Именно так – до шока смело – говорил Лёня.
Он обладает даром оратора и талантом ученого-исследователя – редкое сочетание. Чаще всего хорошие «разговорники» не особо блещут в науке. Но честь им и хвала – они отличные популяризаторы. Если бы существовал такой фантастический обмен, то я бы за одного популяризатора давала десяток заурядных протирателей штанов. Благодаря «разговорникам» к науке приобщаются простые люди, прежде находившие интерес только в пошлых сенсациях из жизни звезд и прочих медийных личностей. А самое главное, популяризаторы могут разбудить интерес у юношества, увлечь наукой способных ребят. Среди способных произойдет отбор на самых способных, среди последних – на талантливых, потом – на гениальных. Но ведь кто-то должен был дать толчок, запалить огонек интереса. Большинство моих студентов и аспирантов разговаривают как приблатненные тинэйджеры. Их вокабулярий – осовремененный вариант словарного запаса Эллочки-Людоедки. Но среди этих ребят есть очень перспективные личности.
Талант оратора и ученого – это уже колоссально много, на остальное природа не тратилась, создавая Лёню.
Когда мы выходили из аудитории, он, на секунду отвлекшись от вопросов, которые ему задавали особо настырные молодые ученые, захватил мой локоть и шепнул на ухо:
– Жди меня за углом, направо, где табачный киоск.
Так шепнул, что все прекрасно услышали.
Конечно, я могла не пойти на это по-хамски назначенное свидание. И понимала прекрасно: пойти – значит предать свою семью, Руслана. Однако пошла, поплелась, потащилась, поволоклась… Единственное, на что хватило моей гордости, не заявиться первой, стоять за углом и наблюдать, как Леонид Борисович пританцовывает на месте от холода и крутит головой по сторонам. Когда он посмотрел на часы, явно намереваясь покинуть пост, я вышла из укрытия.
– Околел как цуцик, – первое, что сказал мне Лёня, – голоден как китайский раб.
А потом, точно мы давно знакомы и связь наша длится не первый год, обрисовал планы:
– Где-нибудь перекусим. Я остановился у приятелей, уже позвонил им, заночуют у родителей, квартира в нашем распоряжении.
Вот так просто – перекусим и в койку. Ни тебе объяснений, ни цветов, ни ухаживаний. Спасибо, хоть попросил друзей удалиться, не привел меня, девушку на ночь, в чужой дом, не вынудил смотреть в глаза людям, понимающим мою незавидную роль. А дальше, до самой койки, были разговоры все про ту же самую генетику.
Считается, что женщина любит ушами. Возможно, это верно. Тогда придется признать, что у меня в слуховых отверстиях стоят фильтры, не пропускающие милых нежных признаний, а исключительно – микробиологические премудрости.
Для Лёни те вечер и ночь были интрижкой в командировке. Для меня – грех, который замолю верным служением Руслану. Не вышло ни у Лёни, ни у меня.
Утром Лёня сказал мне:
– Похоже, мы влипли нешуточно.
Острая на язык, я не нашла, что ответить. Потому что это была не просто интрижка, не разовый грех, а начало революции – в душе, в привычном укладе, в судьбе. Революция – это смена правящих классов, это разрушить до основания, а затем… А что затем?
5
Через два месяца Лёня позвонил мне в Новосибирск:
– Прилетаю, изобрел командировку. Гостиницу заказал. Скоро буду, не мойся!
Он блистал остроумием, подражал Наполеону, который слал Жозефине после сражений письма: «Приезжаю через три дня. Не мойся!» Наполеон приходил в возбуждение от натуральных женских ароматов. Можно только представить, чем разило от самого императора.
Мы, конечно, мылись, не благоухали первозданно. Но минуты близости были по-царски великолепны.
В нашем институте, в моей лаборатории Лёня с ходу всех очаровал, обаял, накидал идей. При этом даже не пытался скрыть своего особого ко мне отношения. Мог прилюдно поцеловать, обнять, пощекотать. Императору все позволено.
Наш роман стал достоянием общественности, и скрывать его от Руслана было глупо и оскорбительно.
Я призналась. Мужу и родителям:
– Люблю другого мужчину. Ничего не могу с собой поделать.
Руслан-тугодум не понял сразу и глупо спросил:
– Зачем любишь?
– Ради карьеры! – разозлилась я на него.
Мама и папа молча встали и вышли из комнаты.
Мне было очень стыдно и горько, я в очередной раз причинила им боль.
– Венерочка? – вопрошал растерянный муж. – Я ведь для тебя всем пожертвовал…
– Давай будем считаться!
Я смотрела на дверь комнаты, в которой скрылись родители, и чувствовала себя последней дрянью. Перед родителями, дочкой Лизой, коллегами, Учительницей, мальчиком Петей и перед мужем, конечно.
– Руслан! Если мы будем считаться, то неизвестно, в чью пользу будет счет, и ты услышишь много неприятного.
– Не понимаю! Что значит твое заявление? Какие последствия?
Ему всегда хотелось жить как страусу, зарывшему голову в песок. Кстати, страусы никогда в землю голову не прячут, но такой уж образ.
– Не знаю, – ответила я мужу.
– А зачем тогда рассказала?
– Не знаю! – рявкнула я. – Чтобы не выглядеть подлой изменщицей. Чтобы сохранить малость самоуважения. Чтобы свои страдания разделить с вами. Выбирай любой ответ. Руслан! Я вчера спала с другим мужчиной. И раньше, в Петербурге. И сегодня к нему пойду. Я люблю его. Я не знаю про будущее, но я не хочу врать. В отличие от тебя, запаянного в кожу крокодила, хоть сапоги шей, сносу не будет, мой покров тонок, и вранье убийственно для моего честолюбия.
– Кто крокодил? Я крокодил? Из меня сапоги?
– Прости, неудачное сравнение.
– Ты пойдешь к нему? Куда?
– В гостиницу. Почему тебя волнуют глупые частности, когда жена заявляет, что любит другого мужчину?
– А меня не любишь?
– Нет!
Рывком вскочила с дивана, подошла к двери Лизиной комнаты, взялась за ручку, чтобы открыть. И застыла.
Мама и папа читали с внучкой «Мойдодыр».
– А нечистым трубочистам… – басил папа.
– Стыд и срам, – подхватывала Лиза, – стыд и срам!
Я не вошла к ним, развернулась и ушла из дома. Стыд и срам – это про меня.
Месяц после отъезда Лёни я прожила, существуя не на твердой земле, а трепыхаясь в болоте. На работе на меня поглядывали. Коллегам был не ясен мой статус: то ли у этой девушки большие столичные перспективы, то ли она проходной вариант московского светилы, у которого по женской части неизвестно какая репутация.
Есть старый славный фильм «Салют, Мария!» с изумительной Адой Роговцевой в главной роли.
Мария влюбляется в испанского моряка, ее мама в ужасе произносит:
– У него ведь в каждом порту по девке!
Леонид Борисович производил впечатление человека, у которого в каждом институте микробиологии, российском и зарубежном, – по пассии.
Приятельницы, с которыми я прежде сплетничала, дулись на меня: не рассказывает о романе с Леонидом Борисовичем Ганиным. Пересказывать малопочетные подробности не хотелось, а будущее было в тумане.
Руслан находил утешение в старой семье. Учительница и мальчик Петя приняли и обогрели его. Строя из себя законного мужа, Руслан приходил ночевать домой, а все дни проводил у них. Утешен, не зудит и не упрекает – большего мне не требуется. Мама и папа вели политику невмешательства и неразговаривания – вздорную дочь вырастили, уж ничего не поделаешь, но есть внучка Лиза – главное страдающее лицо, ей максимум внимания.
Бессонные ночи меня вымотали, похудела на семь килограммов, под глазами легли фиолетовые тени. Измождение физическое и психическое. Так и в ящик сыграть недолго. Полнейшая неопределенность. Лёню проводила в аэропорту, он мне ручкой помахал и сгинул, не звонил.
Лёня не любит телефон. Пользуется им, естественно. Выдает звонок в случае необходимости, разговаривает телеграфно. Телефонное красноречие не его жанр, по телефону у него не получается морок навести.
Меня швыряло: из костра желаний в ледяную прорубь реальности. То строила планы нашей совместной жизни, то ужасалась: «У него в каждом порту по девке!»
Когда он позвонил, метания закончились, я пребывала в стадии «отмывания и высыхания»: в болоте опустилась до дна, наглоталась зловонной жижи и приказала себе оттолкнуться от тверди, карабкаться-всплывать и продолжать жить в существующих обстоятельствах. Как-нибудь устроится. Руслан уйдет – и флаг ему в руки. Родители простят, на то они и родители. На работе мою аморальность рано или поздно забудут, если я стану выказывать большое научное рвение. Наука теперь мое спасение.
6
– Алло! Планета Венера? Я тебе замастрячил командировку на Землю, в точку под названием город Москва, – бахвалился Лёня.
Надо заметить, что ни у него, ни у меня тогда не было и не просматривалось материальной возможности тратиться на дальние перелеты через всю страну по выходным к объекту любовной страсти.
– Знаешь, что я о тебе думаю? – спросила я со сдерживаемой яростью.
Любой другой нормальный человек, потративший много сил на командировку для любовницы, пускавшийся в интриги, прежде им презираемые, оскорбился бы. Он себе на горло наступил, а она выкаблучивается.
Но Лёня не любой и не каждый.
– Знаю, – ответил он. – Тут вокруг меня человек десять. Приветствую, Сан Саныч! – с кем-то поздоровался Лёня. – Если ты не прилетишь, то я тебе сейчас начну перечислять, куда мечтал тебя поцеловать…
– Не надо! – испуганно воскликнула я.
Он перечислил бы, сомневаться не приходится.
– Прилетаешь?
– Да.
Лёня отключился.
Это был юбилей большого академика и Лёниного учителя. На торжество слетались ученые со всей страны. В нашей академической среде чинопочитание-уважение строже, чем в армии. Про армию, откровенно говоря, я плохо знаю, но в науке без этого нельзя. Учитель, школа, направление, менторский пригляд – основа движения молодого ученого, да и немолодого тоже.
И вот теперь представьте! Из Новосибирска, из нашего института, где докторов наук – достойнейших! – десяток, на юбилей патриарха отечественной микробиологии летит в столицу директор института и… малоизвестный кандидат наук, какая-то Венера Павлова.
С Директором до этого я лично общалась один раз – когда он поздравлял меня с кандидатским званием и вручал диплом. Он оказался симпатичнейшим дядькой. В самолете признался, что страдает аэрофобией, то есть панически боится летать.
– С вашего позволения, – сказал Директор, – я сейчас напьюсь до бесчувствия.
– Конечно! – скрыла я оторопь за дежурной улыбкой. – А когда вас разбудить?
– За полчаса до прибытия. Вас не затруднит?
– Нисколько.
– А может, вместе со мной примете… снотворное?
– Спасибо! Я люблю перелеты и легко их переношу. Над облаками хорошо думается.
– Счастливый человек! – шумно вздохнул Директор и вытащил из портфеля бутылку виски.
Точно по графику я его растолкала. Это было не просто.
Директор отталкивался, брыкался и называл меня Маней:
– Маня, уйди! Маня, сгинь! Маня, чтоб ты сдохла!
Жену Директора звали Марианной Моисеевной. В советские времена она была бессменным секретарем партийной организации. Сейчас – наш главный профсоюзный начальник. Не знаю, есть ли в других организациях профсоюзы, но в нашем институте профкомитет – нечто вроде Совета безопасности при Президенте России. Марианна Моисеевна имела сексотов в каждом подразделении, все обо всех знала и играла при муже роль серого кардинала. Ее боялись, подкупали, перед ней лебезили, на праздники в очередь выстраивались с подарками. Но я не припомню случая, чтобы интриги «Мани» кому-то достойному испортили жизнь или карьеру. Марианна Моисеевна была правильным серым кардиналом.
Директора встречали, а обо мне Лёня не побеспокоился. Он и так совершил героический поступок, обеспечив мне командировку. Венера, не маленькая, от аэропорта сама доберется. Куда? По телефону Лёня был недоступен. Он включал телефон по собственной надобности, а не по чужой.
И сейчас подобная картина. У нас дети! Мы должны быть постоянно на связи.
– Вот и будь, – говорит мне муж.
– Но со мной может что-то случиться, я не смогу ответить, приехать, разобраться в ситуации. Спасти их, наконец!
– Вероятность потери тобой сознания очень мала.
– Но она есть! А ты отец или где?
– Я при деле, а ты ерундой маешься. Мы с тобой выросли и неплохо сформировались, при этом мама с папой не держали нас на коротком поводке. Пусть сами учатся выпутываться.
– Изверг! Сейчас совершенно другие времена!
Но Лёня меня уже не слушал. Выдал необходимый минимум и отключился, уставился в монитор и пробормотал:
– Времена не выбирают, в них живут и умирают… умирают, дохнут… Ага! Дохли у него черви. Что и требовалось доказать!
Директор выслушал мое бормотание:
– Я до метро, тут рядом…
И пригласил в машину – черный гладкий автомобиль, похожий на обслюнявленный колпачок от шариковой ручки. Внутри были удобные кожаные сиденья, окна затемнены. Сквозь них мир смотрелся как из носилок какого-нибудь восточного набоба. Рабы несут носилки – многолошадный двигатель крутит колеса.
– Отвезем вас в гостиницу, – сказал протрезвевший директор, – в которой Ганин вас легко найдет.
Он знал, все знали. Едет смазливая кандидат наук на случку к молодому столичному доктору наук…
Столько унижений, сколько мне доставил Лёня, я бы не заработала, даже трудясь в портовом борделе.
Я решила: в гостинице распрощаюсь с директором, сохраняя нейтральное выражение лица. У меня есть двоюродная тетя в Москве, к ней отправлюсь, маме позвоню, спрошу адрес. Тетю не найду? Есть две тысячи тридцать два рубля. Не хватит на гостиницу, буду ночевать на вокзалах, обратный билет на самолет имеется. А Леонид Борисович Ганин пусть катится на все четыре стороны…
Лёня наличествовал в вестибюле гостиницы, что-то вещал в кружке поселяющихся гостей, помахал мне издалека рукой. Мол, подожди, сейчас подойду.
Отошла в сторону и ждала.
Празднование юбилея состояло из двух действий: торжественной части, напоминающей большое собрание – сцена, президиум, трибуна, «слово предоставляется», и банкета в ресторане. Много круглых столиков, покрытых белыми, до хруста накрахмаленными скатертями, отличная закуска, большой выбор напитков. На подиуме установлен микрофон, к нему периодически подходят поздравляющие, в большинстве своем те же, что и на торжественной части, но стиль выступления свободнее, с элементами юмора, с шутками.
На банкете Лёня меня познакомил со своей женой. Понятно, что он не мог оставить ее дома, но я-то как-нибудь пережила бы без этого широкого застолья!
– Венера Павлова, – представил меня Лёня и слегка запнулся. – Э-э-э…
С него стало бы аттестовать меня черт-знает-как.
– Из новосибирской делегации, – быстро договорила я и протянула руку.
– Ляля.
Рука у Ляли была пухлой, бескостной, как у тряпичной игрушки. А имя-то! Ляля!
Как и большинство людей, я не лишена персональных предрассудков. Я терпеть не могу имя Ляля. Его носительница в лучшем случае вызывает у меня сожаление. Бедняжка ходит с кукольным прозвищем, отдающим инфантильностью, если не сказать имбецильностью. Ей забыли подсказать, что надо взрослеть.
Возможно, все дело в том, что в моей жизни была Ляля, горячо любимая.
До пяти моих годков была жива восьмидесятилетняя прабабушка, ее я называла бабушкой, а маму отца – Лялей. Бабушку я помню по запаху. Она была очень полной, много болела, не вставала с кровати, лежала на высоких подушках. Иногда подзывала меня пальцем, я забиралась к ней под одеяло, устраивалась под мышкой. И еще я пряталась у бабушки, напроказничав. Рядом с бабушкой было тепло, уютно, надежно, как в мягкой норке. Бабушка пахла по-особому, с тех пор запах тлена – старой мебели, книг, газет – меня не отвращает, напротив, вызывает приятные чувства.