Но так как цезарь любил ее когда-то и покинул ее без злобы и даже некоторым образом дружелюбно, то она пользовалась известным вниманием. Нерон, отпустив ее на волю, дал ей помещение во дворце и в нем отдельный кубикул и несколько человек прислуги. А так как Паллас и Нарцис, вольноотпущенники Клавдия, не только садились с Клавдием за стол, но, как могущественные сановники, занимали почетные места, поэтому и Актею иногда приглашали к столу цезаря. Делали это, может быть, потому, что ее красивая внешность была истинным украшением пиршеств. Впрочем, цезарь в выборе общества давно перестал уже считаться с какими бы то ни было взглядами. К его столу садилась самая разнородная смесь людей всех званий и состояний. Между ними были и сенаторы, но главным образом были те, которые соглашались быть вместе с тем и шутами; были и патриции старые, и молодые, жаждавшие наслаждений, разврата и удовольствий; были и женщины с знатными именами, но не задумывающиеся одевать по вечерам рыжие парики и для развлечения искавшие приключений в темных улицах. Бывали и высокие сановники и жрецы, которые за полными чашами вина сами глумились над своими богами, а рядом с ними всякий сброд: певцы, комедианты, музыканты, танцовщики и танцовщицы, поэты, которые, декламируя стихи, думали только о сестерциях, которые они получат за восхваление стихов цезаря, философы, морившие себя голодом и жадными глазами провожающие подаваемые яства, известные возницы, фокусники, шуты, из которых мода или глупость сделали однодневных знаменитостей, прощелыги, среди которых было немало и таких, которые длинными волосами прикрывали свои уши, проколотые в знак рабства.
Более известные садились прямо к столу, – менее известные служили развлечением во время еды и ждали той минуты, когда прислуга позволить им броситься на остатки яств и напитков. Гостей этого рода доставляли Тигеллин, Ватиний и Вителий, и нередко им приходилось доставать для них одежду, подходящую для покоев цезаря, который любил именно такое общество, потому что чувствовал себя среди них гораздо свободнее. Пышность двора все прикрывала. Великие и малые, потомки знатных родов и уличная сволочь, великие артисты и последние подонки – все стремилось во дворец, чтобы насытить свои глаза видом роскоши, почти переходящей границы человеческого понимания, и приблизиться к источнику всевозможных благ, богатства и достояний, малейшая прихоть которого могла, правда, низвергнуть, но и превознести без меры.
В этот день и Лигия должна была принять участие в подобном пиршестве. Чувство страха, неуверенности и волнение, неудивительные после всего, что ей пришлось так внезапно пережить, боролись в ней с желанием выказать сопротивление. Она боялась цезаря, боялась людей, боялась дворца, шум которого отуманивал ее, боялась пиршеств, о бесстыдстве которых слышала от Авла, от Помпонии и их друзей. Хотя она была очень молода, но знала многое, потому что познание дурного в те времена рано доходило даже до детского ума. Она знала, что в этом дворце ей грозит погибель, от которой предостерегала ее в минуту разлуки Помпония. Но так как у нее была молодая, неиспорченная душа, и она верила в великое учение, привитое ей нареченной матерью, то она поклялась защищаться от позора и матери, и себе, и Тому Божественному Учителю, в Которого не только верила, но Которого полюбила всем своим полудетским сердцем за сладость учения, за горечь смерти и славу воскресения.
Она была тоже уверена, что теперь уже ни Авл, ни Помпония не будут отвечать за ее поступки, и потому она раздумывала, не лучше ли будет воспротивиться и не пойти на пир. С одной стороны, страх и беспокойство громко говорили в ее душе, с другой стороны – ее охватило желание отваги, смелости, ей захотелось мучений и смерти. Ведь сам Божественный Учитель повелел так. Ведь Он сам подал пример, ведь говорила же ей Помпония, что самые ревностные последователи всей душой жаждут такого испытания и молят о ниспослании его. И Лигией такое желание овладевало иногда, еще даже тогда, когда она была в доме Авла. Она представляла себе, что она мученица, что на руках и ногах у нее раны, что она бела как снег и прекрасна неземной красотой, что такие же белые ангелы уносят ее на небо, и эти видения доставляли ей радость. В этих мечтах было много детского, но было также и восхищение самой собой, за что Помпония осуждала ее. А теперь, когда сопротивление воле цезаря могло повлечь за собой какую-нибудь страшную кару и когда рисуемые в мечтах муки могли сделаться действительностью, к чудным видениям, к восхищению самой собой присоединилось нечто вроде любопытства, смешанного со страхом: как именно будут карать ее и какого рода муки придумают для нее. Так колебалась ее еще полудетская душа. Но Актея, узнав об этих колебаниях, с таким изумлением взглянула на нее, как будто девушка говорила все это в бреду. Оказать сопротивление воле цезаря? С первой же минуты навлечь на себя его гнев? Нужно быть ребенком, который сам не знает, что говорит, чтобы подумать об этом. Из собственных слов Лигии следует, что она не заложница, но девушка, забытая своим народом. Ее не защитит никакое международное право, а если бы оно и защитило ее, то цезарь достаточно могуществен, чтобы смять ее в минуту гнева. Цезарю угодно было взять ее, и с этой минуты он распоряжается ею. С этой минуты она в его власти, выше которой нет другой на свете.
– Да, – говорила она, – и я читала послания Павла из Тарса, и я знаю, что над землей есть Бог и есть Сын Божий, Который воскрес из мертвых, но на земле есть только цезарь. Помни об этом, Лигия. Я знаю тоже, что твое учение не позволяет тебе быть тем, чем была я, и когда вам, как стоикам, о которых мне говорил Эпиктет, надо сделать выбор между позором и смертью, разрешается выбрать только одну смерть. Но можешь ли ты решить, что тебя ждет смерть, а не позор? Разве ты не слыхала о дочери Сеяна, которая по приказанию Тиберия, еще совсем маленькой девочкой, должна была перед смертью пройти через позор ради соблюдения закона, по которому запрещена была казнь девушек? Лигия, Лигия, не раздражай цезаря! Когда придет решительная минута, когда тебе надо будет выбрать между смертью и позором, поступи так, как повелевает тебе твоя истина, но не ищи добровольной погибели и не раздражай понапрасну земного и притом жестокого бога.
Актея говорила горячо, с бесконечной жалостью; она была близорука и потому близко придвинула свое лицо к лицу Лигии, как бы желая узнать, какое впечатление производят ее слова.
Лигия доверчиво обняла ее за шею и сказала:
– Ты, Актея, добрая!
Актея, тронутая ее похвалой и доверием, прижала ее к сердцу и, высвободившись из объятий девушки, отвечала:
– Мое счастье минуло, и минули дни радости, но я не сделалась злою.
И она быстрыми шагами принялась ходить по комнате, продолжая говорить сама с собой, как бы с отчаянием:
– Нет! И он не был злым. Он сам тогда думал, что он добрый, и хотел быть добрым. Я это лучше всех знаю. А это все пришло позднее… когда он перестал любить… Это другие сделали его таким, какой он теперь… другие… и Поппея!
Глаза ее наполнились слезами. Лигия следила за ней своими голубыми глазами и, наконец, сказала:
– Ты жалеешь его, Актея?
– Жалею, – глухо отвечала гречанка.
И она вновь стала ходить по комнате с сжатыми как бы от боли руками и безнадежным выражением.
А Лигия робко спрашивала дальше:
– Ты его любишь, Актея?
– Люблю… Его никто, кроме меня, не любит… – прибавила она.
Наступило молчание, во время которого Актея старалась вернуть спокойствие, нарушенное воспоминаниями, и когда, наконец, лицо ее приняло обыкновенное выражение тихой грусти, она сказала:
– Поговорим о тебе, Лигия. Ты даже и не думай противиться воле цезаря. Это было бы безумием. Впрочем, успокойся. Я хорошо знаю этот дом и думаю, что со стороны цезаря тебе ничего не грозит. Если бы Нерон приказал схватить тебя для него самого, то тебя не привели бы на Палатинский холм. Тут властвует Поппея, а Нерон, с тех пор, как она родила ему дочь, еще больше находится под ее властью… Нет… Правда, Нерон приказал тебе быть на пиршестве, но до сих пор он еще не видал тебя, даже не спросил о тебе, значит, ты его не занимаешь. Может быть, он отобрал тебя у Авла и Помпонии только назло им… Петроний написал мне, чтобы я приглядела за тобой, и Помпония, как тебе известно, тоже написала мне, – они, вероятно, сговорились. Может быть, он сделал это по ее просьбе. Если это так, и если и он по просьбе Помпонии заботится о тебе, то ничего тебе не угрожает, и, кто знает, может быть, Нерон, по настоянию Петрония, возвратит тебя Авлу. Не знаю, любит ли Нерон Петрония, но знаю, что он редко решается не соглашаться с ним.
– Ах, Актея! – отвечала Лигия. – Петроний был у нас перед тем, что меня схватили, и мать была уверена, что Нерон потребовал моей выдачи по его уговорам.
– Это было бы плохо, – сказала Актея, но, подумав минуту, она продолжала: – Может быть, однако, и то, что Петроний проболтался перед Нероном во время какого-нибудь пира, что он видел у Авла заложницу лигийскую, а Нерон, который ревниво охраняет свою власть, потребовал тебя только потому, что заложники принадлежат цезарю. Кроме того, он не любит ни Авла, ни Помпонии… Нет, не думаю, чтобы Петроний, если бы хотел отобрать тебя у Авла, прибегнул бы к такому способу. Не знаю, лучше ли Петроний других, окружающих цезаря, но, во всяком случае, он на них не похож… Может быть, наконец, ты кроме него найдешь кого-нибудь, кто согласился бы заступиться за тебя, разве ты у Авла не познакомилась ни с кем из приближенных цезаря?
– Я видела Веспасиана и Тита.
– Цезарь их не любит.
– И Сенеку…
– Достаточно, чтобы Сенека о чем-нибудь попросил, чтобы Нерон сделал противное.
Лигия покраснела.
– И Виниция…
– Я не знаю его.
– Это родственник Петрония, который недавно возвратился из Армении.
– Думаешь ли ты, что Нерон благоволит к нему?
– Виниция все любят.
– И он согласился бы заступиться за тебя?
– Да.
Актея участливо улыбнулась и сказала:
– Так ты, наверно, увидишь его за пиром. Быть на нем ты должна, во-первых, потому, что должна… Только такой ребенок, как ты, мог подумать иначе. Во-вторых, если хочешь возвратиться в дом Авла, ты будешь иметь возможность попросить Петрония и Виниция, чтобы они, с помощью своего влияния, выхлопотали бы тебе разрешение возвратиться.
Если бы они присутствовали здесь, они оба подтвердили бы тебе, что попытка ослушаться была бы безумием и погубила бы тебя. Цезарь мог бы, положим, не заметить твоего отсутствия, – но, если бы он заметил и подумал, что ты дерзнула воспротивиться его воле, ничто уже не спасло бы тебя. Пойдем, Лигия… Слышишь, каким шумом наполнился двор? Солнце заходит, и вскоре начнут собираться гости.
– Ты права, Актея, – ответила Лигия, – я последую твоему совету.
Лигия, по всей вероятности, сама не могла бы дать себе отчета, насколько повлияло на это решение желание увидеть Виниция и Петрония и, с другой стороны, любопытство – хоть раз в жизни побывать на таком пиру, посмотреть на цезаря, двор, прославленную Поппею и других красавиц, и вообще на всю неслыханную роскошь, о которой в Риме рассказывали чудеса. Несомненно, однако, что Актея права, – молодая девушка сознавала это. Идти на пир она должна; необходимость и здравый смысл присоединились к тайному искушению, и Лигия перестала колебаться.
Актея повела ее в собственный онктуарий, чтобы умастить благовониями и одеть; хотя в доме цезаря не было недостатка в рабынях и Актея располагала значительным числом прислужниц, однако, из сочувствия к девушке, невинность и красота которой тронули ее, она решила сама нарядить Лигию. При этом сейчас же обнаружилось, что в молодой гречанке, несмотря на ее горе и увлечение посланиями Павла Тарсийского, в немалой степени сохранилась древняя эллинская душа, обожающая телесную красоту больше всего в мире. Обнажив Лигию, она не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от восхищения при виде форм ее тела, хрупких и вместе с тем закругленных, созданных точно из роз и перламутра. Отступив на несколько шагов, она смотрела с восторгом на эту бесподобную вешнюю красу.
– Лигия! – воскликнула она наконец. – Ты во сто крат прекраснее Поппеи!
Воспитанная в строгом доме Помпонии, где стыдливость соблюдалась даже в то время, когда женщины оставались наедине, девушка стояла – прелестная, как волшебный сон, исполненная гармонии, как творение Праксителя или гимн, – но смущенная, порозовевшая от стыда, сдвинув колени, закрывая руками грудь и опустив ресницы. Подняв наконец быстрым движением свои руки, она выдернула шпильки, поддерживавшие волосы, – и в один миг, слегка встряхнув головою, покрылась ими как плащом.
Актея приблизилась и сказала, прикасаясь к ее темным прядям:
– Какие у тебя чудесные волосы!.. Я не осыплю их золотою пудрой, они сами отливают золотистым блеском на изломах кос… Быть может, лишь кое-где я коснусь их позолотой, – чуть-чуть, едва заметно, точно по ним скользнул светлый луч… Как прекрасен, должно быть, ваш лигийский край, где рождаются такие девушки!
– Я не помню его, – ответила Лигия, – только Урс рассказывал мне, что у нас все леса, леса и леса.
– А в лесах распускаются цветы, – сказала Актея, погружая руки в вазу, наполненную вервеной, и смачивая ими волосы Лигии.
Затем она принялась, чуть нажимая ладонями, натирать тело аравийскими благовонными елеями; покончив с этим делом, Актея облекла Лигию в мягкую золотистой окраски тунику без рукавов, на которую оставалось надеть белоснежный пеплум. Но, так как раньше следовало причесать волосы, гречанка на время закутала ее в широкое одеяние, называвшееся синтезом, и, посадив на стул, сдала на руки рабыням, наблюдая со стороны за причесыванием. Вместе с тем две рабыни стали надевать на ноги Лигии белую вышитую пурпуром обувь, прикрепляя ее накрест золотыми тесемками. Когда прическа была готова, на молодую девушку накинули собранный в изящные легкие складки пеплум; Актея, застегнув на ее шее жемчужное ожерелье и прикоснувшись к узлам кос золотистою пудрой, приказала одевать себя, не переставая следить восхищенными взорами за Лигией.
Она собралась очень скоро, и, когда в главных воротах стали показываться первые носилки, Лигия и Актея вошли в боковой криптопортик, из которого видны были главный вход, внутренние галереи и двор, обнесенный колоннадой из нумидийского мрамора.
Постепенно все больше людей проходило под высоким сводом ворот, над которыми великолепная квадрига (колесница, запряженная четверкой лошадей) Лизия как будто мчала по воздуху Аполлона и Диану. Взоры Лигии были поражены зрелищем пышности, о которой скромный дом Авла не мог внушить ей никакого представления. Солнце приблизилось к закату; последние лучи его озаряли желтый нумидийский мрамор колонн, сиявший золотым блеском и вместе с тем отливавший розовым колоритом. Под колоннами, возле белых изваяний Данаид, богов и героев, проходили толпы мужчин и женщин, также похожих на статуи, задрапированных в тоги, пеплумы и сто́лы, ниспадающими живописными, ласкающими глаз складками, на которых догорали отблески заходящего солнца. Гигантский Геркулес, с еще освещенною головой, погрузившейся по грудь в тень, отбрасываемую колонной, взирал с высоты на эту сутолоку.
Актея указывала Лигии на сенаторов в широко окаймленных тогах, цветных туниках и с полумесяцами на обуви, – на патрициев и знаменитых артистов, на римских матрон, одетых в латинские, греческие или фантастические восточные уборы, с волосами, причесанными в виде башен, пирамид или, наподобие статуй богинь, низко у головы, и украшенными цветами. Многих мужчин и женщин Актея называла по именам, добавляя краткие и нередко ужасные характеристики, внушавшие Лигии страх, изумление и смущение. Перед нею раскрывался странный мир: красота пленяла взоры, но внутренних противоречий не мог понять ее юный рассудок. В этом багрянце заката, в этих рядах недвижных колонн, теряющихся вдали, и в этих людях, подобных статуям, чувствовалось какое-то великое умиротворение; казалось, что среди простых очертаний этого мрамора должны обитать чуждые забот, невозмутимые и счастливые полубоги, – а между тем тихий голос Актеи разоблачал все новые и новые ужасные тайны – и этого дворца, и этих людей. Там, вдали, виднеется криптопортик, на колоннах и плитах которого до сих пор заметны пятна крови, которою оросил белый мрамор Калигула, когда пал под ножом Кассия Херея; тут же умерщвлена его жена; в другом месте разбили о камни голову младенца; под тем флигелем таится подземелье, в котором от голоду грыз руки младший Друз; там отравили старшего Друза, а вон там корчился в страхе Гемелл, судорожно бился Клавдий, там – Германик; всюду эти стены оглашались стонами и хрипением умирающих, а эти люди, спешащие теперь на пир в ярких туниках, цветах и драгоценностях, быть может, завтра же будут обречены на казнь; быть может, на многих лицах улыбка скрывает боязнь, тревогу и неуверенность в завтрашнем дне; быть может, сердца этих, на вид безмятежных, увенчанных полубогов охвачены в это время пламенем страстей, алчностью и завистью. Потрясенное сознание Лигии не успевало следить за словами Актеи, и хотя этот дивный мир все сильнее очаровывал ее взоры, сердце молодой девушки сжималось от ужаса, а душу ее охватило вдруг невыразимое, безграничное сожаление о любимой Помпонии Грецине и мирном доме Авла, в котором царит не преступление, а любовь.