– Лет десять назад Наталья Саввишна преставилась. Думали, что и Горлыбин за ней последует: стар, к жизни не приспособлен. А он после похорон стал оркестр создавать. Инструментов из Италии навыписывал, учителей из Петербурга – и начал своих крестьян кого на скрипке, кого на флейте, кого на чем мучить.
– Детки этого придурка – они давно взрослые, – увидав такое, хотели опеку оформить, но он их выгнал. – Суховская не уступала Растоцкой, и Тоннеру приходилось то и дело поворачивать голову туда-сюда.
Вера Алексеевна сумела отведать вкуснейшую налимью уху, но, воспользовавшись паузой в речи Ольги Митрофановны, затараторила вновь:
– Все думали, что чудак разорится. Деньги все в забаву вбухал, скоро по миру пойдет. Но, представьте, на такой вот ерунде зарабатывать стал. У кого свадьба, где похороны, кто бал дает – везде музыка нужна. В другие уезды стали приглашать, потом – в Смоленск, теперь даже в другие губернии ездит.
– А летом прямо на полях репетирует. – Суховская в перерыве тоже похлебала ухи, один Тоннер смотрел на остывающий суп, не мечтая его попробовать. – И музыку, паразит, слушает, и за крестьянами приглядывает, чтоб не лодырничали!
– Разумно! – только и успел вставить Тоннер.
– Так что выяснилось! Где оркестр играет – урожай больше!
– Это ты, Оленька, привираешь, – махнула рукой Растоцкая.
– Святой истинный крест, – побожилась Суховская. – Где у меня пуд, у него – под оркестр – два.
Вера Алексеевна задумалась, а потом, повернувшись к мужу, шепнула:
– В следующем году Петьку с балалайкой выпустим, а его Прасковья пусть на поле пляшет. С танцами, может, все три соберем.
Внезапно Горлыбин открыл глаза, и музыка сразу прекратилась. Поднялся предводитель местного дворянства Осип Петрович Мухин. Подчеркивая важность момента, солидно прокашлялся. Тучин с Угаровым заключили пари: произнесет ли очередную здравицу императору или поздравит-таки молодых? Тишину нарушали лишь мухи, летавшие по залу.
– Дамы и господа!
Замерли даже лакеи. Терлецкий покрылся липким потом: тост за государя неминуемо вызовет смех. Федор Максимович и сам не удержится! Но смеяться над монархом – преступление! Что ж делать?
– Дамы и господа, – повторил предводитель. Речь свою он записал на бумажку, но жужжащая муха отвлекала от написанного.
– Дамы и господа! Здоровье…
Лакей Гришка пришел на помощь, прихлопнув злокозненную муху прямо над ухом оратора, чем сбил его с мысли в очередной раз. Даже музыканты высунулись с хоров, так было интересно.
– Здоровье… молодым! – И Мухин шумно выдохнул.
От радости все зааплодировали, а пригубившим шампанского князю с княгиней закричали: «Горько!»
Михаил Ильич Рухнов, записанный Денисом в замухрышки, страдал. Он так надеялся на соседство с Настей за праздничным столом, столько сил приложил, чтобы сесть с ней рядом! Сел – и оцепенение напало! Слова сказать не может! А все из-за Шулявского! Кой черт принес его сюда? И двух франтов, что сидят напротив! На них Настя тоже поглядывает! Ой, даже на молокососа Митеньку взгляды бросает! Никого не пропускает! Рухнов с завистью посмотрел на художника Тучина: молод, богат, красив. Потому так легко и увлек Машеньку! Молодая Растоцкая давно уже не изображала светскую львицу, беседа с Александром текла оживленно. Вопросы и ответы были самые обыденные, но в глазах девушки сверкали влюбленные искорки, и самые простые слова превращались в чувственные признания.
– Я мечтаю написать картину, – Тучин делился с ней замыслом. – Помпеи, раннее утро, но небо черно, свет лишь от зарева Везувия. Жители с пожитками бегут из обреченного города, в их глазах страх, и только один человек, художник, заворожен ужасным, но при этом невероятно красивым зрелищем и не может сдвинуться с места.
– А как он выглядит? – спросила Маша
– Он полуобнажен, у него одухотворенное лицо и…
– …и маленькие усики? – перебила девушка.
Тучин улыбнулся. Флирт с Растоцкой его забавлял. Приятно чувствовать себя неотразимым! Девица точно втрескалась по уши! Оставалось только сорвать созревший плод.
Маша спросила еще более нежно:
– Но он спасется? Вернется к своей любимой?
Ответил слушавший их Митенька:
– Не спасется. Там все погибли. Я читал.
Рухнов сочувственно посмотрел на него. Никакой он не соперник, товарищ по несчастью. Да и глядит Настя на Митеньку по-другому, обеспокоенно, не так, как на остальных. Видимо, переживает за родственника.
Музыка играла постоянно, замирая лишь во время тостов. Общего разговора за столом не получалось, зато все с удовольствием общались с соседями.
– Давно сюда прибыли? – поинтересовался Северский у американца Рооса.
– Уже две недели в России! Ох, как вкусно! – Этнограф попробовал медвежью котлетку.
– Это я косолапого завалил! – похвастался князь. – Если побудете в России подольше, в свою Америку и возвращаться не захотите!
– Да, Россия – лучшая в мире страна! – согласился Веригин и полушутя спросил этнографа: – Надеюсь, господин иноземец, возражений нет?
Американец спрятался за авторитет великого предшественника:
– Еще Геродот заметил: каждый народ убежден, что его собственные обычаи и образ жизни – наилучшие.
– И что, ваши полуголые индейцы тоже так считают? – удивился генерал.
– Представьте себе, да.
– И французы? – поинтересовалась княгиня Кусманская.
– Ваше сиятельство, абсолютно все народы, – заверил Роос.
– Так ведь они лягушек едят и сыр плесневелый! С таким-то рылом и в калашный ряд?
– Ерунда это все, – заметила Растоцкая, – не едят они плесневелого. Когда после войны вернулись в имение, съестного не обнаружили. Только сыр! Он в погребе плесенью покрылся, и лягушатники есть его не стали. А остальное все сожрали – и собак, и кошек.
Тосты произносились все чаще: и за молодых, и за будущих деток, и за всех присутствующих, и за здоровье отдельных, особо важных, гостей.
Рухнов заговорить с Настей так и не решился. Но девица вдруг сама обратилась к нему:
– Что это вы, Михаил Ильич, воды в рот набрали? Выпили мало? Вчера-то с Глазьевым «барыню» плясали, стихи срамные декламировали, а сегодня будто немой сидите. Неужто сплин?
О вчерашнем Рухнов помнил далеко не все и окончательно смутился. С трудом промямлил:
– Нет, Анастасия Романовна, не сплин. Соседство с вами подействовало!
– Соседство со мной? – удивилась Настя. – Я разве похожа на Медузу Горгону?
– Медуза Горгона? Не имел чести быть ей представленным, – сумел пошутить Рухнов. – Как только сели рядом, мной такая нерешительность овладела!
– Хм, я давно заметила, – неожиданно сказала Настя. – Мужчины – существа нерешительные. С виду сильны, мужественны, на словах всегда знают, что делать. Но если женщина не подтолкнет, с места не сдвинутся.
– Подтолкните меня, Настенька, – полушутя-полувсерьез попросил Рухнов.
– Пожалуйста! – Настя легонько толкнула его плечом, и оба засмеялись. Оцепенение мигом исчезло.
– Я хотел бы переговорить с вами тет-а-тет, – попросил Михаил Ильич.
Зеленые глаза удивленно распахнулись. Сердце несчастного замерло:
– Не думайте плохого, Настенька! Мыслей предосудительных не имею!
– Вот как? О чем же тогда разговор пойдет? – насмешливо спросила красавица.
Рухнов облизнул внезапно пересохшие губы. Отпустивший было ступор начинался заново.
– У меня намерения серьезные…
Зеленые глаза прищурились.
– Я…
– В белой гостиной, во время фейерверка, – оборвала Настя и повернулась к Шулявскому.
Рухнов залпом выпил фужер коньяка.
Обед тем временем подошел к концу. Насытившиеся гости вполуха слушали Рооса, рассказывавшего о нравах различных народов:
– У магрибцев столкнулся с совершенно дурацким обычаем. Почетному гостю, такому, как вы, генерал, у них на пиру полагается самый лучший кусок зажаренного барана.
– Что в том дурацкого? Я подобное отношение своими ранами заслужил! – чуть не обиделся генерал.
– Почетный гость, по мнению магрибцев, не должен утруждать себя жеванием. Жует мясо, а потом руками засовывает гостю прямо в рот самая старая, беззубая женщина. Ну как эта старушка, – Роос указал на сидевшую рядом с Северским его мать.
Княгиня Анна Михайловна Северская была одета совсем не празднично: тяжелое платье, больше похожее на салоп, на голове – невообразимый чепец с лентами и бумажными цветами. Личного доктора Антона Альбертовича Глазьева посадили с ней рядом, чтобы присматривал, но он, по своему обыкновению, налегал на напитки. Анна Михайловна иногда ела, причем с аппетитом, но большую часть обеда просто сидела молча, смотря невидящими глазами поверх голов.
После бестактных слов все дружно уставились на княгиню. Наступила тишина, даже оркестр смолк. А взгляд княгини вдруг стал осмысленным:
– Вася! Это что – свадьба? – спросила старая Северская.
– Да, матушка! А это моя жена, Лизонька, – ответил князь
– Я благословения не давала, – ледяным тоном сообщила Анна Михайловна.
– Матушка, вы не помните…
– Я-то все помню. А ты? Помнишь свою клятву? – спросил скрипучий голос громко и четко.
– Какую клятву, маменька? О чем вы?
– Я тебе больше не маменька! Я… Я проклинаю тебя! Не сын ты мне боле, – закончила разговор с ним княгиня и обратилась к невестке: – А ты уезжай отсюда, да побыстрей…
– Матушка не в себе. Доктор! – позвал оторопевшего Глазьева Северский. – Доктор, матушке хуже! Бредит. Сделайте что-нибудь.
К Анне Михайловне уже бежала Настя с темным пузырьком в руках.
– Анна Михайловна, – девушка вылила жидкость в бокал: – Выпейте! Вам полегчает.
– Сгинь, дрянь, с глаз моих! – Северская-старшая попыталась стукнуть по столу, но ее руку поймал Глазьев, а Настя, чуть запрокинув княгине голову, ловко влила ей в рот содержимое бокала.
– Дамы и господа! – произнес обескураженный князь. – Все вы знаете о болезни моей любимой маменьки. К сожалению, разум ее покинул. Старость не щадит никого!
По зеркально выбритой щеке князя поползла слеза. Расчувствовавшийся генерал поспешил на помощь – как почетный гость, он должен был покинуть стол первым.
– Поблагодарим нашего Амфитриона[2] за пир… – начал Веригин, но его перебила княгиня Елизавета:
– Господа, сейчас десерт подадим. Только скатерть надо поменять.
– Пусть меняют, а мы пойдем освежиться в парк. Погода больно прелестна. – И, подав руку Кусманской, генерал двинулся к выходу. Его примеру последовали остальные – всем хотелось на воздух.
Глава четвертая
Митя сумел, правда, ненадолго завладеть Машенькиным вниманием, устроив для всей молодежи экскурсию по парку. Показал и наклоненную липу, по которой даже калека заберется к кронам желтеющих деревьев, и гипсовую вазу на мраморном постаменте, украшавшую заросший берег пруда. Сейчас вся компания направлялась к могилке на поляне. Митя, размахивая руками, рассказывал страшную историю помешавшейся девушки, но Маша его не слушала, шепталась о чем-то с Тучиным. Митя расстроился. Неужели все из-за прыщей? Сколько часов он провел перед зеркалом, уничтожая их, сколько ведер настоек и фунтов мазей извел – но проклятые прыщи и не думали сдаваться. Доктор Глазьев его утешал, говорил, что Митя перерастет, мол, надо подождать. Как ждать, если Машу, с именем которой последние полгода Митя ложился и вставал, на глазах уводит другой?
Юноша приподнял шляпу, приветствуя приехавших в бричке опоздавших гостей. Было их двое. Господин, одетый в зеленый уездный мундир, растительности не имел ни на лице, ни на голове, поэтому в свете прощального розового солнца его череп сиял, как рождественский шар. Окладистая, с сединой, борода второго давно спуталась с длинными, ниже плеч волосами, отчего и так немолодой их владелец походил на Мафусаила.
Увидев подъезжающих, Вера Алексеевна прекратила осторожный допрос Тоннера (дорого ли стоят ваши вызовы и как часто на них ходите?) и заговорщически прошептала:
– Помоложе, лысый – наш капитан-исправник, господин Киросиров.
Тот как раз вылез из брички и суетливо поздравлял княгиню:
– Я, так сказать, имею честь, ваше сиятельство, в этот счастливый день…
Следом не без труда вылез и «Мафусаил».
– Пантелей Худяков, – пояснила Тоннеру Растоцкая. Княгиня между тем так обрадовалась, что заключила Худякова в объятия.
– А кто он? – полюбопытствовал доктор, с удивлением наблюдая за этой сценой.
– Как? Не знаете про Пантелея? – обрадовалась Вера Алексеевна и набрала в легкие побольше воздуха. Тоннер понял, что рассказ будет долгим. – Это камердинер покойного Александра Северского. Незадолго до войны князь дал ему вольную. Помните несчастную Катю, что с колокольни сиганула?
– Да, – ответил Тоннер.
– Князь, уходя в партизаны, дочку Катю отправил к мачехе…
– Анне Михайловне, – сообразил доктор. Сумасшедшая старуха за обедом произвела на него неизгладимое впечатление.
– Как раз Пантелей Катю и повез, хотя и был недоволен этим поручением – к князю в отряд хотел. Уж больно зол был на французов – на лето свадьбу наметил, а тут Наполеон! Пока ездил, французы продвинулись почти к Москве, сюда было не пробиться, потому он в ополчение записался!
– Так жениться хотел, что на войну отправился? – усмехнулся Тоннер.
– Представьте себе! – подтвердила Растоцкая и, не желая удаляться от главной темы, с места в карьер спросила: – Доктор, а сами вы о женитьбе не задумывались?
– Пока нет, сударыня, – учтиво ответил тот. – Мне кажется, не готов к такому шагу. Но вы не закончили про Пантелея, – желая свернуть со скользкой темы про брак, напомнил доктор.
– Ах да, – спохватилась Вера Алексеевна. – Воевал столь успешно, что представлен был к офицерскому званию! Представляете? До Парижа дошел! Сам-то он не пьет, но обратил внимание, как полюбилось сослуживцам французское вино. И решил его в Россию поставлять – мол, офицеры скоро домой вернутся, и что прикажете им пить после бордо? Неужели анисовку?
Подбежал запыхавшийся Андрей Петрович:
– Люсенька, господин американец предлагает купить у него пару книг.
Тоннер, до сих пор горевавший о потерянных сорока рублях, отвернулся и прислушался к геройскому Пантелею, объяснявшему княгине причину задержки:
– Мост сгорел. Пришлось лодку нанимать. До почтовой станции шел пешком, там господина капитан-исправника встретил, упросил подбросить.
Киросирова на этих словах передернуло, он трижды перекрестился – почему-то даже столь непродолжительное соседство с купцом Пантелеем было ему отвратительно.
– Мост сам сгорел или поджег кто? – спросила купца княгиня.
– Подожгли, это ясно, – чинно ответил Пантелей. – Везде вдоль дороги сено валяется. Думаю, воза три привезли, рассыпали и подпалили. Доски-то, которыми мост весной ремонтировали, дегтем не обработали! Я еще в прошлый раз внимание обратил! Вот и занялись мгновенно.
– Павел Игнатьевич, – обратилась Элизабет к своему управляющему, который вновь появился моментально, как только понадобился хозяйке. – Найдите-ка Петушкова. – И тут же повернулась к Киросирову: – Господин исправник! А не разбойники ли мост сожгли?
– Как сказать, – начал лысый господин, – наверно…
– Ну какие разбойники? – удивился подошедший предводитель Мухин. – Последнего, Ваньку Свистуна, давно поймали…
– Но пособники остались, – уверенно заявил Киросиров. – Я вам, Осип Петрович, докладывал.
– Проведите расследование, – приказала княгиня. – Не можем же мы по два раза в год этот мост чинить.
Подбежал Петушков, управляющий имением Северских, низенького роста, дерганый, с бегающими глазами
– Обрабатывали дегтем доски для моста? – поинтересовалась у него княгиня.
– А как же! Обрабатывал, – поспешно ответил он. – Самолично.
Однако Северская так выразительно на него посмотрела, что поспешил поправиться: