Ее замечание привело управляющего рудником в еще более веселое настроение. Сегодня это был совсем не тот молчаливый субъект, который с таким стоическим терпением наблюдал, как развлекались гости миссис Брамуэлл. Сегодня он с грубоватой бесцеремонностью наслаждался едой, причмокивал губами от восторга, уписывая пирог, клал локти на стол, рассказывал анекдоты, смешившие всех.
Вечер пролетел быстро. Посмотрев на часы, Эндрю, к своему удивлению, убедился, что уже около одиннадцати. А он обещал сегодня в половине одиннадцатого навестить больного на Блайна-плейс. Когда он поднялся, Кристин проводила его в переднюю. В узком коридоре его рука коснулась ее бедра. Сладкая боль пронзила его. Кристин была так не похожа на всех женщин, которых он когда-либо встречал, – такая спокойная, хрупкая, с такими умными черными глазами. Как он смел раньше в мыслях называть ее жалкой!
Тяжело дыша, он пробормотал:
– Не знаю, как вас и благодарить за сегодняшний вечер. Вы мне позволите прийти еще? Я не всегда разговариваю только о своей работе. Вы не откажетесь… не откажетесь, Кристин, как-нибудь пойти со мной в кино, в Тониглен?
Глаза ее улыбались ему, на этот раз чуточку задорно.
– А вы попробуйте меня пригласить!
Долгая минута молчания на пороге, под высоким звездным небом. Росистый воздух веял прохладой на горячие щеки Эндрю. Лицо Кристин было так близко, что он ощущал ее дыхание. Ему страстно хотелось поцеловать ее. Он ощупью нашел и сжал ее руку, отвернулся, сошел на тротуар и направился домой, полный радостно пляшущих в голове мыслей. Он вступил на ту головокружительную дорогу, которой проходят миллионы людей, и каждый считает себя единственным, на избитую дорогу восторгов, всем предопределенную, вечно благословенную. О Кристин, необыкновенная девушка! Как хорошо она поняла его, когда он говорил о трудностях своего дела. Она умна, гораздо умнее его. И как чудесно стряпает!.. И он сегодня назвал ее Кристин!
VIII
Кристин еще больше, чем прежде, занимала его мысли, но теперь они приняли иную окраску. Он больше не знал уныния, был счастлив, бодр, полон надежд. И эта перемена настроения немедленно сказалась на его работе. Он был еще так молод, что фантазия постоянно рисовала ему различные положения, при которых Кристин наблюдала, как он лечит, видела тщательность его методов, добросовестный осмотр больных, хвалила его за пытливость и за точность диагноза. Всякое искушение пропустить визит, сделать вывод, не выслушав больного, парализовалось мгновенной мыслью: «Ни за что! Что бы она подумала обо мне, если бы я это сделал!»
Не раз ловил он на себе взгляд Денни, саркастический, понимающий. Но его это не трогало. С присущим ему пылким идеализмом он связывал Кристин со своими стремлениями, бессознательно видел в ней источник вдохновения, она воодушевляла его на великое завоевание неведомого будущего.
Он признавался себе, что, в сущности, все чаще ничего не знает. Но он учился самостоятельно мыслить, старался за очевидным разглядеть наиболее вероятную причину болезни. Никогда еще не испытывал он такого мощного влечения к науке. Он давал себе клятву никогда не опускаться, не быть корыстолюбивым, не делать поспешных выводов, никогда не доходить до того, чтобы писать на сигнатурках: «Повторить». Он желал делать открытия, трудиться для науки, стать достойным Кристин.
При таком искреннем подъеме духа было обидно, что его врачебная практика вдруг стала скучной и однообразной. Он жаждал двигать горы, но в последние несколько недель ему попадались все только жалкие кочки. Все заболевания были шаблонны, совершенно неинтересны – вывихи, порезы, насморки. Верхом издевательства был случай, когда его вызвали за две мили к старухе, которая, выставив свое желтое лицо из фланелевого чепца, попросила его срезать ей мозоли.
Он чувствовал себя преглупо, злился на неудачи, жаждал бурь.
Он начал сомневаться в себе, спрашивать себя, может ли действительно врач в такой глуши быть кем-нибудь иным, кроме мелкого, заурядного ремесленника. А потом, когда он совсем уже пал духом, произошел случай, который снова заставил взлететь вверх ртуть в термометре его упований.
В конце последней недели июня он, проходя через железнодорожный мост, встретил доктора Брамуэлла. Серебряный Король шмыгнул из боковой двери трактира, воровато отирая губы тыльной стороной руки. Доктор имел обыкновение скромно утешаться здесь пинтой-двумя пива, когда Глэдис, веселая и разряженная, отправлялась в свои подозрительные экскурсии – «за покупками» – в Тониглен.
Неприятно пораженный тем, что Эндрю его увидел, он тем не менее блестяще вышел из положения:
– А, Мэнсон! Рад вас видеть. Меня только что вызывали к Притчарду.
Притчард был хозяином трактира, и за пять минут перед тем Эндрю видел, как он вышел гулять со своим бультерьером. Но он ничего не сказал. Ему нравился Серебряный Король, чьи высокопарные речи и смешные героические позы как-то по-человечески уравновешивались его робостью и дырами на носках, которые веселая Глэдис забывала штопать.
Возвращаясь вместе, они беседовали о своих профессиональных делах. Брамуэлл всегда готов был поговорить о случаях из практики и сейчас с важным видом сообщил Эндрю, что лечит Имриса Хьюза, зятя Энни. По его словам, Имрис в последнее время был какой-то странный, заводил ссоры с товарищами, терял память. Он стал раздражителен и буен.
– Не нравится мне это, Мэнсон. – Брамуэлл глубокомысленно покачал головой. – Я уже видывал такие случаи. Это чрезвычайно похоже на душевную болезнь.
Эндрю выразил огорчение. Хьюз всегда производил на него впечатление туповатого и добродушного человека. Эндрю вспомнил, что в последнее время у Энни был расстроенный вид; на вопросы о его причине она отвечала туманными намеками, так как при всей своей склонности посудачить была очень скрытной, когда дело касалось ее близких. Очевидно, ее беспокоила болезнь зятя. Прощаясь с Брамуэллом, Эндрю выразил надежду, что в состоянии больного наступит скоро поворот к лучшему.
Но в следующую пятницу в шесть часов утра Эндрю разбудил стук в дверь его спальни. Это оказалась Энни, уже совершенно одетая. Глаза ее были красны. Она протянула ему письмо. Эндрю вскрыл конверт. Письмо было от доктора Брамуэлла.
Приходите немедленно. Вы мне нужны для того, чтобы вместе со мной удостоверить случаи опасного помешательства.
Энни боролась со слезами.
– Это насчет Имриса, доктор. С ним что-то страшное. Пожалуйста, доктор, идите туда поскорее.
Эндрю оделся в три минуты. Провожая его, Энни рассказала ему, как умела, о состоянии Имриса. Он уже три недели болен и на себя не похож, а сегодня ночью он кинулся на жену с ножом, которым режут хлеб. Олуэн едва успела спастись, выскочив на улицу в одной ночной сорочке. Эта сенсационная новость произвела на Эндрю гнетущее впечатление. Прерывающимся голосом Энни рассказывала все, торопливо шагая рядом с ним в сером свете утра, и трудно было придумать, что сказать ей в утешение. Они дошли до дома Хьюза. В первой комнате Эндрю застал доктора Брамуэлла, небритого, без воротничка и галстука, сидевшего с серьезным видом за столом с пером в руке. Перед ним лежал наполовину уже заполненный голубой бланк.
– А, Мэнсон! Очень хорошо, что вы пришли так скоро. Скверная история. Но мы вас долго не задержим.
– Что случилось?
– Хьюз помешался. Я, помнится, говорил уже вам на прошлой неделе, что опасаюсь этого. Ну и оказался прав. Острый припадок умственного расстройства. – Брамуэлл отчеканил это с драматической выразительностью. – Да, буйное помешательство. Придется немедленно отправить его в Понтиньюд. Для этого нужны две подписи на акте, моя и ваша. Родственники больного пожелали, чтобы я вызвал вас. Вам известен порядок, не правда ли?
– Да, – кивнул Эндрю. – Какие у вас доказательства?
Брамуэлл, откашлявшись, начал читать то, что написал на бланке. Это был длинный и обстоятельный отчет о некоторых поступках Хьюза за последнюю неделю, свидетельствовавших об умственном расстройстве. Окончив, Брамуэлл поднял голову:
– Достаточные доказательства, я полагаю.
– Картина довольно-таки неприятная, – медленно отозвался Эндрю. – Гм… Пойду взгляну на него.
– Благодарю вас, Мэнсон. Когда вернетесь, найдете меня здесь. – И он принялся вносить в бланк дальнейшие сведения.
Имрис Хьюз лежал в постели, а подле него сидели – на случай, если понадобится применить силу, – двое его товарищей-шахтеров. В ногах кровати стояла Олуэн, бледное лицо которой, всегда такое живое и задорное, было искажено и заплакано. У нее был такой измученный вид, а в комнате царила такая мрачная, напряженная атмосфера, что на мгновение холодный страх закрался в душу Эндрю.
Он подошел к Имрису и в первую минуту едва узнал его. Перемена была не такая уж резкая, это был тот же Имрис, но черты его лица как-то неуловимо погрубели и исказились. Лицо имело отечный вид, ноздри распухли, кожа приняла восковой оттенок, и только на носу выделялось красноватое пятно. Весь он был какой-то вялый, точно сонный. Эндрю заговорил с ним. Имрис пробурчал в ответ что-то невнятное. Потом, сжав кулаки, разразился какой-то бессмысленно враждебной тирадой, которая, вдобавок к сообщению Брамуэлла, давала слишком убедительные основания для отправки его в сумасшедший дом.
Последовала пауза. Эндрю сознавал, что доказательства налицо. Но они его почему-то не удовлетворяли. Он спрашивал себя: что вызывает такие речи Хьюза? Если этот человек помешался, что послужило причиной? Имрис всегда был счастлив и доволен, не знал забот и нужды и к людям относился дружелюбно. Почему же он без всякой видимой причины вдруг пришел в такое состояние?
«Должна же быть какая-нибудь причина, – упрямо твердил себе Мэнсон. – Симптомы не появляются ни с того ни с сего, сами по себе». Глядя на опухшее лицо на подушке и ломая голову над решением этой загадки, он инстинктивно протянул руку и дотронулся до лица Имриса, подсознательно отметив при этом, что нажатие пальца не оставило вмятины на отечной щеке.
И вдруг, с быстротой электрической искры, пробегающей по проводу, в его мозгу возникла догадка. Почему отек не давал углубления под давлением пальца? Да потому – сердце у него так и подпрыгнуло! – потому что это вовсе не отек, а микседема![5] Найдено, ей-богу, найдено! Но нет, не следует торопиться. Он решительно одернул себя. Нельзя мчаться карьером к выводам. Надо подходить к ним не спеша, осторожно, чтобы быть уверенным в них.
Эндрю наклонился и взял руку Имриса. Да, кожа сухая, шершавая, пальцы немного утолщены к концам. Температура ниже нормальной. Он методически проделал осмотр, подавляя в себе каждый новый порыв восторга. Все признаки, все симптомы сходились так же точно, как элементы сложной загадки-головоломки. Бессвязная речь, сухость кожи, лопатообразные пальцы, опухшее лицо, потеря памяти, замедленность соображения, припадки раздражительности, которая довела его до покушения на убийство. Да, картина была настолько полная, что можно было торжествовать.
Эндрю встал и пошел в гостиную, где доктор Брамуэлл, стоявший на коврике у камина спиной к огню, встретил его восклицанием:
– Ну что? Удовлетворены? Перо на столе, подписывайте.
– Слушайте, Брамуэлл. – Эндрю не смотрел на Брамуэлла, делая усилия не выдать голосом свое бурное торжество. – Я не думаю, что нам надо отправлять Хьюза в Понтиньюд.
– Что?! – Лицо Брамуэлла постепенно теряло свое безразличное выражение. Задетый и удивленный, он воскликнул: – Но ведь этот человек сошел с ума!
– Я другого мнения, – ровным голосом возразил Эндрю, все более подавляя свое возбуждение. Недостаточно было поставить диагноз. Нужно было еще убедить Брамуэлла, говорить с ним осторожно, чтобы не вооружить его против себя. – По-моему, умственное расстройство Хьюза только следствие болезни. Я нахожу, что у него щитовидная железа не в порядке – явно выраженный случай микседемы.
Брамуэлл уставился на Эндрю стеклянным взглядом. Он был совершенно ошарашен. Несколько раз пытался заговорить, но издавал только странные звуки, как будто снег шлепался с крыши.
– В конце концов, – говорил между тем Эндрю убеждающим тоном, не подымая глаз от коврика, – Понтиньюд – такое гиблое место! Если он туда угодит, то никогда оттуда не выйдет. А если и выйдет, то на всю жизнь останется с этим клеймом. Может быть, сначала попробуем ввести ему препарат щитовидной железы.
– Но, доктор… – пролепетал Брамуэлл дрожащим голосом, – я не понимаю…
– Подумайте, как поднимется ваш престиж, если вы его вылечите, – торопливо перебил Эндрю. – Разве не стоит попробовать? Давайте я позову сюда миссис Хьюз. Она все глаза выплакала, боясь, что Имриса увезут. Вы ей скажете, что мы хотим испытать новый способ лечения.
Раньше чем Брамуэлл успел что-нибудь возразить, Эндрю вышел из комнаты. Через несколько минут, когда он вернулся с женой Имриса, Серебряный Король уже оправился от смущения. Встав в позу на коврике перед камином, он самым торжественным образом объявил Олуэн, что «есть еще, быть может, проблеск надежды», а в это время Эндрю за его спиной сжал в тугой комок акт о болезни и швырнул его в огонь. Затем он пошел звонить по телефону в Кардифф, чтобы прислали препарат щитовидной железы.
Наступил период трепетного волнения, несколько дней мучительной неизвестности – и наконец лечение начало оказывать на Хьюза свое действие. А начав, продолжало действовать просто магически. Через две недели Имрис встал с постели, а через два месяца уже снова работал в руднике. Как-то вечером он явился в амбулаторию в «Брингоуэр», бодрый, хотя и похудевший, в сопровождении сияющей Олуэн, чтобы сообщить Эндрю, что никогда в жизни не чувствовал себя здоровее, чем сейчас.
Олуэн сказала:
– Мы всем обязаны вам одному, доктор. Мы хотим перейти от Брамуэлла к вам. Имрис был в списке его пациентов еще до того, как мы поженились. А этот Брамуэлл – просто старая глупая баба. Он бы упек моего Имриса в… ну, вы знаете куда, если бы не вы и все то, что вы для нас сделали.
– Вам нельзя теперь перейти ко мне, Олуэн, – ответил Эндрю. – Вы этим все дело испортите. – И, отбросив свое профессиональное достоинство, пригрозил, расшалившись, как мальчик: – Только попробуйте перейти – и я кинусь на вас вот с этим ножом.
Брамуэлл, встретив Эндрю на улице, весело крикнул:
– Привет, Мэнсон! Вы, верно, видели Хьюза? Ха-ха! Оба они так мне благодарны! Смею сказать, такой удачи у меня еще никогда не было.
Энни сказала:
– Старый Брамуэлл расхаживает по городу так важно, как индюк, словно он бог весть кто. А он ничего не понимает. И жена его тоже хороша! У нее ни одна прислуга и дня прожить не может.
А миссис Пейдж объявила:
– Доктор, не забудьте, что вы работаете для доктора Пейджа.
Денни комментировал событие следующим образом:
– Мэнсон, вы теперь так самонадеянны, что становитесь невозможным. Вы скоро черт знает как пойдете в гору. Да, очень скоро.
Но Эндрю, в упоении от победы научного метода, спешил к Кристин и все, что ему хотелось сказать, приберег для нее.
IX
В июле в Кардиффе начался ежегодный съезд Британского союза медиков. Союз, в члены которого, как неизменно в своем напутственном слове внушал студентам-выпускникам профессор Лэмплоу, следовало вступать каждому порядочному врачу, славился своими ежегодными съездами. Великолепно организованные, эти съезды обеспечивали участникам и их семьям всякие спортивные, светские и научные развлечения, скидку в почти первоклассных гостиницах, бесплатные прогулки в шарабанах к любым развалинам монастыря в окрестностях, брошюры «Помни об искусстве», каталоги крупных фирм, изготовляющих хирургические инструменты и лекарства, льготы при пользовании лечебными водами на ближайшем курорте. На предыдущем съезде после целой недели торжеств каждому врачу и его жене было послано по коробке печенья.