– Дело не в том, что редкость. Просто это традиция, – объяснил Никель. – Катать ее сложновато, виляет, но зато память о прошлом…
– Да, – солидно подтвердил Федя. – Колеса-то можно всякие найти: в логу на свалках что хочешь отыщется. Но лафет у этой гаубицы смастерили в давние времена, не хочется менять старину… Ствол-то заменяли не раз, а колеса… Даже никто не знает, с какой они поры. – И он погладил большое колесо.
Ваня тоже погладил – то, что поменьше. А потом и ствол.
Это была труба длиной около метра, а «калибром» сантиметров десять. С толстыми стенками. Она крепилась проволокой к двум брусьям, которые лежали на колесной оси. С тыльной стороны в трубе сидела плотная деревянная заглушка, укрепленная коваными шкворнями. Пахло от трубы теплым железом, ржавчиной и сгоревшей взрывчаткой.
– А чем стреляете? – деловито спросил Ваня. Я, мол, вроде бы тоже смыслю в этих делах.
– Петардами, – разъяснил Андрюшка. – Китайскими. Их к Новому году продают, у нас запас… Вот сюда, в запальное отверстие, пропускают длинную проволоку, привязывают к ней фитиль петарды и вытягивают его наружу. Зажигай фитиль да отскакивай в сторонку…
– В старые времена, когда петард не продавали, было труднее, – стал рассказывать Федя. – Приходилось делать гремучую смесь или добывать порох. У отцов, которые охотники. А какому отцу это понравится…
«Да уж…» – подумал Ваня.
– Но это было давно, – вмешался Никель (и Ваня опять удивился ясности его голоса). – Даже Степа Плотников, который передал Феде и Андрюше пушку по наследству, сам порохом не стрелял, а знает это от других…
– Как это – по наследству? – опять проявил интерес Ваня.
– Щас расскажем, – пообещал Федя. – Да ты садись…
Он толкнул ногой к Ване березовый кругляк, валявшийся в лебеде. Ваня ловко поставил его торчком и сел. Прикрыл ладонями колени, потому что их сразу начало жарить солнце – отвесными лучами. Мальчишки тоже уселись – кто в траву, кто на пушку, а Лорке подкатили такой же, как у Вани, кругляк. Она села с Ваней рядышком.
Мальчишки рассказали про то, что Ваня уже слышал от Лорки. Про обычай давать полуденный выстрел на берегу лога двадцать второго июня. И про то, что после выстрела наступает до заката время общего перемирия…
– И это во всем городе? – с осторожным недоверием спросил Ваня.
– Ну, не во всем, конечно, – объяснил Андрюшка. – Город-то о-го-го какой, хотя и не Москва. Главная улица – шестнадцать километров… А обычай с пушкой – он в здешних кварталах, в старых, где раньше стояла крепость. Малое городище и Большое городище… Здесь самые старожилы, бабки-прабабки, деды-пра деды. От них все и передается…
Ваня вдруг ощутил некоторую неуютность – от того, что он не здешний старожил. И чтобы прогнать ее, спросил:
– А почему именно в такой день надо стрелять? Потому что самый длинный? Или потому, что в сорок первом году началась в этот день война?
– Мы сперва тоже думали, что из-за войны, – кивнул Федя. – Но Степа – это наш сосед, он в том году уехал в авиационный институт, в Москву, – он рассказал, что это началось еще раньше. Будто бы у тех пацанов, которые тут жили во время боев между белыми и красными…
– Но это не из-за боев, а из-за каких-то корабельных плаваний… Будто бы на одном корабле был такой обычай: отмечать летнее солнцестояние… – добавил Андрюшка.
С прежней осторожностью новичка Ваня спросил:
– А при чем тут корабли? Разве они были в Турени? Море-то далеко…
– От Москвы море тоже далеко, – напомнил Андрюшка. – А про нее говорят, что порт пяти морей…
– Да, верно, – смутился Ваня. – А здесь… скольких морей?
– Здесь выход в Ледовитый океан. Через разные реки, – подал голос Никель. Он лежал животом в траве, в узкой тени от нависающей крыши сарая, и опирался на локти. – Поэтому здесь всегда были корабли. Чуть ли не самое первое в России пароходство. Судостроение. Пароходы для всех сибирских рек. И даже парусные суда. Некоторые ходили в Европу… Вот, говорят, на одной из таких шхун и появился этот обычай – полуденный выстрел… Но, может быть, и не там… Ваня, ты видел городской герб? В центре, на здании, где вся городская власть…
Ваня смущенно признался, что здание, кажется, видел, а на герб не обратил внимания. И подумал, что сейчас ему скажут: «Эх ты…»
Не сказали. Никель объяснил:
– На гербе тоже корабль. С мачтой. Вроде тех стругов, на которых пришли сюда ермаковские казаки… В общем, тут многое говорит о плаваниях. И на берегу, у монастырской стены, во-от такой якорь! Как где-нибудь в Севастополе…
Федя сказал чуть ворчливо:
– Ты, Лорка, познакомилась с человеком, а про город ничего толком не рассказала…
– Умник ты, Феденька. Мы познакомились четыре… четыре с половиной часа назад. – Она глянула на крохотные электронные часики. – За полчаса до выстрела. Было время для экскурсий, да? Сперва Квакер, потом бабушки: «Дети, обедать!..»
«С ума сойти! – отозвалось в Ване все «пространство-время». – Всего четыре часа с небольшим! А кажется – неделя прошла!»
А Лорка добавила:
– И вообще… лучше пусть Никель рассказывает: он знает все на свете. А если чего не знает, узнаёт за пять минут…
– Чего это я узнаю́?.. Федерико Гарсия… – отозвался Никель. Уже не ясным своим голосом, а бубняще и досадливо.
Но Лорка не смутилась.
– Не скромничай. Ты в больнице был, когда Федя с Андрюшкой это орудие получили, а разобрался лучше них, когда вернулся. Как длину фитиля правильно рассчитывать и как новую затычку сзади сделать…
«Похоже, что она в курсе всех дел», – мелькнуло у Вани.
А Лорке, кажется, нравилось поддразнивать Никеля и видеть, как он смущается.
– Ваня, про него даже по школьному радио говорили. Какой Никита Кельников э-ру-ди-ро-ван-ный…
– Сейчас кому-то оторвут косы! – угрюмо пообещал интеллигентный и воспитанный Никель. И приподнялся на локтях.
– Ай! – Лорка спиной назад кувыркнулась в лебеду, вскинув тощие ноги в плетенках. – Ну я же правду говорю! Ты даже Марину Рашидовну переспорил!.. Мальчишки, ну Ване же интересно!
– Мне правда интересно, – вступился за Лорку Ваня. – Марина Рашидовна – это кто? Учительница?
– Естественно… – вздохнул Никель.
– Я ни разу в жизни не мог переспорить ни одну учительницу, – признался Ваня. – Несколько раз пробовал, а результат один: «Завтра приведешь маму!»
– У Никеля по-другому, – объяснил Андрюшка. – У них с Мариной был научный спор. Про французов…
– Как это? – Ваня взглянул на Никеля. Не хотелось ему, чтобы Никель огорчался из-за Лорки. Если даже полушутя – все равно не надо. И Никель, чуткая натура, уловил настроение гостя. Повозился и стал говорить своим прежним голосом:
– Да ну… такая история… про историю…
3
– Марина у нас в пятом классе начала преподавать этот предмет, – сказал Никель. – Вся решительная такая, ее боялись даже. Марширует по классу, указка у нее – как шпага… Но интересно рассказывала. Про Древний мир… Но главная любимая тема у нее была не про Древнюю Грецию и не про Рим, а про Французскую революцию. Вот она поговорит про троянцев, а потом незаметно перескакивает на восемнадцатый век. Марат, Робеспьер, «Марсельеза»… А мы с Толиком Казанцевым дуемся в «морской бой». На расстоянии, через две парты. Я ему на пальцах стал показывать координаты, а Марина заметила.
«Кельников, можно узнать, что означает твоя азбука для глухонемых?»
Я говорю:
«Извините, но это тайна».
Она:
«То есть всякие твои глупые тайны важнее урока?»
Я обиделся: не знает, а говорит, что глупые! И в ответ ей:
«Но сейчас ведь не урок. Вы не по программе рассказываете…»
Вмешался Федя:
– Маринушка аж позеленела… Думала, наверно, за шиворот – и за порог! Но потом вспомнила: «Мальчик недавно из больницы…»
– Да не думала она, чтобы за шиворот, – возразил Никель. – Она все же не такая… Но разозлилась, конечно…
«Пусть не по программе, – говорит, – но идеи Великой французской революции, Свобода, Равенство и Братство, не заслуживают такого циничного равнодушия…»
А я в больнице, уже после операции, прочитал книжку «Комиссар Конвента». Мне там одна девочка ее дала… Как раз про те французские дела. Вот я и говорю Марине:
«Все эти идеи – сплошное вранье. То есть неправда, извините, пожалуйста…»
– Вот тут она и правда позеленела, – вставил Андрюшка.
– Ну, ее можно понять… – вздохнул Никель. – Только на меня тогда нашло что-то такое… неуступательное…
Она говорит с таким железным звоном:
«Может быть, ты, Кельников, аргументируешь свои слова?»
А я ей:
«Там нечего аргументировать. Не было у них никакой свободы и братства. Только равенство. Потому что перед гильотиной все равны. Сперва раскрутили свою революцию, а потом друг дружке поотрубали головы…»
– Там еще про Наполеона у вас было… – напомнил Федя.
– Да… Она говорит:
«Но нельзя отрицать значение этой революции для Франции. Они чтут ее до сих пор. И поют „Марсельезу“. Идеи революции вдохновляли Наполеона…»
Тут я разозлился не меньше Марины. Из-за Наполеона. Смешная причина, а разозлился сильно…
– А почему смешная? – сказал Ваня. – Нисколько.
– Да ты не знаешь. Дело не в истории, а в торте. Родители ждали в гости одну знакомую, купили торт «наполеон». Открыли, чтобы посмотреть. В кухне тесно, они положили его на табурет. На круглый. И торт круглый, не заметишь сразу. Я зашел и сел с размаху. В новых брюках, кстати… Маме с папой торт жалко, брюки мои жалко, да и меня тоже, хотя не так сильно… Я, когда спорил с Мариной, вспомнил про это, и сзади будто опять сыро стало… В таких случаях еще больше тянет на спор.
Я говорю:
«По-вашему, их величество Наполеон Буонапарте тоже революционер?»
А она:
«Нет, но нельзя отрицать, что он гордость Франции».
Я думаю про торт и говорю:
«Ну, пусть они там у себя и гордятся им. А я не хочу. Потому что… сказал бы, кто он, но это будет… неучтиво. И вы сразу вызовете родителей».
«Считай, что ты уже сказал, – говорит она. – Вызывать я никого не буду: каждый имеет право на свою точку зрения. Но я считаю, что хотя Наполеон и враг России, но знамена его были овеяны ветром революции».
«Ага, – говорю я. – Особенно на Антильских островах».
Она очень удивилась:
«При чем тут Антильские острова? Наполеон никогда на них не был!»
«Правильно, не был. Но он приказал восстановить там рабство, которое отменили при республике. И послал туда эскадру ле Клерка. Крови стало больше, чем воды…»
Она молчит, смотрит непонятно. Может, думаю, они и не учили про это на своем историческом факультете? Я-то ведь тоже прочитал об этом случайно… Тут она вдруг как-то переменилась.
«Любопытная точка зрения, – говорит. – А не мог бы ты, Кельников, написать на эту тему реферат? И зачитать на школьном историческом обществе? Если он будет удачным, получишь самую высшую оценку».
«Ага! Или двойку, если вы будете не согласны…» – Я это ляпнул, и получилось, что дал согласие. Хотя вовсе не хотелось!
А она:
«За кого ты меня принимаешь! Я умею уважать чужое мнение… А двойки не будет ни при каком итоге, обещаю».
Ну и куда деваться-то? Да и работа пустяковая. Надергал кое-что из Интернета, вспомнил, что читал в книжке…
– И про торт! – хихикнула Лорка. Она опять сидела на чурбаке и безуспешно пыталась прикрыть подолом от солнца коленки.
– И про торт, – согласился Никель. – Пока сочинял, казалось все время, что сижу на нем. Потому и закончил за один вечер… Про все написал. И про комиссара Викто́ра Юга. Знаете, какой гад! Сперва кричал, что всей душой за свободу, освобождал негров, а потом этих же негров – обратно в рабство! И не жалел никого. На одной только Гваделупе – десять тысяч отрубленных голов…
– Где? – слабым голосом переспросил Ваня. Как-то ёкнуло внутри…
– На Гваделупе, – сказал Федя. – Это небольшой такой остров в Антильском архипелаге. Про него мало кто знает…
– Почему мало кто? Многие знают, – заспорил Андрюшка. – Даже песня есть такая – «Гваделупа». У Городницкого. Там такие слова:
Недавно по радио передавали…
– Песня-то известная. А про остров кто что знает? Никто, наверно, кроме Никеля, – возразил Федя.
– А я тоже ничего не знаю, что там делается нынче, – сообщил Никель. – Говорят, курортное место. Не очень знаменитое… Океан, пляжи, водопады… А история, она сейчас вроде бы и не нужна.
– Да, подумаешь, десять тысяч голов, – ровным голосом сказал Андрюшка.
– А что с рефератом-то? – спросил Ваня, чтобы успокоить в себе тревожную струнку. – Чем все кончилось?
– Ну чем… Пятерку она поставила, а потом начались весенние каникулы.
Федя вдруг сказал:
– Есть еще одна песня про Гваделупу. Не Городницкого. Ее Степа Плотников иногда под гитару пел вместе с Аликом Ретвизовым, своим другом. Я первые строчки помню.
– Ага! – оживился Андрюшка. – А еще так:
– И вот про такое… – вспомнила Лорка.
А дальше не помню, я один раз только слышала. Непонятная такая песня и печальная… Что, мол, будет с девочкой, если бабочка сложит крылья. Наверно, девочка про это и пишет на песке…
– Может быть, – очень серьезно согласился Никель. – А остров и правда похож на бабочку, я смотрел на карте… – И вдруг: – Ваня, а ты чего?
– Чего? – вздрогнул Ваня.
– Сделался какой-то не такой…
В любом другом месте – дома, в классе, в компании на улице, где угодно – он сказал бы: «Нет, все в порядке». Но здесь… даже капелькой неправды не хотелось портить нынешнюю ясность отношений. А еще… может быть, признание уберет тревогу (глупую такую, непонятную!).
– У меня дурацкий характер, – откинув голову и щурясь на солнце, признался Ваня. – Не люблю, когда всякие совпадения…
– Какие? – быстро спросил Никель. Он сразу почуял что-то.
– Ну, как сегодня… – выговорил Ваня. – Гваделупа эта. Уже который раз. Сперва вспомнил книжку Жюля Верна, там про этот остров. Потом… про маму. У нее турпоездка за океан, на разные острова, в том числе и на Гваделупу… А сейчас вот снова… И про остров, и песни эти. И как заноза…
Его не стали убеждать, что все это ерунда и нет никакой причины для тревоги.
Лорка сказала:
– Я знаю, так бывает. Вроде все хорошо, а внутри что-то грызет. Из-за какого-то случайного слова или картинки в голове… Тут одно только лекарство: противовес.
– Какой… противовес? – жалобно сказал Ваня. Но от одних только Лоркиных слов стало спокойнее.
А она продолжала:
– Надо придумать что-нибудь связанное с этой причиной, только наоборот. Чтобы переделать ее… в другую сторону…
– Чегой-то непонятно, – вставил Федя.
– Очень даже понятно, – возразил Никель.
– Не мешайте, сейчас Лорка объяснит, – сказал Андрюшка.
И Лорка объяснила:
– Если, например, привязалась печальная музыка, я ее не пытаюсь прогнать. Все равно вернется. Я стараюсь этот же мотив превратить в танец. Или в марш. И ты… представь что-то хорошее про Гваделупу.
– Что? – неловко сказал Ваня. Мол, и рад бы, но как?
А Никель вдруг быстро сел в траве.
– Сейчас будет танец и марш…
– С чего ты взял? – удивился Федя.
А остальные удивились молча.
– Не знаю… Чувствую… – объяснил Никель. – Подождите…
Стали ждать и ждали недолго. С крыши, которая козырьком нависала над Никелем, донесся бодрый вопль:
– Эй! Ловите меня!
Блик на звездном глобусе
1
На высоте двух метров стоял пацаненок лет восьми. Округлый такой, с коротенькой стрижкой медного цвета (вроде как у Квакера) и коричневыми глазами-пуговицами. В трусиках, похожих на мятую набедренную повязку из рыжего трикотажа, и в такой же рыжей майке – очень широкой и очень короткой. Между майкой и «повязкой» во весь размер открывался выпуклый животик, середину которого украшал аккуратный, как дверной глазок, пуп. На загорелых коленях белели квадратики пластыря. На лбу – тоже…
– Явление с небес… – проговорил с удовольствием Никель и подвинулся в траве. – Ты как там оказался?
– Я шел по Кольцовскому переулку, а в нем гуси. Я тогда пошел через двор бабки Решеткиной, а в нем еще одни гуси, – обстоятельно разъяснило «явление». – С их подлым фюрером Горынычем… Я тогда – на поленницу, потом на одну крышу, на другую, а потом сюда… Вот… Вы будете ловить меня, й-ёлки-палки, или я так и должен торчать на солнечной раскаленности?
– Подумаешь, раскаленность, – сказала Лорка, – тридцати градусов нет… А прыгнуть-то боишься, да?
– Конечно, боюсь. Я могу хоть с какой высоты прыгать в воду, а на землю мне опасно. У меня повышенная плотность массы, – сообщил пацаненок.