– А у тебя есть дача? – тут же спросила я.
– Конечно. Только там бабка день и ночь.
– Ну и что?
– Ничего, – ответил он, и глаза – черные ямы. – Можешь так сделать, чтобы никого на твоей не было? Ты же Командирша, скомандуй, а?
– Там никого и так не бывает, – вяло попыталась я пошутить.
– Тогда когда поедем?
И тут я ухнула, будто в реку с головой:
– Давай в выпускной вечер?
– У-у-у… – лениво протянул Чёрт. – До него целый месяц. А раньше?
– Нет, я экзамены начну сдавать, не до поездок.
– Ну ла-адно. Только без обмана, Командирша. Замётано?
– Чёрт, все же, что мы там будем делать?
– Воздухом дышать, – повторил он и коснулся моей руки. Его пальцы показались мне горячими, как кипяток.
Чёрт поцеловал меня в первый раз. Целовался он классно, дух захватывало! Кстати, Чёрт был младше меня: я оканчивала десятый класс, а он – девятый. Правда, о школе он почти не рассказывал, и о репетиторах тоже. Но я догадывалась, что он к ним ходит. Его предусмотрительные богатые родители заставили сыночка ходить к репетиторам заранее: очень они хотели, чтобы Чёрт поступил в университет. И вообще – сделал карьеру в будущем.
Огненный, отточенный поцелуй Чёрта добил меня: откуда у него такая техника и умение? Загадка.
После разговора о даче мы к этой теме не возвращались. Как бы твердо знали: поездка должна состояться, замётано. Но вот на какую дачу мы должны были ехать, я не представляла. Естественно, никакой дачи у моих родителей сроду не существовало.
И тогда я снова кинулась в ножки к Светке Павловой. У ее родителей – полная чаша: машина, дача, кооперативная квартира. Светка подумала-подумала и согласилась, взяв с меня честное слово, что я расскажу ей всё после возвращения…
Не буду прикидываться дурочкой и делать вид, что до сих пор не понимаю, зачем Чёрт агитировал меня поехать с ним на дачу. Я и тогда понимала: он хотел со мной близости. Ничего в этом, по зрелому размышлению, нет плохого. Если люди любят друг друга. Если они жить друг без друга не могут. Если искра проскакивает, когда они встречаются глазами или берутся за руки. Обычно такой глубины чувства впервые появляются лет в семнадцать-восемнадцать. И нечего тут взрослым фыркать, негодуя над этой страницей. Жизнь есть жизнь.
Но в том, что я легко согласилась ехать с Чёртом на дачу, была все же отвратительная начинка. Я видела: он не любит меня. Ему любопытно. Ему интересно. Ему захотелось легких отношений и надоело бродить по улицам. Ему обрыдли наши школьные невинные свидания.
Да, я чувствовала все это – унизительное, серое – и согласилась.
Я начала расчищать, как бульдозер, путь для нашей первой ночи.
Я унизилась перед Светкой Павловой с ее дешевым любопытством.
Я продумала, как Штирлиц, весь день выпускного бала – до крошечных мелочей, подробностей. Потому что хотела привязать к себе шоколадного независимого мальчика с золотой цепочкой на шее.
И я уговорила, уломала, убедила маму положить отца в психоневрологический стационар. Попросту говоря – в психушку.
Я читала третье папино письмо, когда дверь распахнулась и в вагон ввалилась компания из пяти человек: четверо парней нашего с Чёртом возраста, а с ними девица, высокая, стройная, нервная, в облаке черных волос над острыми прямыми плечами, затянутая в черную кожу – блестящие брюки и блестящую куртку.
Они сели через три лавки от нас. Чёрт оказался сидящим к ним спиной.
«…Я понимаю, дота, ты сдаешь ответственные в своей жизни экзамены, – писал папа. – Наверное, поэтому ты не едешь, хотя я тебя жду изо дня в день. Есть специальные часы посещений – с семнадцати до девятнадцати. В эти часы я все время стою у больничных ворот и жду, жду. Боюсь тебя проглядеть, ведь ты знаешь, я плохо вижу. Все-таки можно приехать к папочке на пару часов. Приезжай, моя милая дочка!
Выйду отсюда, давай пройдемся по тем местам, где мы любили гулять, когда ты была маленькая, – папочка расскажет тебе много интересного.
Двое мужчин так храпят, что невозможно спать. Я, правда, молчу, врачу не говорю, а то накормит такими лекарствами, что весь день будешь ходить заторможенный. Я не хочу так, хочу думать про тебя.
Как вы там с мамой? Я несколько раз пробовал позвонить вам, но сломался автомат, а когда починят, никто не знает.
Приезжай, милая моя дота!
Любящий тебя отец»
Компания сразу открыла окно – ночной ветер теперь легко носился по вагону, а волосы на голове Чёрта не просто шевелились, а разлетались в стороны. Затем все пятеро закурили, загомонили, включили магнитофон.
– Эльза, где твой красавчик? – спросил один из парней.
– На идиотские вопросы не отвечаю, – отрезала хриплым голосом Эльза.
– Целуется, наверное, с очередной телкой. Он такой у нас, своего не упустит, – лениво продолжал тот же голос.
– Заткнись, Панок! – приказала Эльза.
– Ой, ой! Чего ты так разнервничалась? Не знаешь, где он, – не надо.
– Знаю, – ответила Эльза. – Панок, давно чмошником не был?
На последний вопрос ответа не последовало, но в этот момент я оторвалась от папиного письма и взглянула на Чёрта.
Он сидел широко открыв глаза, с застывшим каменным лицом. Губы его сжались в бледную твердую бескровную полоску, щеки побелели, а глаза смотрели в одну точку. Такого мрачного, тяжелого взгляда я ни у кого раньше не видела.
И тут я догадалась. Там, за спиной, сидела его, Чёрта, команда, правда не в полном составе, но именно он был у них основным, мафией.
Теперь Чёрт с помертвевшими глазами сидел и слушал, как его команда говорит в легком оскорбительном стиле о нем самом, о мафии. И кто говорит? Чмоишики, урюки и Степаны. Хроников, по мнению Чёрта, в их команде еще не завелось.
Вдруг он встал.
– Эльза, я здесь! – сказал он резко, громко.
Он будто вызов бросил тонкогубой худой кожаной девице. Его голос прозвучал в выстуженном, холодном вагоне электрички металлически, напряженно. Он не был похож на тот глубокий, бархатный, каким Чёрт обычно говорил со мной.
– Здорово, Чёрт, – ответила хрипло, уверенно Эльза. – А мы тебя не заметили. Вот незадача! Ты с новой девочкой?
Ох как неуютно мне стало в нелепом серебристом вечернем английском платье! Ох как проигрывала я рядом с худой, нервной, супермодной Эльзой!
– А ты с теми же мальчиками? – ответил вопросом на вопрос Чёрт. – Дайте сигарету, что ли.
– Мог бы получше в этот раз выбрать себе девочку, – нагло продолжала Эльза. – Это та, с которой ты два месяца…
– С каких пор, Эльза, ты стала нарываться на грубость? – тихо спросил Чёрт.
Эльза замолчала: видимо, Чёрт посмотрел на нее черными бешеными глазами. Он умел так смотреть – кровь застывала в жилах.
В этот момент до меня дошло, что команда во главе с Эльзой не случайно оказалась в поздней электричке, которая тащилась через холодную ночь в город, что у команды есть свои, продуманные цели: или закопать, унизить меня, или свергнуть Чёрта до положения урюка, а то и чмошника. Может быть, еще что-то крутилось у них на уме.
Я не испугалась. Мне было плевать на то, что в этом вагоне решается сейчас моя судьба. И даже наплевать, пошел ли Чёрт к своей взбунтовавшейся команде защищать меня, или они сейчас объединятся и начнут издеваться надо мной все вместе.
Тут я открыла еще одно папино письмо.
Оно, наверное, было отправлено последним, и, в отличие от тех, что я уже прочитала, очень короткое. Папа писал:
«Дочка, я многое здесь передумал и решил: ничего страшного не случится, если я сбегу на твой выпускной вечер. Правда, не уверен, что получится. Не говори маме.
Папа»
Как-то трудно укладывалась в голове эта информация: будто папа написал мне о будущем нескором событии, а не о сегодняшнем выпускном вечере. Неужели ему удалось покинуть больницу, и он весь вечер промотался под школьными окнами, безнадежно вглядываясь своими слабыми глазами в тихие темные окна первого этажа?..
– Мальчики, знаете, наш благородный Чёрт, наш принц распрекрасный, два месяца назад клялся мне в вечной любви, – сообщила публике Эльза.
Кто-то засмеялся дурацким смехом, будто заблеял. Эльза явно подначивала Чёрта: она, как голодная волчица, бежала грудь в грудь с ним, гордым оленем, изредка пытаясь схватить его за холку.
«Неправда, – хотела сказать я. – Ты врешь, голубушка. Твой Чёрт никогда не объясняется в любви. Ложь!» Но я вовремя остановилась: разве я могла сказать так за всех? За всех тех, кто нравился Чёрту, с кем он ездил на квартиры и дачи, сидел в кафе-мороженых, с кем брал детскими, холеными пальцами от официантов сдачу? Со мной было так, с Эльзой – по-другому, с какой-нибудь Ивановой – третий вариант.
– Эльза, я терплю, потому что ты баба, – сказал грубо Чёрт. – Но учти: выведешь из себя – схлопочешь.
– Ой ли! – почему-то обрадовалась Эльза. – Ты разве бьешь девушек? Они тебе подчиняются, потому что ты сильный, да, Чёрт? И эту красавицу в старомодной тряпке ты тоже бил, чтобы она два месяца бегала за тобой, как верная собака?
Здесь бы я на месте Чёрта взорвалась и съездила Эльзе по лицу. Но он удивительно был терпелив с ней, а она чувствовала это. Она на какую-то долю выигрывала, казалась сильнее его, шоколадного, стройного мальчика.
– Красиво говоришь, Эльза. Я рад твоим ораторским успехам, – спокойно сказал Чёрт.
Я не вмешивалась в их диалог. Я вообще на протяжении всей перебранки сидела тихо, как мышка, и делала вид, что никого здесь не знаю и мальчик, по имени Чёрт, никакого отношения ко мне не имеет. Но ведь это было не так.
Вдруг Эльза повернулась в мою сторону и спросила:
– Как твою нынешнюю зовут, Чёрт?
Все замолчали, даже выключили магнитофон, потому что события принимали совершенно другой оборот: на сцену должна была выйти я, нелепая широкоплечая выпускница в длинном серебристом платье.
Чёрт молчал, и я решила ответить сама:
– Меня зовут Командирша.
Команда с готовностью заржала: она бы заржала любому моему ответу.
Эльза, королева королевой, прошла, виляя кожаными бедрами, между скамейками и встала передо мной, руки в боки, – эдакая современная точеная статуэтка.
– Пойдем выйдем, поговорим, – предложила мне Эльза, сузив глаза.
Я увидела: губы у нее тонкие, злые, в красной с фиолетовым помаде.
Я встала, скомкала папины письма, нервно сунула их в сумку и пошла за Эльзой в тамбур. Все это проделала, как сомнамбула, с ощущением: не я, не со мной, страшный сон.
Эльза пропустила меня вперед и в спину прошипела:
– Чмош-шница!..
Не знаю, услышала ли это слово команда, но за моей спиной было тихо, только Панок бодро заявил:
– Во, сейчас разборки пойдут…
В тамбуре я прислонилась к пыльной, давно не крашенной стене, угрюмо уставившись на Эльзу, – вблизи она казалась мне старой, измученной, издерганной.
– У тебя с ним что-нибудь было? – хрипло спросила Эльза и, поняв, что вопрос ее был слишком прямой, слишком глупый даже, скороговоркой добавила: – И не вздумай врать мне – убью!
Конечно, я не поверила в то, что она меня убьет, тем более что Эльза физически казалась слабее меня – худая, тонкая. Но ощущение плохого кино или тяжелого случайного сна все укреплялось в моем сознании.
– Ничего у меня с ним не было, – ответила я.
– Врешь! Вы были в том доме два часа.
– А ты в кустах сидела? – спросила я.
Эльза сверкнула глазами, резко подняла руку – в моей голове мелькнуло: «Сейчас ударит», – но она не ударила, а поправила пышное черное облако волос.
– Отвечай: было или не было?
Я видела: эта резкая, мрачная, уставшая девица проигрывает в нашем разговоре. Она хотела первенства, хотела быть сильнее, хотела унизить меня. Но разве можно искать первенства у побежденного, желать быть сильнее проигравшего?
– Слушай, Эльза, а как тебя зовут? – тихо, убаюкивающе спросила я. – Ведь это твоя кличка, да?
– Чмошница, примитив, хочешь быть со мной добренькой, хочешь в сестрички записаться? Я знаю: ты своего добилась, и Чёрт теперь твой, но только ненадолго. Он не привязывается ни к кому, никогда по-настоящему не любил… И я тебя предупреждала: не надо мне врать. Гляди, у тебя платье задом наперед надето…
Вполне вероятно, это была ловушка Эльзы. Но я клюнула на нее: покраснела, начала оглядывать себя, колотя коричневой сумкой по коленям.
– A-а, попалась, чмошница!
– Эльза, если ты хочешь меня унизить этим словом, – зря. Я не понимаю, в чем его обидный смысл, и поэтому мне совершенно наплевать.
Тут электричка остановилась. Мы приехали на темный пустой вокзал. Я выскочила на перрон и быстро, как могла, пошла к зданию метро. «Хоть бы метро работало!.. Хоть бы метро работало!» – лихорадочно билась в моей опустошенной, звонкой голове однообразная мысль.
Кто-то тронул меня за локоть. Это был Чёрт. Удивительно, необъяснимо. То, о чем я сорок минут назад мечтала, как о великом чуде, свершилось.
– Я провожу, – буркнул он. – Могут «обуть».
Высокий, стройный, мужественный, смелый, он шел рядом, то и дело касаясь моей руки, плеча. Но почему мне почудилось, что он спасает не меня, а сам спасается?
Мы стремительно влетели в пустое метро, на чистый, как осенняя утренняя дорога, эскалатор.
За нами протопала команда с несгибаемой Эльзой во главе. Когда я на мгновение оглянулась на наших с Чёртом преследователей, мне почудилось, что черные волосы Эльзы похожи не на облако, а на грозовую тучу со вспыхивающими в ней злыми, резкими молниями…
Чушь, чушь и бред!.. Моя мама с того момента, как мне стали нравиться мальчики, боялась, что я вступлю с кем-нибудь в интимные отношения – резко, быстро, легко, в животном плоском восторге. Бедная мама! Будто это так просто, будто человек – существо без мыслей, сомнений и сложнейших желаний. Теперь-то я, взрослая, знаю, как нелегко и страшно остаться с кем-нибудь наедине, вести прерывающиеся поцелуями запутанные разговоры, и тысячу раз сомневаться во всем: в себе, в нем, в необходимости свидания – и миллион раз в тоске ощущать: ухожу, убегаю от привычного бытия, меня как бы утягивает адская сила из радужной мыльной детской страны… А потом вдруг в самый последний, бездонный, засасывающий, как черная дыра, момент все-все переиначить, решить наоборот, вырваться из мозаики сильных ощущений – и остаться свободной, прежней – и несчастной…
Светка Павлова не только дала мне ключ от родительской дачи, но и подробно, долго, нудно рассказывала, где что лежит, что можно трогать, а что нельзя, куда разрешается мне и Чёрту заходить, а куда нет… В конце своего нравоучительного монолога Светка предложила:
– Давай договоримся: я приеду на дачу на следующий день, часиков в одиннадцать, и если у вас это произойдет, ты поставь на стол на веранде пустую молочную бутылку, а керамическую вазу со стола убери на буфет. Ладно? А то я умру от любопытства.
Господи, она уже распоряжалась мной, как собой! Корова! Хорошо, что потребовала молочную бутылку поставить, а не цинковое ведро с дождевой водой.
Я пообещала любопытной Светке выполнить все ее предписания, и Светка – то ли совсем прониклась моей тяжелой бабьей долей, то ли почувствовала себя в роли сватьи, провожающей девушку в главный жизненный путь, – предложила мне надеть серебристое английское платье.
– Мать, оно интригует, манит. Вот увидишь, с этим платьем проблем не будет. Расстегивается вот здесь…
По поводу платья я тоже получила полный и подробный инструктаж. Вообще, у меня было ощущение, что я не платье примериваю, а еще теплую шкуру, только что снятую с живого существа.
Ну вот и все заботы… Перед выпускным балом я спрятала поглубже кремовое крепдешиновое платье, сшитое мамой специально для выпускного вечера, натянула интригующее английское, принадлежащее Светке Павловой, схватила коричневую сумку, бросив туда пару яблок, влезла в новые твердые дорогие туфли (сорок рэ) и помчалась на вокзал, где ждал Чёрт.
На дачу мы приехали часам к восьми, в пепельные ласковые сумерки. Чёрт всю дорогу по лесу и поселку шел в двух-трех метрах от меня, молчал, много курил, и мне показалось, что у него еле заметно дрожат руки.