторону явно больше, чем обратно. «Неужели все они идут на митинг?» – радостно подумал Иван Борисович.
Было морозно, минус двадцать пять – двадцать семь. Иван Борисович подготовился: он надел под брюки тёплые гамаши, на рубашку – тёплый, из чистой шерсти, разрисованный оленями свитер, сверху – старую дублёнку, на голову – шапку-ушанку, которая была на два размера меньше его круглой головы, но натянул, на руки – шерстяные перчатки. Теперь было уютно, а вокруг лица клубилось облачко пара.
Площадь была заполнена, и масса уже вытягивалась по улице Жуковского в сторону Литейного проспекта. Снова реяли знамёна, поднимались транспаранты, опять раздавали белые ленты и целые гроздья белых шаров. На этот раз, правда, раздавали и красные шары, на которых было написано: «КПРФ», – коммунисты постарались. Красные шары разбирали не так охотно, как белые. На белых шарах было написано: «Надуешь меня ещё раз – лопну!» Иван Борисович взял красный шар и встал в строящуюся колонну поближе к коммунистам. Всё-таки я человек левых убеждений, подумал он.
Долго ждали, замерзая. Впереди милиция не давала хода, так как согласованное время для шествия было чуть позже и дороги ещё не были перекрыты. «Это наш город! – скандировали колонны. – До-ро-гу!» И вот плотину открыли и шествие устремилось вперёд, как воды после убийства Индрой демона Вритрасуры, запиравшего поток. Ауслендер шёл в колонне и скандировал вместе со всеми всё, что зачинал ближайший парень с хрипящим от мороза мегафоном. На улицу Жуковского словно вылился немыслимый карнавал из Рио – в минус двадцать семь! Прохожие на тротуарах останавливались и провожали шествие, махая руками. Все улыбались. Все снимали на телефоны. Во всех домах открывались окна, зрители вывешивали туловища в мороз, тоже снимали, махали руками, кричали приветствия. Так дошагали до места, где улица Жуковского вливается в Литейный проспект. Шествие повернуло направо и растеклось: даже для такой массы Литейный оказался очень широким. Но отрезок пути по проспекту был короток. Скоро повернули налево и узкой улочкой, а потом через мост направились к цирку, а дальше – тропинками набережных, петляя. И шествие растянулось длинной лентой, многоцветной змеёй.
Иван Борисович на изломе дороги посмотрел вперёд и назад: они были словно китайский дракон. Вритра был драконом, тем самым, которого убил Индра. «Вритра мы или Индра?» – думал Иван. И на минуту это его озадачило, пока он не почувствовал: это не важно. Вритра не только враг – он жертва, без принесения которой даже Индра, бог и герой, не смог бы восстановить порядок во вселенной. В космогоническом акте освобождения вод, весны, тепла и света бог и дракон, герой и жертва одинаково необходимы.