Судьба барабанщика - Гайдар Аркадий Петрович 2 стр.

Это превращение литературного новичка в опытного писателя, почти мастера, – одна из загадок Гайдара, которую так и не разгадали его исследователи. Друг Гайдара, добрейший Иван Игнатьевич Халтурин, редактор и критик, в своих воспоминаниях пролил свет на многие загадки личности и биографии писателя, но перед этой загадкой спасовал. «Из всей биографии Гайдара самое загадочное для меня: как он написал „Школу“? – замечает он. – Положа руку на сердце, мы не можем сказать, что „Р. В. С.“ было вступлением к „Школе“, – это только дальние подступы к ней. А ведь после „Р. В. С.“ были написаны еще более слабые вещи. Откуда же взялась у него в этой повести зрелость замысла, чувство композиции, убежденность интонации, весомое и точное слово?!»

Истории литературы, однако, такие загадки известны. Разве узнаешь могучего Гоголя в его первой книжке «Ганц Кюхельгартен», благоразумно выпущенной под псевдонимом «В. Алов», а вскоре скупленной и уничтоженной самим автором, или великого поэта Некрасова в его первом стихотворном сборнике «Мечты и звуки»?… Но уже следующие их книги – совсем иные.

На естественный вопрос – откуда что взялось? – ответ известен: из жизни. Из наблюдений, из встреч с интересными людьми (необязательно знаменитыми). Из некоторых книг. Из атмосферы времени. Впечатления, вынесенные из всего этого, накапливаются, дают мощный толчок внутреннему развитию писателя – и количество переходит в качество.

Применительно к Гайдару эти соображения тем более справедливы. Ведь как раз на четыре решающих года приходится максимум его поездок и встреч. На эти же годы приходится его работа в четырех местных газетах (к уже названным добавим московскую газету «Красный воин», где Гайдар печатал рассказы, статьи и заметки на военные темы).

Разумеется, все это дополнялось и напряженной литературной учебой Гайдара, которую в тот период он вел самостоятельно.

У него было литературное дарование, но была и прекрасная способность к самообучению, позволявшая ему отлично освоить сперва военное, а потом и литературное дело. Уроки, полученные им в 1920-х годах у первых литературных учителей, не прошли даром.

Выходит, не столь уж внезапно появление «Обыкновенной биографии» («Школы») после четырех лет скитаний Гайдара по России. Он проделал за это время колоссальную работу над собой, над своей литературной техникой и из робкого новичка превратился в зрелого детско-юношеского писателя, который начинал утверждать в литературе собственные творческие вкусы.

Опытный воин, человек стратегического мышления, Гайдар задолго до Великой Отечественной войны предвидел ее неизбежность.

Трудно поверить, что эти пророческие слова написаны в 1929 году, за двенадцать лет до ее начала. «Тот год и тот день, когда напряженную тишину тысячеверстной западной границы разорвут первые залпы вражеских батарей… этот год, и день, и час не отмечен еще черной каемкой ни в одном из календарей земного шара. Но год этот будет, день возникнет, и час придет».

В предвидении этого часа и готовил Гайдар «краснозвездную крепкую гвардию». И если приглядеться к его детским книжкам, мы увидим, что едва ли не каждая из них – начиная с первой его книжки «Р. В. С.» до, казалось бы, совсем «мирных» его книг вроде рассказов «Чук и Гек» или «Голубая чашка» – успешно решает эту задачу.

Особо стоит сказать о «Тимуре и его команде». Печататься эта повесть начала в «Пионерской правде» в сентябре 1940 года, а отдельным изданием вышла в январе 1941 года. Каждое ее продолжение в газете юные читатели ждали с таким нетерпением, что однажды ребята из подмосковного села Косина (теперь оно стало Москвой) даже примчались в редакцию, чтобы узнать, что там будет в повести дальше…

Гайдар оказался прав: вскоре в стране появились и тимуровцы, и Тимуры. С одним из них писатель встретился в осажденном фашистами Киеве. Встреча эта не могла пройти мимо сознания писателя. И уже через несколько дней после этой встречи в республиканской газете «Правда Украины» появилось обращение Гайдара к тимуровцам и остальным детям: «Ребята, пионеры, славные тимуровцы! Окружите еще большим вниманием и заботой семьи бойцов, ушедших на фронт. У вас у всех ловкие руки, зоркие глаза, быстрые ноги и умные головы. Работайте безустанно, помогая старшим. Выполняйте их поручения безоговорочно, безотказно и точно. Поднимайте на смех и окружайте презрением белоручек, лодырей и хулиганов…

Мчитесь стрелой, ползите змеей, летите птицей, предупреждая старших о появлении врагов – диверсантов, неприятельских разведчиков и парашютистов. Если кому случится столкнуться с врагом, молчите или обманывайте его, показывайте ему не те, что надо, дороги. Следите за вражескими проходящими частями. Смотрите, куда они пошли, какое у них оружие».

Опытнейший, закаленный воин, Гайдар дает умные, толковые советы чуть не на все случаи, какие могут быть на войне. И юные партизаны, да и просто подростки, оставшиеся в тылу врага, вели себя в оккупации точно так, как советовал им Гайдар.

Его статью в ведущей украинской газете наверняка читали будущие молодогвардейцы из города Краснодона, коим скоро предстояло испробовать гайдаровские советы на деле. И они, как мы знаем, не подвели. Даже комиссар «Молодой гвардии» Виктор Третьякевич, которого под именем Стаховича долго считали предателем, на поверку оказался настоящим героем.

За год до войны Гайдару пришлось выступать среди студентов и преподавателей Московского библиотечного института. Вопрос одного из педагогов был таким:

«Трудно, – согласился Гайдар. – Но зачем же воспитывать ненависть? Воспитывайте любовь к Родине. А если на Родину кто-нибудь нападет, ненависть придет сама».

Вот позиция «позднего» Гайдара! И хотя через год после этого жизнь снова заставит его надеть военную форму, на сей раз даже ярые его враги не смогут приписать ему никаких грехов, а тем более обвинить в жестокости.

Казалось бы, крепко привязанный к своему «революционному» времени Гайдар на самом-то деле жил «помимо» него – он словно бы прилетел к нам из будущего. Из того самого «светлого царства», в котором он еще надеялся пожить вместе со своими читателями.

Гайдар по-настоящему еще не прочитан, а по сути, даже и не открыт. Остается надеяться, что его не затопчет нынешняя самодовольная эпоха, а для новых детских поколений он поднимется даже выше, чем в лучшую свою пору. Потому что он сам и его книги – это и правдивое зеркало минувших и сложных времен, и надежный компас, подсказывающий, куда идти России и всем нам, если мы хотим жить гордо, честно и справедливо.

Сергей Сивоконь

Автобиография

В августе 1914 года, когда мне стукнуло десять лет, отца взяли в солдаты и послали на Германский фронт.

Забежал он из казармы прощаться. Бритая голова, серая папаха, тяжелые, кованные железом сапоги.

Не узнала его наша рыжая собачонка Каштанка, зарычала, залаяла. Самая младшая сестренка, Катюшка, так до конца и не поняла, в чем дело. Всё таращила глаза, за шинель трогала, за погоны тянула и смеялась:

– Солдат папа! Папа солдат!

Когда пришла минута прощания – все заплакали. Поняла Катюшка, что дело не до смеха, и подняла такой рев, как будто бы ее кипятком ошпарили.

Я крепился.

За окном трещали барабаны, гремела военная музыка, и с маршевой ротой ушел на вокзал мой отец.

Помню – вечерело. Крепко пахло на вокзале нефтью, карболкой и антоновскими яблоками, которых уродилась в тот год неисчислимая сила.

И как раз помню, когда уже отошел поезд, остановился я на мостике через овраг.

Удивительным цветом горело в тот вечер небо.

Меж стремительными, но тяжело-угрюмыми тучами над горизонтом блистали величаво-багровые зарева. И казалось, что где-то там, куда скрылся эшелон, за деревней Морозовкой, загоралась иная жизнь. Уже отцеловались, отплакались, звякнули, загудели, тронулись и поехали. «Прощайте, солдаты, прощайте!» Уезжали под плач, с громом, свистом и с песнями. С чем-то назад вернетесь?

И они вернулись назад через четыре года.

Те, кто не были искалечены, отравлены, засыпаны землей и убиты на полях Галиции, в Карпатах, под Трапезундом и под Ригой, – те вернулись назад на помощь рабочим Москвы и Петрограда, которые уже бились на баррикадах за лучшую долю, за счастье, за братство народов, за советскую власть.

Мне было всего четырнадцать лет, когда я ушел в Красную Армию. Но я был высокий, широкоплечий и, конечно, соврал, что мне уже шестнадцать.

Я был на фронтах: Петлюровском, Польском, Кавказском, Внутреннем, на Антоновщине и, наконец, близ границы Монголии. Что я видел, где мы наступали, где отступали, скоро всего не перескажешь. Но самое главное, что я запомнил, – это то, с каким бешеным упорством, с какой ненавистью к врагу, безграничной и беспредельной, сражалась Красная Армия одна против всего белогвардейского мира.

Под Киевом, возле Боярки, умирал и бредил мой друг, курсант Яша Оксюз. Уже розоватая пена дымилась на его запекшихся губах, и он говорил уже что-то не совсем складное и для других непонятное.

«Если бы, – бормотал он, – на заре переменить позицию. Да краем по Днепру, да прямо за Волгу. А там письмо бросьте. Бомбы бросайте осторожнее! И никогда, никогда… Вот и все! Нет… не все. Нет – все, товарищи!»

И что бы он там ни бормотал, лежа меж истоптанными огуречными и морковными грядками, мотал головой, шептал, хмурил брови, я знал и понимал, что он хочет и торопится сказать, – чтобы били мы белых и сегодня, и завтра, и до самой смерти, проверяли на заре полевые караулы, что Петлюра убежит с Днепра, что Колчака прогнали уже за Волгу, что наш часовой не вовремя бросил бомбу и от этого нехорошо так сегодня получилось, что письмо к жене-девчонке у него лежит, да я и сам его вижу – торчит из кармана потертого защитного френча. И в том письме, конечно, все те же ей слова: прощай, мол, помни! Но нет силы, которая сломала бы советскую власть ни сегодня, ни завтра. И это все.

Кто знает под Киевом, где-то возле Боярки, деревеньку Кожуховку? Какие-то, интересно, там сейчас и как называются колхозы? «Заря революции», «Октябрь», «Пламя», «Вперед», «Победа» или просто какой-нибудь тихий и скромный «Рассвет», – вот там и схоронили мы Яшу. А потом хоронили еще и десять, и двадцать, и сто, и тысячу. Но советская власть жила, живет, и никто с ней, товарищи, ничего не сделает.

В Красной Армии я пробыл шесть лет. Пятнадцати лет я окончил Киевские командные курсы и тут же, в августе 1919 года, был назначен командиром шестой роты второго полка бригады курсантов.

Потом я был командиром батальона, командиром сводного отряда, командиром 23-го полка в Воронеже и, наконец, командиром 58-го отдельного полка по борьбе с бандитизмом.

Я был тогда очень молод, командовал – конечно, не как Чапаев. И то у меня не так, и это не эдак. Иной раз, бывало, закрутишься, посмотришь в окошко и подумаешь: а хорошо бы отстегнуть саблю, сдать маузер и пойти с ребятишками играть в лапту!

Частенько я оступался, срывался, бывало, даже своевольничал, и тогда меня жестоко за это свои же обрывали и одергивали, но все это пошло мне только на пользу.

Я любил Красную Армию и думал остаться в ней на всю жизнь. Но в 23-м году из-за старой контузии в правую половину головы я вдруг крепко заболел. Все что-то шумело в висках, гудело, и губы неприятно дергались. Долго меня лечили, и наконец в апреле 1924 года, как раз когда мне исполнилось двадцать лет, я был зачислен по должности командира полка – в запас.

С тех пор я стал писать. Вероятно, потому, что в армии я был еще мальчишкой, мне захотелось рассказать новым мальчишкам и девчонкам – какая она была, жизнь? Как оно все начиналось да как продолжалось, потому что повидать я успел все же немало.

Какие книги я написал – вы знаете. Если выкинуть первые, совсем еще слабые, то останутся: «Р. В. С», «Школа», «Дальние страны», «Четвертый блиндаж», «Военная тайна» и «Голубая чашка».

Сейчас я заканчиваю повесть «Судьба барабанщика». Эта книга не о войне, но о делах суровых и опасных – не меньше, чем сама война.

1937 г. Аркадий Гайдар

Судьба барабанщика

Когда-то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира саперной роты ушел в запас. Мать моя утонула, купаясь в реке Волге, когда мне было восемь лет. От большого горя мы переехали в Москву. И здесь через два года отец женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой. Люди говорят, что сначала жили мы скромно и тихо. Небогатую квартиру нашу держала Валентина в чистоте. Одевалась просто. Об отце заботилась и меня не обижала.

Но тут окончились распределители, разные талоны, хлебные карточки. Стал народ жить получше, побогаче. Стала чаще и чаще ходить Валентина в кино, то одна, то с провожатыми. Домой возвращалась тогда рассеянная, задумчивая и, что там в кино видела, никогда ни отцу, ни мне не рассказывала.

И как-то вскоре – совсем для нас неожиданно – отца моего назначили директором большого текстильного магазина.

Был на радостях пир. Пришли гости. Пришел старый отцовский товарищ Платон Половцев, а с ним и его дочка Нина, с которой как только увиделись мы, рассмеялись, обнялись, и больше нам за весь вечер ни до кого не было дела.

Стали теперь кое-когда присылать за отцом машину. Чаще и чаще стал он ходить на разные заседания и совещания. Брал с собой раза два он и Валентину на какие-то банкеты. И стала вдруг Валентина злой, раздражительной. Начальников отцовских хвалила, жен их ругала, а крепкого и высокого отца моего называла рохлей и тряпкой.

Много у отца в магазине было сукна, полотна, шелку и разных цветных материй.

Долго в предчувствии грозной беды отец ходил осунувшийся, побледневший. И даже, как узнал я потом, подавал тайком заявление, чтобы его перевели заведовать жестяно-скобяной лавкой.

Как оно там случилось, не знаю, но только вскоре зажили мы хорошо и весело.

Пришли к нам плотники, маляры; сняли со стены порыжелый отцовский портрет с кривыми трещинами поперек плеча и шашки, ободрали старые васильковые обои и все перестроили, перекрасили по-новому.

Рухлядь мы распродали старьевщикам или отдали дворнику, и стало у нас светло, просторно и даже как-то по-необычному пусто.

Но тревога – неясная, непонятная – прочно поселилась с той поры в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца.

И я эту тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец устал. А вот придет весна – и мы все втроем поедем на Кавказ, на курорт.

Пришла наконец весна, и отца моего отдали под суд.

Это случилось как раз в тот день, когда возвращался я из школы очень веселый, потому что наконец-то поставили меня старшим барабанщиком нашего четвертого отряда.

И, вбегая к себе во двор, где шумели под теплым солнцем соседские ребятишки, громко отбивал я линейкой по ранцу торжественный марш-поход, когда всей оравой кинулись они мне навстречу, наперебой выкрикивая, что у нас дома был обыск и отца моего забрала милиция и увезла в тюрьму.

… Не скрою, что я долго плакал. Валентина ласково утешала меня и терпеливо учила, что я должен буду отвечать, если меня спросит судья или следователь.